а  или  цена  на  золото,  ровным  счетом  ничего  не
зависит!..
   Слова только-только слетели с языка, а он  уже  сам  ужаснулся  нажиму  в
собственном голосе. На  Уолл-стрит  брокер,  который  горячится,  -  мертвый
брокер. Шерман это знает! Но нет сил удержаться.
   - Не могу же я просто взять и закрыть глаза, Шерман.
   - А вас никто и не просит закрыть глаза!  -  Чпок!  Совсем  легкий  удар.
Долговязый, щуплый юноша, отличник  учебы!  Все  существо  Шермана  пронзает
ужасная мысль. -  Это  были  обыкновенные  доброжелательные  парни,  которые
хотели помочь... Йо!... Крутой  въезд,  темнота...  Но  тот,  второй,  такой
здоровяк... Почему о нем-то нигде не упоминается!.. И о том, что это было на
въезде. Непонятно. А вдруг просто совпадение? -- и  "мерседес"  другой  -  и
знак на R, их же две с половиной тысячи..
   Два происшествия в Бронксе в один и тот же вечер?
   Его снова захлестывает ужас.
   - Я прошу прощения, Шерман, но тут нельзя стрелять из лука по-дзэнски,  с
завязанными глазами. Цыплят придется сначала высидеть.
   - О чем вы говорите?!  Сколько  времени  вы  их  собираетесь  высиживать?
(Неужели они могут проверить две с половиной тысячи автомобилей?).
   - Ну, неделю, скажем. Или две. Три недели - предел.
   - Три недели?!
   - У нас назначена целая серия крупных презентаций.  Так  что  тут  ничего
нельзя сделать.
   - Но я не  могу  ждать  три  недели,  Бернар!  Послушайте.  Вы  выдвинули
несколько мелких возражений... Но ведь они же совершенно  несерьезны.  Я  их
все сто раз с головой предусмотрел и учел. Вы обязательно должны довести это
дело до конца! Три недели вам ничего не дадут!
   "Обязательно должны" - так брокеры на Уолл-стрит тоже не говорят.
   Пауза.
   И мягкий, терпеливый голос из Парижа, отраженный от спутника:
   - Шерман. Прошу вас. Когда речь  идет  о  трехстах  миллионах  облигаций,
никто ничего не должен делать с бухты-барахты.
   - Да, конечно, конечно, я знаю. Но просто я же все  объяснил...  Я  знаю,
что я... Я знаю...
   Он  знает,  что  надо  срочно  спуститься  с  этих  безвоздушных   вершин
назойливости  и  снова  стать  тем  обтекаемым,  спокойным  специалистом  из
"Пирс-и-Пирса" на пятидесятом этаже, с которым привык иметь дело французский
бублик, воплощением самоуверенной и неколебимой компетентности, но... машина
безусловно - его, как ни крути. "Мерседес", RF, белые мужчина и женщина.
   В голове у него бушует пламя. А чернокожий чистильщик знай  себе  наводит
блеск на его ботинок. И вокруг со всех сторон, точно  звериный  рев,  звучат
голоса:
   - Он предлагает по шести! А ваша цифра - пять!
   - Выхожу из игры! Федеральные пошли на спад.
   - Федеральные скупают все купоны! По любым ставкам.
   - Господи, этого еще только не хватало. Я выхожу.

***

   В 62-й секции, где председательствует  судья  Джером  Мелдник,  -  полный
переполох. Крамер, сидя за секретарским столом, наблюдает смятение  судьи  и
про себя презрительно усмехается. Большой бледный лысый череп  Мелдника  над
судейским помостом  напоминает  голову  козьего  сыра.  Сыр  склонен  на  ту
сторону, где сидит юридический  консультант  судьи  Джонатан  Стедман.  Если
судейство Джерома Мелдника и имеет какой-то фундамент юридических  познаний,
то все эти познания - в мозгу  у  Стедмана.  Сам  Мелдник  долгие  годы  был
исполнительным секретарем Союза  учителей,  одного  из  наиболее  крупных  и
преданных демократической партии профсоюзов штата, покуда губернатор в  знак
уважения к его диплому и в награду за многолетний  собачий  труд  на  пользу
партии не назначил его судьей в Уголовный отдел  Верховного  суда  штата,  а
Мелдник  не  соприкасался  с  юриспруденцией  с  тех  давних   пор,   когда,
только-только получив  диплом,  работал  посыльным  у  дяди  -  нотариуса  и
страхового агента, державшего контору в двухэтажном доме на Куинс-бульваре.
   У края судейского помоста  возбужденно  переминается  Ирвинг  Байтелберг,
адвокат обвиняемого Вилли Франсиско, ему не терпится вставить словечко.  Его
подзащитный Франсиско, двадцатидвухлетний толстяк в  красно-белой  полосатой
футболке и с усиками ниточкой, тоже на ногах и орет  Байтелбергу:  "Эй!  Йо!
Эй". По бокам и сзади него стоят три судебных пристава - на  всякий  случай,
если он перевозбудится. Они бы, будь их воля, с удовольствием  свернули  ему
шею, так как он  застрелил  полицейского  и  бровью  не  повел.  Полицейский
вздумал остановить его, когда он выбегал  из  магазина  "Оптика"  с  темными
очками "порше" в кулаке.  Темные  очки  "порше"  высоко  ценятся  у  жителей
Бронкса, поскольку стоят целых 250 долларов, да еще на левой линзе  по  краю
прямо на стекле белыми буквами так  и  написано:  "порше".  Вилли  предъявил
продавцу в "Оптике" поддельный бесплатный рецепт "Медикейда"  и  потребовал,
чтобы ему выдали очки "порше". Продавец отказался, так  как  счет  за  такие
дорогие очки "Медикейд" к оплате не примет. Естественно, Вилли схватил очки,
выбежал на улицу, ну и застрелил полицейского.
   Все это дело было типичная бодяга, типичная бодяга, ясная как  стеклышко,
Джиму Коуфи, выступавшему с обвинением, не понадобилось даже напрягаться. Но
дальше произошла странная вещь. Присяжные удалились на совещание  вчера  под
вечер и, посовещавшись шесть часов, не пришли к единому  мнению.  Сегодня  с
утра Мелдник  занимался  календарными  разборами,  когда  присяжные  наконец
прислали сообщить, что достигли согласия, вердикт  готов.  Вошли  гуськом  и
объявили вердикт: "Виновен". Байтелберг просто по привычке потребовал, чтобы
присяжных опросили поименно. "Виновен", "Виновен",  "Виновен",  -  повторяли
они один за другим, покуда  очередь  не  дошла  до  тучного  белого  старика
Лестера Мак-Гигана, который сначала тоже сказал: "Виновен", а потом взглянул
в глаза Билли Франсиско, так и не украсившиеся очками "порше", и добавил: "У
меня нет стопроцентной убежденности, но я так понял, что от  меня  требуется
проголосовать, и я проголосовал за обвинительный вердикт".
   Вилли Франсиско подскочил и заорал: "Не единогласно! Нарушение!" - раньше
Байтелберга. И с той  минуты  начался  переполох.  Мелдник  обхватил  голову
обеими руками и вызвал Стедмана. Таково положение дел  в  настоящую  минуту.
Джимми Коуфи не верит собственным ушам. Известно, что в Бронксе присяжные  -
народ непредсказуемый,  но  как  раз  на  Мак-Гигана,  Коуфи  считал,  можно
положиться как на каменную гору. Он мало того что  белый,  но  вдобавок  еще
ирландец, всю жизнь протрубивший в Бронксе, уж он-то  должен  понимать,  что
Джимми Коуфи - сам ирландец и достоин всяческого уважения. Но оказалось, что
этому старику Мак-Гигану некуда время девать  и  он  слишком  много  думает,
дофилософствовался до того, что засомневался даже в таких людях,  как  Вилли
Франсиско.
   Крамера смешит  растерянность  судьи  Мелдника.  Но  к  Джимми  Коуфи  он
исполнен сочувствия. Крамер и сам находится в 62-й  секции  по  аналогичному
поводу в связи с такой же типичной бодягой, и ему тоже вполне может угрожать
такая же дурацкая осечка. Он должен  присутствовать  при  том,  как  адвокат
Джерард Скалио будет выступать с ходатайством о  привлечении  свидетелей  по
делу братьев Хорхе и Хуана Терцио, "пары круглых болванов". Они  предприняли
на пару попытку ограбить корейскую бакалейную лавку на Фордхем-роуд,  но  не
сообразили, какие кнопки нажать на кассовом аппарате, чтобы извлечь выручку,
и  вынужденно  довольствовались  двумя  золотыми  кольцами  с   руки   одной
покупательницы. Это так возмутило некоего Чарли Эспозито,  тоже  покупателя,
что он бросился за ними вдогонку, схватился с Хорхе и, повергнув его наземь,
сказал: "Знаешь, кто вы такие? Пара  круглых  болванов".  Хорхе  оскорбился,
вытащил из-за пазухи револьвер и выстрелил тому прямо в лицо. Насмерть.
   Типичнейшая бодяга.
   Буря в стакане дерьма бушует все яростнее, Джимми Коуфи в полном отчаянии
закатывает глаза.  А  Крамер  предается  сладостным  предвкушениям.  Сегодня
вечером они наконец встретятся, он и Девушка, которая Красит Губы Коричневой
Помадой...
   Ресторан "Маддауни", Ист-Сайд, угол Третьей  авеню  и  Семьдесят  восьмой
улицы... неоштукатуренные кирпичные стены, светлое дерево,  медь,  узоры  на
стекле, висячие растения... За  столиками  прислуживают  будущие  актрисы...
кругом знаменитости... Но никакой помпезности и сравнительно недорого,  так,
во всяком случае, ему говорили... Бодрящий гомон  манхэттенской  молодежи...
Это - Жизнь... Столик на двоих... И вот он видит  перед  собой  несравненное
лицо мисс Шелли Томас.
   Слабый, робкий внутренний голос советует  ему  воздержаться,  по  крайней
мере повременить. Но дело в суде уже закончено, Герберт  92-Икс  осужден  по
заслугам, присяжных распустили. Что худого, если он встретится  с  одной  из
бывших присяжных и расспросит ее, как у них проходило обсуждение? Да ничего,
конечно... вот только утверждение приговора еще не спущено сверху, так  что,
формально говоря, дело пока не завершено. Разумнее было бы  подождать...  но
ведь мисс Шелли Томас теперь, когда она больше не  вдыхает  пьянящий  воздух
преступности, может за это время очухаться, протрезветь  -  и  что  для  нее
тогда чары молодого  и  бесстрашного  прокурорского  помощника,  обладающего
даром красноречия и могучими грудинно-ключично-сосцевидными мышцами?
   Другой голос, громкий и мужественный, задает ему вопрос: что же,  он  так
всю жизнь и будет осторожничать  и  мелочиться?  Крамер  расправляет  плечи.
Решено, свидание состоится. Все правильно. Как затрепетал ее голосок!  Можно
подумать, что она ждала его звонка. Сидит там у себя в редакции  "Пришкер  и
Болка", в самом центре Настоящей Жизни,  в  стеклянно-кирпичных  стенах,  за
белыми  трубчатыми  перилами,  как  в  музыкальных   клипах   Эм-Ти-Ви,   но
сердечко-то все еще колотится в такт с биением жизни в диких дебрях Бронкса,
и душу переполняет восторг перед теми, кто силен и храбр и не даст  поблажки
хищнику... Крамер словно видит ее перед  собой...  Он  крепко  зажмурился...
Вот! Густые каштановые волосы, алебастровое лицо, коричневые губы...
   - Эйт Крамер! - Он открывает глаза. Это секретарь. - Тебя к телефону.
   Он берет трубку, телефон прямо тут же, у секретаря на столе.  На  помосте
Мелдник, охваченный зеленым ужасом, все еще совещается, голова к голове,  со
Стедманом. Вилли Франсиско по-прежнему надрывается, орет: "Йо! Эй! Йо!"
   - Крамер, - говорит Крамер.
   - Ларри, это Берни. Ты видал сегодняшний номер "Сити лайт"?
   - Нет.
   - Там на третьей странице большая статья про дело Генри Лэмба. Что  будто
бы полиция тянет резину. И мы будто бы тоже. Ты будто бы сказал этой  миссис
Лэмб, что сведения, которые она  тебе  сообщила,  бесполезны.  Статейка  дай
боже.
   - Что-о?
   -  По  имени  тебя  не  называют,  а  только  -  "представитель  Окружной
прокуратуры".
   - Но это совершенная стопроцентная херня, Берни! Я сказал прямо наоборот.
Что она дала нам очень важную зацепку! Но  просто  этого  еще  недостаточно,
чтобы завести дело.
   - Ну так вот, Вейсс совершенно ополоумел. Прыгает  на  стенки  и  обратно
отскакивает. Милт Лубелл возникает каждые три  минуты.  Ты  что  там  сейчас
делаешь?
   - Жду  допроса  свидетелей  в  деле  братьев  Терцио,  ну,  этих  круглых
болванов. Дело Лэмба! Ну и ну! Надо же. Милт позавчера говорил,  что  звонил
какой-то тип из "Сити лайт", англичанин один, чтоб ему, - но это же  черт-те
что! В деле сплошные прорехи, Берни, я надеюсь, ты сам понимаешь.
   - Да, как же, слушай, попроси отложить круглых болванов и дуй сюда.
   - Не могу. К Мелднику не подступишься, он сидит на помосте и держится  за
голову. Тут один присяжный взял назад свое  обвинительное  решение  по  делу
Вилли Франсиско. У Джимми от злости дым валит из  ушей.  Все  застопорилось,
покуда Мелдник не отыщет кого-нибудь, кто надоумит его, как поступить.
   - Франсиско? Ах, Франсиско! Кто там сегодня секретарь, - Эйзенберг?
   - Да.
   - Дай-ка мне его на минуту.
   - Эй, Фил, - зовет Крамер. - Тебя просит к телефону Берни Фицгиббон.
   Пока Берни Фицгиббон разговаривает с Эйзенбергом, Крамер,  обойдя  вокруг
секретарского стола, собирает свои записи по делу братьев  Терцио.  Подумать
только! Чтобы несчастная вдова миссис  Лэмб,  которой  посочувствовали  даже
Мартин с Гольдбергом, и вдруг оказалась  такой  змеей  подколодной!  Где  бы
взять газету? Крамеру не терпится прочесть своими глазами. Он приблизился  к
столу  судебного  стенографа,  или  судебного  репортера,  как  по  старинке
именуется  эта  должность,  -  долговязого  ирландца  Салливана.   Салливан,
поднявшись от своей стенографической машинки под судейским помостом, стоит и
потягивается. Ему тридцать с небольшим, у него  густые  прямые  волосы,  как
соломенная кровля, и вообще он красив и прославлен - или ославлен - на  весь
Гибралтар как большой франт. Вот и сейчас на  нем  пиджак  из  великолепного
твида,   мягкого,   высококачественного,   с   искрой   цвета   натурального
шотландского вереска. Крамер и через миллион лет не  сможет  себе  позволить
такую роскошь. К Салливану подходит  ветеран  судебной  палаты  Джо  Хаймен,
который руководит работой судебных репортеров.
   - В этой секции дальше идет убийство.  С  ежедневными  отчетами.  Ты  как
насчет убийства?
   Салливан отвечает:
   - Опять? Побойся бога, Джо. У меня же только что прошло одно убийство.  И
сразу второе? Это же до вечернего отбоя работка. А я билеты в  театр  купил.
По тридцать пять долларов штука.
   - Ну, ладно, ладно. Возьмешь тогда изнасилование.  На  изнасилование  еще
никто не назначен.
   - Блин. Слушай, Джо, - говорит Салливан. - Изнасилование -  это  тоже  до
ночи тут торчать. Почему обязательно я? Вон Шейла  Польски  сколько  месяцев
рядом с присяжными не сидела. Возьми да поручи ей.
   - У нее спина болит. Она не может сидеть так долго.
   - Это у нее-то спина болит?  Ей-богу,  человеку  двадцать  восемь  лет!..
Просто в любимчиках ходит, вот и вся болезнь.
   - Все равно...
   - Надо устроить собрание. Мне лично надоело всегда  за  всех  отдуваться.
Обсудим, кому что поручают. И кто филонит.
   - Ладно, - говорит Хаймен, - давай так. Ты возьми это изнасилование, а на
будущую неделю я запишу тебя  на  календарные  разборы,  половинный  рабочий
день. О'кей?
   - Прямо не знаю, - отвечает Салливан и сводит брови к переносице,  словно
решая самый ответственный и мучительный вопрос в своей жизни.
   - Ты думаешь, изнасилование пойдет ежедневными отчетами?
   - Не знаю. Должно быть.
   Ежедневные отчеты. Крамер понимает, почему ему так неприятен  Салливан  и
его  шикарные  одежки.  Проработав  судебным  репортером  четырнадцать  лет,
Салливан получает теперь 51 тысячу долларов в год,  потолок  на  гражданской
службе, - на 14,5 тысяч  больше  Крамера  -  но  это  только  фундамент  его
благосостояния. Сверх жалованья судебные репортеры продают постранично  свои
стенограммы по 4,5 доллара за страницу. "Ежедневные  отчеты"  означают,  что
каждый защитник в деле и каждый прокурор да плюс еще судья заказывают у него
по экземпляру стенографического протокола за день, а это -  срочная  работа,
за которую берут и по 6 долларов, и  больше.  В  случаях,  когда  обвиняемых
несколько - а в делах об изнасиловании это  не  редкость,  -  получается  за
страницу долларов 14- 15. Рассказывают, что в прошлом году  на  процессе  об
убийстве, по которому проходила  шайка  торговцев  наркотиками  -  албанцев,
Салливан на двоих еще с одним репортером за две с  половиной  недели  работы
выручили 30 тысяч. Для них заработать 75 тысяч в год - просто плёвое дело, а
это - на 10 тысяч больше, чем получает  судья,  и  в  два  раза  превосходит
жалованье Крамера. И это  судебный  репортер!  Автомат  за  стенографической
машинкой! Человек, не имеющий  права  в  суде  рта  раскрыть,  разве  только
обратиться к судье с просьбой, чтобы то или иное  лицо  повторило  сказанное
слово или предложение. А с другой стороны  -  он,  Ларри  Крамер,  выпускник
Колумбийского университета, помощник окружного прокурора, и он должен ломать
голову: хватит ли у него денег пригласить девушку в ресторан в Ист-Сайде?
   - Эй, Крамер. - Секретарь  ЭЙзенберг  опять  протягивает  ему  телефонную
трубку.
   - Да, Берни.
   - Я уладил с Эйзенбергом, Ларри. Он поставит братьев Терцио последними  в
расписании. А ты подойди сейчас сюда. Надо,  блин,  что-то  сделать  с  этим
делом Лэмба, чтоб ему.

***

   - Янки строят свои муниципальные дома так, что лифт останавливается через
этаж, - рассказывает Фэллоу. - И в них пахнет мочой.  В  лифтах,  я  имею  в
виду. Как только войдешь, тебя  сразу  обдает  резким  запахом  человеческой
мочи.
   - Почему через этаж? - недоумевает сэр Джеральд Стейнер, жадно  внимающий
рассказу о жизни "на дне". Рядом стоит его главный редактор Брайен  Хайридж,
он тоже весь внимание. В углу кабинки  на  пластиковой  вешалке  по-прежнему
висит старый плащ Фэллоу все с той же флягой водки в прорезном  кармане.  Но
сегодня перебарывать утреннее похмелье ему помогают горячий и  благосклонный
интерес высоких слушателей.
   - Наверно, для экономии средств на строительство, -  отвечает  Фэллоу.  -
Или чтобы бедняки не забывали, что живут из милости. Чьи квартиры на этаже с
лифтом, им, конечно, ничего, но остальным приходится нажимать кнопку на этаж
выше и  потом  спускаться  по  лестнице  пешком.  А  это  в  башнях  Бронкса
небезопасное занятие. Мать этого парня, миссис Лэмб, рассказала мне, что при
вселении она недосчиталась половины своей мебели. - На губах  у  Фэллоу  при
этом  играет  кривая  усмешка,  которая  означает,  что  история,   конечно,
грустная, но нельзя не признать, что и забавная в то же время. - Она подняла
мебель на лифте этажом выше, и оттуда они перетаскивали ее вниз на руках,  и
всякий раз по возвращении обнаруживалось, что какого-то предмета не хватает.
У них там правило такое. Когда на этаж без  лифта  вселяются  новые  жильцы,
старые норовят стащить у них с площадки что успеют!
   Грязный Мыш и Хайридж изо всех сил стараются не рассмеяться, ведь в конце
концов речь идет о несчастных бедняках.
   Грязный Мыш присел на край его стола, это означает, что  он  сменил  пока
что гнев на милость. Душа Фэллоу взыграла.  Он  видит  перед  собой  уже  не
Грязного Мыша, но сэра Джеральда Стейнера, просвещенного барона  британского
издательского бизнеса, по чьему личному приглашению он, Питер Фэллоу, прибыл
в Новый Свет.
   - Если спускаться там по лестнице, можно  вообще  жизнью  поплатиться,  -
продолжает он рассказ. - Миссис Лэмб и мне сказала, чтобы я не вздумал ни  в
коем случае идти вниз пешком.
   - Почему? - с придыханием спрашивает Стейнер.
   - Для муниципальных домов лестницы - это  своего  рода  темные  переулки.
Квартиры строятся одна над одной в таких больших башнях, а башни расставлены
как попало на участках, которые считаются  вроде  бы  парками.  Конечно,  на
земле не осталось ни травинки, но все равно там нет ни улиц,  ни  переулков,
ни дворов, ни пивных, а просто голая пустошь от дома до дома.  Нет  укромных
мест, чтобы предаваться греху. Вот местные жители и  приспособили  для  этих
целей лестничные  площадки.  Что  только  там  не  делается,  на  лестничных
площадках!
   Сэр  Джеральд  Стейнер  и  главный  редактор  смотрят  на  Фэллоу  такими
расширенными глазами, что он не выдерживает искушения.  Мозг  его  затопляет
всплеск поэтической вольности.
   - Должен признаться,  что  я  все-таки  не  стерпел.  Решил  проделать  в
обратном направлении  путь,  которым  прошла  миссис  Лэмб  с  сыном,  когда
вселялась в башню микрорайона имени Эдгара Аллана По.
   На самом-то деле, услышав предостережение, Фэллоу тогда  не  отважился  и
нос высунуть на лестницу. Но  теперь  в  его  возбужденном  мозгу,  клубясь,
всплывают  вполне  наглядные  лживые  картины:  бестрепетно  шагая  вниз  по
ступеням, он столкнулся со всеми видами порока  -