лько того и нужно.
   Стол Вейсса был завален газетами. Вчерашний вечерний выпуск  "Сити  лайт"
все еще лежал сверху. Огромными буквами на первой странице значилось:

СБИЛ И СБЕЖАЛ
УОЛЛ-СГРИТСКИЙ ДЕНДИ
УЛИЧЕН И СХВАЧЕН

   Слова подпирали узкую вертикальную фотографию, где  изображался  Мак-Кой:
весь мокрый, руки с переброшенным через них  пиджаком  держит  перед  собой,
явно скрывая  наручники.  Выдающийся  его  скульптурный  подбородок  поднят,
свирепый взгляд направлен в камеру как бы сверху вниз. Всем своим видом  как
бы говорит: "Да, ну и что с того?" Даже в "Таймс" этот материал вышел  утром
на первой полосе, но ни одна газета так не  бесновалась,  как  "Сити  лайт".
Шапка утреннего выпуска гласила:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ
ТАИНСТВЕННАЯ
БРЮНЕТКА

   Заголовок шрифтом помельче сообщал: "Разделение труда в  "мерседесе":  он
сбил, она сбежала". Фотография была взята из светского журнала "Дабл-ю" - та
самая, на которую указал Роланд Обэрн:  ухмыляющийся  Мак-Кой  во  фраке,  а
рядом жена, вся из себя правильная и обыкновенная. Под фотографией  подпись:
"Свидетель показывает, что спутница Мак-Коя моложе, на вид "клевая",  этакая
"штучка с ручкой", не то что  его  сорокалетняя  жена  Джуди,  снятая  здесь
вместе с мужем на благотворительном вечере". Белыми буквами на  черном  фоне
понизу страницы было выведено: "Протестующие зрители в зале суда  требовали:
"Не под залог, а под замок"  уолл-стритского  лихача.  См.  стр.3".  И  еще:
"Город Мак-Коя и город Лэмба: Повесть о двух городах. Фотографии на стр. 4 -
5". На страницах 4 и 5 на одной стороне -  снимки  апартаментов  Мак-Коя  на
Парк авеню (те самые, из "Архитектурного обозрения"), а на другой  -  снимки
маленьких комнаток семьи Лэмба в дешевом многоквартирнике. Под  фотографиями
длинное пояснение: "Когда спортивный  "мерседес-бенц"  стоимостью  пятьдесят
тысяч долларов, принадлежащий уолл-стритскому банкиру Шерману Мак-Кою,  сбил
примерного школьника Генри Лэмба, между  собой  столкнулись  два  совершенно
разных  Нью-Йорка.  Мак-Кой  живет   в   четырнадцатикомнатной   двухэтажной
квартире, стоящей три миллиона долларов и расположенной на Парк авеню. Лэмбы
снимают  за  247  долларов  в  месяц  трехкомнатную  квартирку  в  одной  из
новостроек Южного Бронкса".
   Каждая буковка в газете - Вейссу маслом по  сердцу.  Теперь  с  болтовней
насчет "белого правосудия" и "Йоханнесбронкса"  покончено.  Правда,  поднять
Мак-Кою залог до 250000 долларов не удалось, но уж бучу подняли,  да  какую!
Бучу? Крамер улыбнулся. У Сэмми Ауэрбаха глаза на лоб полезли, когда  Крамер
принялся трясти перед ним петицией. Немножко, конечно, это было  неприлично,
но зато, что называется, в  тему.  Прокуратура  Бронкса  поддерживает  живую
связь с людьми. А к требованию повысить сумму залога мы еще вернемся.
   Нет,  Вейсс  положительно  доволен.  Это  очевидно.  Первый  раз  Крамера
пригласили в кабинет Вейсса одного, без Берни Фицгиббона.
   Вейсс нажал кнопку, и экран погас. Крамеру:
   - Заметили, в  каком  виде  там  Мак-Кой  стоял?  Полный  раздрызг.  Милт
говорит, что он и в суде был такой же. Говорит, в жутком  был  виде.  В  чем
дело-то?
   - Так ведь... - начал Крамер. - В общем, всего и делов, что  дождь.  Пока
стоял в очереди в Центральный распределитель, промок.  Его  заставили  ждать
вместе со всеми в очереди, в чем весь и смысл был. Чтоб никаких поблажек.
   - Это ладно, - отозвался Вейсс, - но, бога ради, мы притащили в суд  Парк
авеню, а Милт говорит, что у парня был вид, будто его  только  что  из  реки
выудили. Да тут еще Берни мне из-за этого кровь портит. Вообще не хотел  его
через распределитель тащить.
   - Ну, не такой уж у него был скверный вид, мистер Вейсс, - сказал Крамер.
   - Зовите меня Эйбом.
   Крамер кивнул, про себя, однако, решив, что  для  приличия  надо  немного
выждать, прежде чем пробовать обращаться к начальнику по имени.
   - Вид был как у каждого, кого приводят из вольеров.
   - Да тут еще Томми Киллиан из-за этого  вонь  подымает,  -  Вейсс  махнул
рукой в сторону телевизоров.
   "Ну, - подумал Крамер, - вот и пришлось тебе выйти лицом  к  лицу  против
двух "ослов". Берни был, мягко говоря, недоволен, когда  Вейсс  вопреки  его
воле приказал Крамеру поднять вопрос о пересмотре суммы залога для Мак-Коя с
десяти тысяч  долларов  до  двухсот  пятидесяти,  после  того  как  Берни  с
Киллианом сговорились на десяти тысячах. Фицгиббону Вейсс объяснил, что  все
это лишь для того, чтобы успокоить разгневанных людей;  пусть  соседи  Лэмба
видят: к Мак-Кою не будут  относиться  по-особенному,  -  дескать,  он  знал
заранее, что все равно Ауэрбах не станет устанавливать такой высокий  залог.
Но для Берни это было нарушением контракта, отступлением  от  правил  "Банка
Взаимных Услуг", от  тайного  кодекса  ирландской  взаимовыручки  в  системе
уголовного права.
   Крамер заметил, что по лицу Вейсса прошла тень, и тот сказал:
   - Ладно, пусть  Томми  повякает.  Если  ублажать  каждого,  можно  с  ума
спятить. Я должен был принять решение, и  я  его  принял.  Фицгиббону  Томми
нравится, ну и пусть  себе.  Мне  самому  Томми  нравится.  Но  Берни  прямо
расстелиться перед ним готов! Наобещал Киллиану такого, что, дай  ему  волю,
Мак-Кой продефилировал бы мимо нас  словно  принц  Чарльз.  Сколько  он  там
просидел, в этих вольерах?
   - Да так, около четырех часов.
   - Ну, это ведь примерно в пределах обычного, правда?
   - Приблизительно. В моей  практике  бывало,  что  обвиняемого  возили  из
одного полицейского участка в другой, потом  в  Центральный  распределитель,
потом на Райкерс-Айленд, потом обратно в Центральный распределитель и только
после этого с ним разбирались. Если арестуют в пятницу вечером, попадаешь  в
круговерть на весь уик-энд. И вот уж у таких обвиняемых  потом  видок  -  не
позавидуешь. Мак-Кою даже не пришлось  начинать  с  полицейского  участка  и
ехать в распределитель в тюремном фургоне.
   - Ну, тогда я и вовсе не понимаю, к чему весь сыр-бор. С  ним  что-нибудь
случилось в этих вольерах? О чем крик-то?
   - Ничего не случилось.  Компьютер,  кажется,  сломался.  В  результате  -
задержка. Но такое тоже сплошь и рядом бывает. Обычная история.
   - Хотите знать, что я про это думаю? Я думаю, Берни, сам того не сознавая
- не поймите меня превратно, я Берни люблю и уважаю, - но, по-моему, он, сам
того не сознавая,  думает,  будто  с  человеком  вроде  этого  Мак-Коя  надо
обходиться как-то по-особенному, потому что он белый и потому что  известная
персона. В общем, туг дело тонкое. Берни ирландец и Томми тоже  ирландец,  а
ирландцам присуще врожденное чувство раболепия, что ли, хотя сами они  этого
не   сознают.   На    задних    лапах    готовы    ходить    перед    белыми
англосаксами-протестантами вроде Мак-Коя и при этом думают, будто ведут себя
как завзятые экстремисты из  Ирландской  республиканской  армии  .  В  общем-то  это  мелочи,  но   такие,   как   Берни,
волей-неволей идут у своего раболепия на поводу, пусть даже и безотчетно. Но
мы ведь не БАСПов представляем, Ларри. Я  очень  удивлюсь,  если  в  Бронксе
найдется хоть  один  БАСП.  Ну,  может  быть,  один  и  живет  где-нибудь  в
Ривердейле.
   Крамер хмыкнул.
   - Да нет, я серьезно, -  сказал  Вейсс.  -  Это  же  Бронкс.  Лаборатория
межэтнических отношений. Это я так его  называю:  лаборатория  межэтнических
отношений.
   Верно:  он  называл  Бронкс  лабораторией  межэтнических  отношений.   Он
произносил эти слова каждый день, словно забыв о том, что все, кто попадал в
его кабинет, сто раз это от него слышали. Но  Крамер  нынче  был  расположен
прощать Вейссу такое фанфаронство. Да и не только прощать...  понимать...  и
принимать его помпезные формулировки. Вейсс прав. Нельзя возглавлять систему
уголовного права в Бронксе, притворяясь при этом, будто находишься в чуточку
сдвинутом с места Манхэттене.
   - Подите сюда, - позвал Вейсс.
   Он встал из своего необъятного кресла и, подойдя к окну, поманил  к  себе
Крамера. Отсюда, с шестого этажа здания, стоящего на холме,  вид  открывался
великолепный. Окно было достаточно высоко, чтобы все мерзкие и убогие детали
отступили и возобладала топография - красивые пологие холмы  Бронкса.  Внизу
лежал стадион "Янки" и парк Джона Маллэли, который с такой  высоты  выглядел
зеленым  и  невинным.  А  прямо  впереди,  в  отдалении,  на   той   стороне
Гарлем-ривер   вставали   силуэты   Северного   Манхэттена,   прежде   всего
Пресвитерианский медицинский центр, и весь этот вид отсюда казался  ласковой
пасторалью вроде пейзажей старых художников, которые в качестве фона  всегда
располагают несколько развесистых деревьев и мягкие пушистые облака.
   - Поглядите вниз, на эти улицы, Ларри, - заговорил Вейсс. -  Что  видите?
Кого видите?
   На самом деле все, что  Крамер  мог  видеть,  -  это  маленькие  фигурки,
движущиеся по Сто шестьдесят первой улице и Уолтон авеню. С такой высоты они
были как насекомые.
   - Поголовно одних черных и пуэрториканцев, - сам себе  ответил  Вейсс.  -
Там больше не встретишь даже ни одного старого еврея, ни одного итальянца, а
ведь это самый центр Бронкса. Для  Бронкса  это  то  же,  что  для  Бруклина
Монтэгю-стрит или Ратушная  площадь  для  Манхэттена.  Бывало,  летом  евреи
усаживались вечерами у своих дверей прямо на улице - да-да,  вот  здесь,  на
Большой Магистрали, просто сидели и глядели на проходящие автомобили. Теперь
посидеть тут не заставишь и Чарльза Бронсона .  Пришла
новая эпоха, а никто этого еще  не  понимает.  Когда  я  был  мальчишкой,  в
Бронксе верховодили ирландцы. Долго верховодили. Помните,  был  такой  Чарли
Бакли? Конгрессмен Чарли Бакли, помните? Нет, вы чересчур  молоды.  А  Чарли
Бакли был правителем Бронкса и  ирландцем  до  мозга  костей.  Пожалуй,  лет
тридцать назад Чарли  Бакли  был  здесь  все  еще  в  силе.  Теперь  с  ними
покончено, и кто верховодит теперь? Евреи и  итальянцы.  Но  надолго  ли  их
хватит? На улицах их не встретишь, так что долго ли они продержатся  в  этом
здании? Бронкс есть Бронкс - лаборатория межэтнических отношений. Это я  его
так называю - лаборатория  межэтнических  отношений.  Люди,  на  которых  вы
сейчас смотрите сверху,  -  это  бедные  люди,  Ларри,  а  нищета  порождает
преступность, ну а уж преступность в  этом  районе  -  н-да,  вам  можно  не
объяснять. В какой-то мере я идеалист.  Хочется  каждое  дело  рассматривать
индивидуально, с учетом личности и  так  далее.  Но  когда  их  такая  тьма?
Ой-ой-ой-ой... Но опять-таки, с другой стороны, я  понимаю  так,  мы  -  это
маленькая группка ковбоев, перегоняющих стадо. А стадо - что? Дай бог,  чтоб
не разбрелось, дай бог, чтоб удалось  привести  его  все  целиком,  -  Вейсс
произвел руками широкий округлый жест, - чтоб поменьше было потерь  в  пути.
Конечно, придет день, и может быть очень скоро придет, когда там,  внизу,  у
этих людей появятся свои лидеры, свои организации,  они  подомнут  под  себя
здешнюю организацию Демократической партии и все прочее, и нас уже не  будет
в этом здании. Но сейчас мы нужны им и должны  делать  то,  что  им  кажется
правильным. Должны все время показывать им, что мы от них  не  отрываемся  и
что они такая же  неотъемлемая  часть  Нью-Йорка,  как  и  мы  сами.  Должны
посылать им соответствующие сигналы. Надо, чтобы они знали, что  хотя  мы  и
бываем подчас с ними суровы, если они отбиваются от стада, но не потому, что
они черные или там пуэрториканцы, и не потому, что они бедны. Приходится все
время им показывать, что Фемида действительно слепа. Что и для белых  и  для
богатых все равно все происходит точно так же. Это очень важный сигнал. Куда
важнее, чем какой-нибудь параграф закона или процессуальная тонкость. Это  -
задача нашей службы, Ларри. Мы  здесь  не  для  того,  чтобы  разбираться  с
делами. Мы для того, чтобы  внушать  надежду.  А  Берни  как  раз  этого  не
понимает. Берни все еще работает по-ирландски,  -  продолжал  Вейсс,  -  как
некогда Чарли  Бакли,  а  так  уже  нельзя.  Прошло  то  время.  Лаборатория
межэтнических отношений вступила в новую  эпоху,  и  наш  долг  представлять
перед законом тех людей, которых вы видите там, внизу.
   Крамер  послушно  следил  за  движением  насекомых.  Что  до  Вейсса,  то
возвышенность чувств сообщила его голосу и  лицу  некую  восторженность.  Он
посмотрел на Крамера доверительно, будто говоря: "Вот что такое жизнь,  если
пренебречь мелочами".
   - В таком разрезе я никогда об этом не думал, Эйб, - проговорил Крамер. -
Но вы совершенно правы. - Похоже, момент для  того,  чтобы  впервые  назвать
начальника Эйбом, был выбран правильно.
   - Вначале у меня были кое-какие сомнения насчет  дела  этого  Мак-Коя,  -
сказал Вейсс. - Создавалось впечатление, что Бэкон и его люди на нас  давят,
а мы идем у них на поводу. Но нет, все оказалось правильно. Как мы обходимся
с этим выскочкой с Парк авеню?  А  как  с  любым  другим,  вот  как!  Арест,
наручники, распределитель, отпечатки пальцев, ожидание в вольерах  -  все  в
точности как с любым местным! Думаю, теперь к ним пошел чертовски правильный
сигнал. Пусть люди знают, что мы  представляем  их  и  что  они  тоже  часть
Нью-Йорка.
   Вейсс бросил взгляд сверху вниз на Сто шестьдесят первую  улицу  с  видом
пастуха, оглядывающего свое стадо. Хорошо, что здесь  нет  никого  третьего.
Будь здесь сейчас еще кто-нибудь, возобладали бы ирония и цинизм. Невозможно
было бы думать ни о чем, кроме того, что у Эйба Вейсса  через  пять  месяцев
перевыборы,   а   семьдесят   процентов   обитателей   Бронкса   черные    и
латиноамериканцы. Но поскольку они были вдвоем, Крамеру удалось проникнуться
и дойти до сути,  которая  заключалась  в  том,  что  стоящий  рядом  с  ним
фанатичный Капитан Ахав говорит верно.
   - Вчера вы поработали на славу, Ларри, - сказал Вейсс, - и я хочу,  чтобы
в таком же духе у вас шло и дальше. Не правда ли, ведь даже чувствуешь  себя
по-другому, когда твой талант поставлен  на  службу  чему-то  значительному?
Господи, вы же знаете, сколько я  получаю.  -  Крамер  знал.  Вейсс  получал
восемьдесят две тысячи в год. - Раз десять я был  на  распутье.  И  мог  все
бросить и получать в три, в пять раз больше, занявшись частной практикой. Но
ради чего? Свой путь мы проходим только один раз,  Ларри.  За  что  хочется,
чтобы тебя помнили? За  какой-нибудь  дурацкий  особняк  в  Ривердейле,  или
Гриниче, или Лоскаст-Вэлли? Или что ты старался что-то  изменить!  Мне  жаль
Томми Киллиана. Он был хорошим  помощником  окружного  прокурора,  но  Томми
вздумалось делать деньги, и теперь он загребает  их  будь  здоров,  но  как?
Водит за ручку и вытирает носы всяким жуликам, психам и наркоманам.  Персона
вроде Мак-Коя для него - ценная реклама. Он таких людей и близко не  видывал
с тех пор, как  ушел  из  прокуратуры.  Нет  уж,  я  лучше  буду  заведовать
лабораторией межэтнических отношений. Это мое твердое  мнение.  Лучше  уж  я
буду стараться что-то изменить. Вчера вы поработали  на  славу.  И  я  хочу,
чтобы в таком же духе у вас шло и дальше.
   - Господи, сколько времени-то? - вдруг  спохватился  Вейсс.  -  Уже  есть
хочется.
   Крамер с готовностью бросил взгляд на часы.
   - Почти четверть первого.
   - А хотите - оставайтесь, перекусим вместе. Судья Тоннето зайдет  и  этот
еще, Овертон или как его там, из "Таймс" - вечно я забываю, -  их  там  всех
зовут либо Овертон, либо Клифтон. Одни, к дьяволу, БАСПы, а еще будут  Бобби
Вителло и Лео Вайнтрауб.  Вы  знаете  Лео  Вайнтрауба?  Нет?  Тем  более  не
уходите. Многому научитесь.
   - Что ж, если это удобно...
   - Ну конечно! - Вейсс махнул рукой в сторону гигантского стола заседаний,
как бы показывая, что места  хватит.  -  Надо  только  распорядиться,  чтобы
принесли сандвичи.
   Он сказал это так, словно мысль о  совместном  завтраке  возникла  вдруг,
экспромтом, и он решил заказать его прямо сюда, на работу,  чтобы  не  нужно
было никуда ходить, как будто он, да и кто бы то ни было из  лихих  ковбоев,
скрывающихся в островной цитадели, мог осмелиться выйти, пройтись среди стад
и перекусить где-нибудь в торговом центре.
   Однако  Крамер  запретил  себе  всякий  дешевый  цинизм  даже  в  мыслях.
Как-никак предстоял завтрак  с  такими  людьми,  как  судья  Тоннето,  Бобби
Вителло, Лео Вайнтрауб (специалист по недвижимости), Овертон Как-его-там (но
уж точно БАСП, да еще и из "Нью-Йорк таймс"), и к тому же с  самим  окружным
прокурором!
   В общем, кончилось его барахтанье в безвестности.
   Благодарение Господу за Великого Белого Преступника! Благодарение Господу
за мистера Шермана Мак-Коя!
   В порыве праздного любопытства он и впрямь на миг  задумался  о  Мак-Кое.
Мак-Кой ведь немногим старше его. Интересно, каково было нырнуть  разочек  в
ледяную реальность этому БАСПу, у которого до сих пор в  жизни  складывалось
как ему хотелось? Но это был лишь миг, минутная слабость.

***

   Согласно представлениям индейцев из первобытного племени бороро, живущего
вдоль реки Вермельо в джунглях Амазонки, такая вещь, как отдельная личность,
не существует вовсе. Бороро считают сознание открытой полостью вроде пещеры,
туннеля или, если  хотите,  галереи,  которая  вмещает  всю  деревню  и  все
джунгли.  В  1969  году  Хосе   М.   Р.   Дельгадо,   выдающийся   испанский
нейрофизиолог, провозгласил воззрения индейцев бороро правильными. Почти три
тысячелетия западные философы рассматривали личность  как  нечто  отдельное,
уникальное и помещающееся у человека, так сказать, внутри черепной  коробки.
Эта  его  внутренняя  сущность  должна  была,  конечно   же,   вступать   во
взаимодействие с внешним миром, постигать его и  вполне  могла  оказаться  в
этом несостоятельной. Тем не менее  считалось,  что  в  основе  человеческой
личности лежит нечто неустранимое и незыблемое. Это не так, заявил Дельгадо.
"Каждая личность есть временное соединение  материалов,  позаимствованных  у
внешней среды". Ключевое слово здесь - "временное", и масштаб времени  -  не
годы,  а  часы.  Он  ссылался  на  эксперименты,  в  ходе  которых  здоровых
университетских студентов укладывали  в  кровати  в  хорошо  освещенной,  но
полностью звукоизолированной камере, надев на них  перчатки  для  уменьшения
осязательных ощущений и полупрозрачные очки, закрывающие  доступ  зрительным
впечатлениям, в результате чего эти студенты начинали галлюцинировать  через
несколько часов. Без деревни,  без  джунглей  полость  пустеет,  и  никакого
сознания, никакой личности не остается.
   Правда, об экспериментах,  доказывающих  обратное,  он  не  упоминал.  Не
обсуждал он и проблему того, что происходит с человеческой личностью - или с
тем, что человек считает таковой, - когда она из полости, открытой  внешнему
миру, превращается в увеселительный парк, куда все кому  не  лень,  todo  el
mundo, tout le monde, врываются побегать, попрыгать  и  поорать,  пощекотать
себе нервы и разжечь огонь в чреслах, готовые ко всему, что там найдется,  -
к смеху, слезам, стонам и замиранию сердца, к ужасам, захватывающим  дух,  к
чему угодно, и чем кровавее развлечение, тем слаще. Иными словами, он ничего
не  поведал  нам  о  сознании  человека,  оказавшегося  в  центре   большого
публичного скандала па исходе двадцатого века.
   Вначале, в течение первых недель после  происшествия  в  Бронксе,  Шерман
Мак-Кой считал прессу врагом, который преследует  его  извне.  Он  страшился
каждого нового выпуска газет, каждой новой  передачи  телевидения  так,  как
человек страшится оружия незримого и неведомого  врага,  падающих  бомб  или
снарядов  при  обстреле.  Даже  еще  вчера,  стоя  в  грязи  под  дождем   у
Центрального распределителя и видя белки глаз и желтые  зубы  своих  врагов,
которые преследовали его, травили и измывались над ним, разве что не топтали
его ногами и не плевали в него, он все-таки  продолжал  считать  их  врагами
внешними.  Готовые  убить,  они  окружили  его,  мучили  и