днял лапки кверху, не справившись со своей женой, прискорбно, конечно,  но
это его проблема.
   Шерман набрал номер и ждал,  когда  абонент  ответит,  а  вокруг  него  с
неослабевающей  силой  бушевали  бури  алчности.  Через  один  стол  впереди
долговязый йейльский выпускник 77 года орал, выпучив глаза:
   - Тридцать одну облигацию январских восемьдесят восьмого...
   Из-за стола за спиной:
   - Мне не хватает семидесяти миллионов десятилетних!
   Откуда-то, непонятно откуда:
   - Ну, они теперь будут покупать и покупать, чтоб им!
   - Беру!
   - ...долгосрочные по сто двадцать пять...
   - ...заказ на миллион четырехлетних из "Мидленда".
   - Какая там сволочь тень наводит с гарантированным выпуском?
   - Говорю же, я беру!
   - Предлагают восемьдесят с половиной...
   - ...покупаю с надбавкой в шесть пунктов!
   - ...добавь две с половиной базисных...
   - И не думай! Пустой номер.
   В десять часов Шерман,  Роли  и  еще  пятеро  собрались  на  совещание  в
конференц-зале при кабинете Юджина Лопвитца. Предстояло выработать стратегию
"Пирс-и-Пирса" в главном событии дня на рынке ценных  бумаг  -  аукционе  10
миллиардов облигаций федерального казначейства,  выпускаемых  сроком  на  20
лет. О  том,  какое  значение  для  фирмы  имело  размещение  ценных  бумаг,
свидетельствовало то обстоятельство, что кабинет Лопвитца открывался прямо в
операционный зал этого отдела.
   В конференц-зале не было обычного стола посредине.  И  вообще  он  скорее
походил на гостиную в английском отеле для обслуживания американцев,  где  в
пять часов сервируют чай. Всюду понаставлены всякие  старомодные  столики  и
шкафчики, такие древние, хрупкие и полированные, кажется, щелкни пальцем  по
доске - и рассыпятся. И в то же  время  за  широким,  во  всю  стену,  окном
открывался грандиозный вид на  Гудзон  и  заброшенные  доки  у  джерсийского
берега.
   Шерман уселся в кресло времен Георга II.  Рядом  в  старинном  кресле  со
спинкой в виде щита - Роли  Торп.  Остальные  подлинно  -  или  поддельно  -
старинные   стулья   и   кресла   с    придвинутыми    шератоновскими    или
чиппендейловскими столиками заняли: главный посредник  по  правительственным
операциям Джордж Коннор, на два года моложе  Шермана,  его  заместитель  Вик
Скейзи, которому вообще всего двадцать восемь, главный рыночный аналитик Пол
Файфер и Арнольд Парч, исполнительный вице-президент и правая рука Лопвитца.
   Все сидят на антикварной  мебели  и  не  спускают  глаз  с  пластмассовой
коробки - телефона на старинном комоде с выгнутыми  дверцами.  Комод  работы
братьев Адам, изготовлен 220 лет назад и относится к тому периоду, когда они
любили украшать плоскости своих изделий картинками и цветными  бордюрами.  У
этого на средней дверце изображение греческой девы в  овале,  дева  сидит  у
входа в грот, а на заднем плане курчавая древесная листва уходит, темнея,  в
сумеречную даль. Вещь  стоила  баснословных  денег.  Пластмассовая  коробка,
которая стоит на ней, размерами с прикроватный радиоприемник  с  часами.  Но
все смотрят на нее и ждут, когда раздастся голос Джина Лопвитца.  Лопвитц  в
Лондоне, там сейчас 16 часов. Он будет проводить конференцию по телефону.
   Из аппарата послышалось невнятное гудение. Не то человек что-то бормочет,
не  то  самолет  пролетел.  Арнольд  Парч  встал  с  кресла,  приблизился  к
адамовскому комоду и, глядя в пластмассовое жерло, спросил:
   - Джин, слышишь меня хорошо?
   И посмотрел вопросительно, выжидательно на коричневую коробку, словно она
и есть Джин Лопвитц, только заколдованный,  как  в  сказках  бывают  принцы,
заколдованные в лягушек. Пластмассовая "лягушка" сначала ничего не ответила.
И вдруг произнесла:
   - Да, я тебя отлично слышу, Арни. Тут сейчас крик был  большой.  -  Голос
Лопвитца звучал словно из водосточной трубы, но вполне разборчиво.
   - Ты где находишься, Джин?
   - На крикетном матче, - и менее внятно, в сторону:
   - Эй, как, вы говорили, у вас это место называется?  -  По-видимому,  его
окружали какие-то люди. - А, да.  Тоттнем-парк.  Сижу  вроде  как  на  такой
террасе.
   - А кто играет? - спросил Парч с улыбкой, которая  должна  была  показать
пластмассовой "лягушке", что вопрос этот задан в шутку.
   - К черту подробности, Арни. Откуда мне знать? Какие-то  очень  приличные
молодые джентльмены в толстых свитерах и белых фланелевых брюках,  вот  все,
что я могу сказать.
   В конференц-зале этот остроумный ответ встретили одобрительным смехом,  у
Шермана губы тоже сами собой слегка растянулись в обязательную  усмешку.  Он
посмотрел вокруг. Все ухмылялись, посмеивались,  обращаясь  к  пластмассовой
коробке, один Роли картинно закатил глаза к потолку. А  потом  наклонился  к
Шерману и громким шепотом сказал:
   - Смотри, как эти болваны скалятся, верно,  думают,  что  коробочка-то  с
глазами.
   Шерман не нашел в этом  ничего  остроумного,  поскольку  и  сам  скалился
вместе с остальными. Как бы преданный заместитель Лопвитца Парч не  подумал,
будто он с Роли заодно и тоже потешается над главным.
   - Итак, мы здесь все в сборе, Джин, - сказал коробке Парч. - И  сейчас  я
попрошу Джорджа доложить тебе, как  обстоит  дело  с  аукционом  на  текущий
момент.
   Он кивнул Джорджу Коннору, отошел и сел на свое прежнее место,  а  Коннор
поднялся с кресла, приблизился к  адамовскому  комоду,  устремил  взгляд  на
коричневую коробку и произнес:
   - Джин? Говорит Джордж.
   - Да-да, здорово, Джордж, - отозвалась пластмассовая "лягушка". -  Валяй,
я слушаю.
   -  Докладываю  ситуацию,  Джин.  -  Коннор  вытянулся  перед  антикварным
комодом, не в силах отвести взор  от  коробки.  -  Положение  благоприятное.
Старые двадцатилетние идут по 8 процентов. Посредники  заявляют,  что  новые
пойдут по 8,05, но наше мнение: они хитрят. Мы считаем, что реализуем их  по
8. Мое предложение: будем повышать от 8,01; 8,02; 8,03, предельно - 8,04.  Я
иду на 60 процентов от всего выпуска. - Что в переводе  означало:  он  готов
купить 6 миллиардов облигаций из предлагаемого  на  аукцион  10-миллиардного
займа с ожиданием прибыли в  2/32,  то  есть  6,25  цента  на  каждую  сотню
долларов. Это называлось - "два пункта".
   Шерман не удержался и опять посмотрел на Роли. У  того  на  лице  застыла
язвительная  полуулыбка,  взгляд  направлен  на  несколько  градусов  правее
адамовского комода в направлении верфей Хобокена за окном. Своим видом  Роли
оказывал на Шермана действие, как выплеснутый в лицо стакан  холодной  воды.
Шерман еще больше разозлился. Понятно, что Роли  сейчас  думает:  мол,  этот
нахальный выскочка Лопвитц  сидит  на  трибуне  английского  крикет-клуба  и
одновременно проводит в  Нью-Йорке  совещание  на  тему,  следует  ли  фирме
выложить два, или четыре, или даже шесть  миллиардов  на  покупку  облигаций
государственного займа, который будет выпущен через три часа.  Конечно,  это
игра на публику, и  весь  крикет-клуб  почтительно  внимает  тому,  как  его
решающее слово взмывает в эмпиреи, к спутнику связи, и  оттуда,  отраженное,
падает на  Уолл-стрит.  Ну  и  что?  Насмешничать  легко.  Но  ведь  Лопвитц
действительно настоящий Властитель Вселенной. Ему сейчас сорок пять. Дай бог
того же и Шерману  через  шесть  лет.  Стоять  одной  ногой  по  ту  сторону
Атлантики, другой - по эту... и ворочать миллиардами! А Роли  пускай  кривит
нос... и впадает в  ничтожество...  Только  подумать,  сколько  Лопвитц  уже
огреб, сколько он зашибает каждый год в одном "Пирс-и-Пирсе"...  По  меньшей
мере, 25 миллионов! И какими благами  пользуется  в  жизни!  Тут  Шерман,  в
первую голову, имеет в виду молодую жену Лопвитца, Белоснежку,  как  прозвал
ее Роли. Волосы черные как вороново крыло, губы красные  как  кровь  и  кожа
белая как снег... У Лопвитца она -  четвертая  жена,  француженка,  кажется,
даже какая-то графиня, лет двадцати  пяти  самое  большее,  и  говорит,  как
Катрин Денёв в рекламном клипе про пенное мыло для ванны. Да, это женщина...
Шерман познакомился с ней на приеме у Питерсонов. Убеждая его в чем-то,  она
положила ладонь ему на локоть - и не отняла, а надавила и заглянула прямо  в
глаза, близко-близко  придвинув  лицо!  Игривое  молодое  животное.  Лопвитц
получил, что хотел. Хотел иметь женой  игривое  молодое  животное  с  губами
красными как кровь и кожей белой как снег - и имеет.  Что  сталось  с  тремя
предыдущими супругами Юджина  Лопвитца,  никто  ему  не  рассказывал.  Когда
достигаешь таких высот, как Лопвитц, это уже не важно.
   -  Да,  пожалуй,  мысль  неплоха,  Джордж,  -  произнесла   пластмассовая
"лягушка-квакушка". - А что скажет Шерман? Шерман, ты меня слышишь?
   - Привет, Джин, - откликнулся Шерман, вставая с кресла в стиле Георга II.
Обращенный к пластмассовой коробке, его голос, даже на его собственный слух,
прозвучал странновато. Не отваживаясь взглянуть на Роли,  он  приблизился  к
адамовскому комоду и подобострастно воззрился на аппарат.
   - Джин, все мои клиенты называют 8,05. У меня такое чувство, что  они  на
нашей стороне. Рынок в нашу пользу. Можно предлагать процент выше заказчика.
   - О'кей, - сказала  "лягушка".  -  Только  смотрите  не  превысьте  лимит
торгово-операционных расходов. А то как бы еще Саломон  или  кто  другой  не
вылез без прикрытия.
   Шерман про себя подивился лягушачьей мудрости.
   Из телефона донесся придушенный рев. Затем голос Лопвитца пояснил:
   - Тут сейчас один как заедет по мячу!.. Но у них мяч какой-то непрыгучий.
Ну, это так не объяснишь, надо видеть, - неопределенно заключил шеф.  -  Да,
так вот, Джордж, Джордж, ты меня слышишь?
   Коннор встрепенулся, вскочил с кресла, торопливо пробрался к  адамовскому
комоду.
   - Да, я тебя слышу, Джин.
   - Я хотел сказать, если вас тянет сегодня  хватануть  побольше,  валяйте.
Мне кажется, дело верное.
   И все. Решение принято.
   За сорок пять секунд до закрытия аукциона, а оно было  назначено  на  час
пополудни, Джордж Коннор, сидя в операционном зале, продиктовал по  телефону
представителю  "Пирс-и-Пирса"  в  здании  Федерального   казначейства,   где
физически  происходил  аукцион,  окончательные  повышенные  предложения.  За
каждые сто  долларов  облигаций  по  номиналу  покупщик  предлагал  99,62643
доллара. В час с секундами пополудни "Пирс-и-Пирс",  как  и  было  задумано,
стал владельцем двадцатилетнего казначейского займа на номинальную сумму в 6
миллиардов. В распоряжении отдела реализации ценных бумаг оставалось  четыре
часа на то, чтобы создать благоприятный рынок  сбыта.  Атаку  возглавил  Вик
Скейзи за своим рабочим  столом  в  операционном  зале,  продавая  облигации
брокерским фирмам по телефону. Шерман и Роли продавали  облигации  страховым
компаниям и сберегательным банкам - тоже по телефону. К двум  часам  слитный
рев в операционном зале с ценными бумагами, порожденный больше страхом,  чем
алчностью, приобрел небывалую мощь. Каждый оператор  орал  благим  матом,  и
проливал  реки  пота,  и  бранился  черными  словами,  и  вгрызался  в  свой
электронный бублик.
   К  пяти  часам  было  продано  40%  -  2,4  миллиарда  от  6   миллиардов
приобретенного номинала по средней цене 99,75062  доллара  за  100  долларов
облигаций, то есть с доходом не в два, а в четыре пункта.  Четыре  пункта  -
это означало 12,5 цента с каждой сотни.  Четыре  пункта!  Для  того,  кто  в
конечном итоге приобретет облигации, будь то отдельный  человек,  корпорация
или учреждение, эта стотысячная дробь была неощутима. Но четыре  пункта  для
"Пирс-и-Пирса" составляли почти три  миллиона  чистого  дохода  за  половину
рабочего дня. И это еще не конец. Рынок  держался  и  проявлял  тенденцию  к
росту. За предстоящую неделю, реализуя оставшиеся 3,6  миллиарда  облигаций,
они вполне могут получить еще от 5 до 10 миллионов долларов дохода. Вот  что
такое четыре пункта!
   К пяти часам Шерман парил в адреналиновой высоте. Ведь он -  частица  той
могущественной силы, которую представляет собой фирма  "Пирс-и-Пирс".  Он  -
один из Властителей Вселенной. С какой захватывающей отвагой была  проведена
вся операция! Рискнуть шестью миллиардами в расчете на два пункта,  то  есть
на прибыль в шесть с четвертью центов с каждых 100 долларов,  и  получить  в
результате четыре пункта - четыре пункта! Какая смелость! Какое  бесстрашие!
Есть ли на земле власть упоительнее? Пусть Лопвитц  сколько  влезет  смотрит
крикетные матчи - на здоровье! Пусть оборачивается пластмассовой "лягушкой".
Властитель Вселенной!.. Исполнен  отваги!..  Ощущение  собственной  доблести
разливалось по телу Шермана, бежало по лимфатическим  путям,  разгоралось  в
паху. "Пирс-и-Пирс" - это мощь, и он, Шерман, подключен  к  этой  мощи,  она
бежит, гудя и накаляясь, у него в жилах.
   Джуди... О ней он не вспоминал уже несколько часов.  Ну  что  такое  один
какой-то   телефонный   звонок,   пусть   и    неудачный,    на    страницах
приходно-расходной книги "Пирс-и-Пирса"? Пятидесятый этаж  предназначен  для
тех, кто бесстрашно берет от жизни все, что хочет. И видит бог, не так уж он
много и  хочет  в  сравнении  с  тем,  что  полагается  ему  как  Властителю
Вселенной. Только порезвиться немного, когда придет охота, предаться простым
удовольствиям, которые причитаются мужественному воину.
   А она-то кто такая, чтобы так его мучить?
   Если  женщина  средних  лет  желает,  чтобы  ее  содержал  и  сопровождал
Властитель Вселенной, пусть не скупится,  не  жалеет  для  него  драгоценную
монету, которую он заслужил, - младой красы и сочной плоти упоенья...
   И вообще, разве это правильно? Неизвестно почему Джуди всегда смотрела на
него сверху вниз -  а  с  каких  таких  высот?  Подумаешь,  дочь  профессора
Миллера,  Э.  Рональда  Миллера  из  университета  в   Тервиллиджере,   штат
Висконсин, грузного, дурно одетого профессора  Миллера,  прославившегося  за
всю жизнь разве что одной нашумевшей (Шерман даже читал) статьей  в  журнале
"Эспектс" за 1955 год, в которой довольно кисло нападал на  своего  земляка,
сенатора  от  Висконсина  Джозефа   Маккарти.   И   однако   же   тогда,   в
Гринич-Виллидж,  Шерман  признавал  ее  превосходство.  Он  с  удовольствием
говорил ей, что хотя и работает на Уолл-стрит, но душой свободен и на  самом
деле это Уолл-стрит работает на него. И  радовался,  когда  Джуди  со  своих
высот одобряла его пробуждающуюся сознательность. Она внушала  ему,  что,  в
отличие   от   ее   отца,   его   отец,   Джон   Кэмпбелл    Мак-Кой,    Лев
"Даннинг-Спонджета", - скорее все  же  обыватель,  высококлассный  хранитель
чужих капиталов. Почему, собственно, это было  для  Шермана  так  важно,  он
никогда не  задумывался,  его  интерес  к  психоанализу,  изначально  вполне
умеренный, в одночасье совсем угас в Йейле, когда Роли  Торп  как-то  назвал
фрейдизм "еврейской наукой". (Именно такое  отношение  тревожило  и  сердило
самого Фрейда еще за семьдесят пять лет до того.)
   Впрочем,  все  это  принадлежит  прошлому  -  детству,  проведенному   на
Семьдесят третьей улице Ист-Сайда, и юности в Гринич-Виллидж. Теперь  другая
эра. На Уолл-стрит - новая жизнь. А Джуди - это пережиток его детства...  Но
она живет, стареет... становится тощей, высушенной... очень приятной дамой.
   Шерман откинулся на спинку вращающегося кресла и оглядывал зал операций с
ценными  бумагами.  По  экранам  телевизоров  все  так  же   бегут   зеленые
фосфоресцирующие цепочки знаков, но гул поубавился,  стал  больше  похож  на
гомон в спортивной раздевалке. У кресла Вика Скейзи стоит, руки в  карманах,
Джордж Коннор и непринужденно болтает, просто так. Вик выгнул  спину,  повел
плечами, сейчас зевнет. Вон, отвалившись от стола, разговаривает по телефону
Роли, а сам ухмыляется  и  поглаживает  плешивую  макушку.  Воины-победители
после битвы... Властители Вселенной...
   А  у  нее  хватает  наглости  причинять  ему  страдание  из-за  какого-то
телефонного звонка!

4
Владыка джунглей

   "Тах-татах-татах-татах-татах-татах-татах!" Грохот взлетающих авиалайнеров
больно бьет по  барабанным  перепонкам.  В  воздухе  густо  намешаны  запахи
самолетных выхлопов. От вони спазмы под ложечкой. По пандусу одна за  другой
въезжают машины и пробираются среди людей, которые ищут в полутьме  вход  на
эскалатор, или свои машины, или чужие машины -  обворовать!  обчистить!  Его
"мерседес", конечно, обворуют в первую очередь. Шерман стоял и  держался  за
дверцу, не решаясь бросить свой  черный  двухместный  спортивный  "мерседес"
стоимостью в 48000 долларов - или 120000, зависит от  того,  как  взглянуть.
Шерман,  будучи   Властителем   Вселенной,   относится   к   той   категории
налогоплательщиков, которым надо заработать 120000, чтобы после  расчетов  с
федеральным  правительством,  властями  штата  и  города  Нью-Йорка  у  него
осталось 48000 на автомобиль. И как он  объяснит  Джуди,  если  эту  дорогую
игрушку у него угонят с крыши терминала прибытия в аэропорту Кеннеди?
   Хотя - почему он вообще обязан  ей  что-то  объяснять?  Он  целую  неделю
подряд каждый вечер как проклятый обедал дома -  впервые,  кажется,  за  все
годы, что он работает в "Пирс-и-Пирсе". Уделял внимание Кэмпбелл,  один  раз
просидел с ней чуть не 45 минут, что было уж и вовсе редкостью, хотя,  скажи
ему это кто-нибудь, он бы удивился и даже обиделся. Не кряхтя  и  не  злясь,
подсоединил новый шнур к  торшеру  в  библиотеке.  На  четвертые  сутки  его
образцового поведения Джуди покинула кушетку в гардеробной и  перешла  спать
обратно в спальню.  Правда,  теперь  супружескую  кровать  строго  разделила
надвое Берлинская стена, и он по-прежнему не удостаивался от жены  ни  слова
на сон грядущий. Но при Кэмпбелл она соблюдала вежливость.  А  это  -  самое
главное.
   Два часа назад, когда он позвонил Джуди и предупредил, что задержится  на
работе, она отнеслась к этому спокойно. Что ж. Он  ли  не  заслужил?  Шерман
бросил последний взгляд на "мерседес" и пошел в зал  прибытия  международных
линий.
   Зал находится внизу, в недрах аэровокзала, первоначально предназначенных,
видимо, под  багажное  отделение.  Длинные  светильники  дневного  света  на
потолке были не в силах развеять подвальный сумрак. Встречающие теснились за
металлическим барьером в ожидании, пока прибывшие из-за границы пассажиры не
пройдут таможенный досмотр. Что, если среди этих людей  окажется  кто-нибудь
знакомый?  Шерман  стал  разглядывать  толпу.  Шорты,   кроссовки,   джинсы,
спортивные свитера - господи, что это за публика?  Авиапассажиры  поодиночке
выходили от таможенников. В трикотажных тренировочных  костюмах,  теннисках,
ветровках, цветных гетрах, комбинезонах, теплых куртках, бейсбольных кепках,
майках-безрукавках - только что из Рима, Милана, Парижа, Брюсселя,  Мюнхена,
Лондона; скитальцы по белу свету; граждане мира... Стоя  в  людском  потоке,
Шерман независимо вздернул свой йейльский подбородок.
   Когда наконец появилась Мария, не заметить ее было бы трудно - среди этой
шушеры она казалась пришелицей из другой галактики. На  ней  был  ярко-синий
костюм - юбка и жакет с огромными подложенными по  парижской  моде  плечами,
шелковая блуза в сине-белую полоску  и  туфли-лодочки  из  крокодильей  кожи
цвета электрик с белыми замшевыми мысками. Одни только туфли и блуза  стоили
не меньше, чем одежда любых двадцати женщин в этой толпе. Мария  шла  задрав
нос и переставляя ноги "от бедра" - походкой  манекенщицы,  рассчитанной  на
то, чтобы вызывать жгучую зависть и злобу. И на нее смотрели.  Идя  рядом  с
ней, носильщик катил  алюминиевую  тележку,  доверху  загруженную  поклажей:
грудой набитых чемоданов и чемоданчиков, все - из одинаковой светлой кожи  с
шоколадной  отделкой.  Вульгарно,  конечно,  подумал  Шерман,  но  бывает  и
вульгарнее. Летала в Италию всего на неделю, чтобы снять на  лето  виллу  на
озере Комо, -  к  чему  столько  вещей,  непонятно.  (Подсознательно  Шерман
относил такое барство на счет дурного воспитания). Еще войдут ли вс