жет безупречно), он что-то сказал, потом подождал,  пока  вдова
похвалит его за то, как он справился с ролью распорядителя.  Монти  Грисволд
попрощался с миссис Раскин, и - бац! - перед ней тут  же  оказался  Мак-Кой.
Фэллоу стоял сразу за его спиною. Ему было видно даже лицо Марии  Раскин  за
черной вуалью. Молода, красива на редкость! Платье подчеркивало ее  грудь  и
обрисовывало низ живота. Она смотрела прямо на Мак-Коя. Мак-Кой склонился  к
ее лицу так близко, что Фэллоу сперва подумал, уж не  собирается  ли  он  ее
поцеловать. Но он зашептал что-то.  Вдова  Раскин  тихим  голосом  ответила.
Фэллоу сунулся ближе. Чуть не прильнул к спине Мак-Коя.
   Не разобрать никак... Отдельные слова разве что.
   - ...непосредственно... важные... оба... машина...
   Машина.  Услышав  это  слово,  Фэллоу  испытал  ощущение,  ради  которого
журналист и живет на свете. Ум еще не успевает переварить то,  что  услышали
уши, а нервная система уже  бьет  побудку.  Материал!  Статья!  Чувство  это
возникает где-то в спинном  мозгу,  но  оно  столь  же  реально,  как  любое
ощущение, отмечаемое пятью органами чувств. Материал!
   Проклятье. Опять Мак-Кой бормочет неразборчиво. Фэллоу подался еще ближе.
   - ...тот, другой... на пандусе... занесло... На пандусе!  Занесло!  Голос
вдовы стал громче.
   - Шууман! - Она называет его вроде как "Шууман". - Нельзя  ли  поговорить
об этом позже?
   Теперь и Мак-Кой возвысил голос:
   - ...время, Мария! ...там, со мной - ты мой единственный свидетель!
   - Я не могу сейчас заставить себя  об  этом  думать,  Шууман.  -  Тот  же
сдавленный голос и в конце фразы застрявший в горле  всхлип.  -  Как  ты  не
понимаешь? Не видишь, где ты находишься? У меня муж умер, Шууман.
   Она опустила глаза долу  и  начала  вздрагивать  в  беззвучных  рыданиях.
Немедленно рядом с  нею  вырос  широкоплечий  коренастый  мужчина.  Это  был
Реймонд Радош, произносивший речь во время панихиды.
   Снова всхлипы. Мак-Кой  быстро  отошел  и  направился  к  выходу.  Фэллоу
дернулся было за ним, но круто развернулся.  Теперь  материалом  была  Мария
Раскин.
   Радош так крепко обнимал вдову, что огромные плечи ее  траурного  одеяния
поднялись горбом. Ее всю перекосило.
   - Ничего, все в порядке, золотце, - говорил Радош. - Вы храбрая  девочка,
и я хорошо понимаю ваши чувства, ведь мы с Арти так много  вместе  испытали.
Мы давно, давно вместе, еще с тех пор, когда вас, наверное, еще и  на  свете
не было. И вот что я вам скажу. Арти самому понравилась бы панихида.  Это  я
вам точно говорю. Ему бы понравилось все - и этот сенатор, и все остальное.
   Он подождал какого-нибудь одобрительного слова.
   Вдова Раскин преодолела свое горе. Иначе ей было не вырваться из  объятий
пылкого скорбящего.
   - И особенно вы, Рей, - проговорила она. - Вы  знали  его  лучше  всех  и
потому сумели высказать все как надо. Я знаю: Арти там будет спокойнее после
всего того, что вы сказали.
   - Ну уж, ну уж! Спасибо вам, конечно, Мария. Вы знаете, когда я  говорил,
у меня Арти прямо перед  глазами  стоял.  Мне  не  приходилось  думать,  что
сказать. Все само выходило.
   Наконец он отошел, и Фэллоу выступил вперед. Вдова улыбнулась ему, правда
немного растерянно, потому что она не знала, кто он.
   - Меня зовут Питер Фэллоу, - представился  он.  -  Как  вы,  может  быть,
знаете, я был с вашим мужем, когда он умер.
   - А, да, - сказала она, недоуменно на него глядя.
   - Я только хотел, чтобы вы  знали,  -  продолжил  Фэллоу,  -  что  он  не
страдал. Он просто потерял сознание. Раз - и все... - Фэллоу коротко  развел
руками. - Я хотел, чтобы вы знали, что  все  возможное  было  сделано  -  во
всяком случае, мне так кажется. Я пытался делать  искусственное  дыхание,  и
очень быстро прибыла полиция. Я знаю, как мучительны такого рода сомнения, и
я хотел, чтобы вы знали. Мы как раз только  что  чудесно  пообедали  и  вели
чудесную беседу. Последнее, что мне запомнилось, -  это  замечательный  смех
вашего мужа. Без всякой утайки должен вам сказать, что бывают кончины  хуже;
ваша потеря ужасна, но это не был ужасный конец.
   - Благодарю вас, - сказала она. - Вы очень добры, хорошо, что вы  мне  об
этом рассказали. Я так ругала себя за то, что была далеко, когда он...
   - Что вы, не надо, - сказал Фэллоу,
   Вдова Раскин подняла взгляд и  улыбнулась.  Фэллоу  заметил  блеск  в  ее
глазах и необычный изгиб ее губ. Надо же, способна  облечь  кокетством  даже
вдовью благодарность.
   Не меняя тона, Фэллоу проговорил:
   - Я случайно заметил, что с вами только что говорил мистер Мак-Кой.
   Улыбалась вдова, чуть приоткрыв губы.  Сперва  завяла  ее  улыбка.  Затем
сомкнулись губы.
   - Вообще-то я и разговор ваш случайно подслушал, - сказал Фэллоу.  Потом,
глядя радостно и дружелюбно, с роскошным британским выговором он произнес:
   - Я понял так, что во время того злосчастного инцидента в Бронксе вы были
с мистером Мак-Коем в его машине.
   Глаза вдовы превратились в пару горящих угольков.
   - И я надеялся, что вы мне расскажете, что, собственно, тогда случилось.
   Еще секунду Мария Раскин пристально на него смотрела, затем  сквозь  зубы
процедила:
   - Слушайте-ка, мистер... мистер...
   - Фэллоу.
   - Сволочь ты, вот кто. Это похороны моего мужа, и я не желаю  тебя  здесь
видеть. Ясно? Убирайся вон.
   Она повернулась и пошла к кружку, где стоял Радош с какими-то еще  синими
костюмами и черными платьями.

***

   Выходя из похоронной конторы Гарольда А. Бернса,  Фэллоу  весь  трепетал,
распираемый только что полученным знанием. Статья существовала у него уже не
только в голове, он ощущал ее кожей, солнечным сплетением.  Она  пронизывала
не только каждый нерв в его теле, но и  каждый  его  дендрит  и  аксон.  Как
только он доберется до компьютера, статья сама потечет из-под пальцев -  уже
сформировавшаяся, готовая. Ему не придется посредством  всяческих  экивоков,
предположений и соображений намекать на то, что эта  красивая,  а  теперь  и
баснословно  богатая  веселая  молодая  вдова  Мария  Раскин  -   та   самая
Таинственная Брюнетка. Мак-Кой сам за него сказал это. "...там со мной -  ты
мой единственный свидетель!" Вдова Раскин поджала губы, но она ведь не стала
отрицать этого. Не  отрицала  и  тогда,  когда  великий  журналист...  когда
великий Фэллоу когда я... я... я - ну конечно  же!  Он  напишет  от  первого
лица. Еще одна эксклюзивная статья и снова  от  первого  лица,  как  "СМЕРТЬ
ПО-НЬЮ-ЙОРКСКИ".  Я,  Фэллоу,  -  господи,  как  он  томится,  вожделеет   к
компьютеру! Статья уже у него в мозгу, в сердце, чуть ли не в чреслах.
   Однако он заставил себя остановиться в вестибюле и списать  фамилии  всех
тех   избранников   судьбы,    что    оказались    поблизости    и    пришли
засвидетельствовать свое почтение прелестной вдове кормчего кошерного парома
в Мекку, даже не подозревая при  этом,  какая  драма  разворачивается  прямо
перед их похотливыми носами. Ничего, скоро узнают. И все это я - я, Фэллоу.
   На  тротуаре  у  выхода  из  вестибюля  группками  стояли   все   те   же
блистательные персонажи, в большинстве своем пустившиеся  друг  с  другом  в
разговоры, - экзальтированно-улыбчивые, многоречивые; в Нью-Йорке  люди  без
этого  никак  не  могут,  особенно  когда   произошло   нечто,   послужившее
подтверждением  высоты  их  общественного  статуса.  И  похороны  здесь   не
исключение. Огромный детина кантор, Мирон Браносковиц, говорил или,  вернее,
внушал что-то некоему сурового  вида  господину  постарше,  чье  имя  Фэллоу
только что выписал из книги  посетителей,  -  Джонатану  Бухману,  директору
фирмы  грампластинок  "Коламбия  рекордс".  Кантор  был  до   чрезвычайности
воодушевлен. Его ладони  трепетали  в  воздухе.  Бухман  слушал,  совершенно
парализованный певучим фонтаном недержания речи, который нескончаемо  бил  и
струился, струился и бил ему прямо в физиономию.
   - Нет проблем! - восклицал, почти выкрикивал кантор. - Проще простого!  Я
уже записал кассеты! Я могу все, что делал Карузо! Завтра же вам их  пришлю!
У вас есть визитная карточка?
   Последнее, что  Питер  Фэллоу  наблюдал  перед  уходом,  это  как  Бухман
выуживает  из  специального,  крокодиловой  кожи,   элегантного   футлярчика
карточку, а кантор Браносковиц тем же восторженным тенором приговаривает:
   - И Марио Ланца тоже! Я записал весь репертуар Марио Ланца! Я пришлю вам,
пришлю!
   - Я, собственно...
   - Нет проблем!

29
Рандеву

   На следующее утро Крамер, Берни Фицгиббон и двое следователей,  Мартин  и
Гольдберг, сидели в кабинете Эйба Вейсса. Он собрал  нечто  вроде  коллегии.
Вейсс сидел во  главе  обширного  орехового  стола  заседаний.  Фицгиббон  и
Гольдберг слева, Крамер и  Мартин  справа.  Обсуждался  вопрос,  как  подать
большому жюри дело Шермана Мак-Коя. Доклад, который делал Мартин, Вейссу  не
нравился. Крамеру тоже. Время от  времени  Крамер  бросал  взгляд  на  Берни
Фицгиббона. Видел он только маску мрачной ирландской бесстрастности, но  она
как бы радировала на коротких волнах: "Вот! Говорил я вам".
   - Минуточку, - перебил Вейсс. Он обращался к  Мартину.  -  Объясните  еще
разок, где вы откопали тех двух типов.
   - Подметали крэкеров, - сказал Мартин.
   - Подметали крэкеров? - удивился Вейсс. - Что это, к  дьяволу,  значит  -
подметать крэкеров?
   - Подметать крэкеров - ну, это то, чем мы теперь  все  время  занимаемся.
Отойдите на несколько кварталов и увидите там столько продавцов  крэка,  что
это уже не улица, а какой-то блошиный рынок. Многие здания стоят  пустые,  а
из других, где еще живут, люди боятся за дверь выходить, потому что на улице
нет никого, кроме тех, кто продает крэк, кто покупает крэк и кто курит крэк.
Ну, мы их и подметаем. Подъезжаем и забираем все, что шевелится.
   - И что-нибудь получается?
   - Конечно. Парочка таких рейдов, и они перекидываются в  другой  квартал.
До того дошло, что едва наш фургон показывается из-за угла, как они изо всех
щелей разбегаются. Это как когда сносят дом:  не  успеют  строители  динамит
рвануть - глядь, по улице крысы побежали. Надо бы, чтоб кто-нибудь  разок  с
собой кинокамеру захватил. Прямо толпы, к хренам собачьим, по улицам бегут.
   - О'кей, - сказал Вейсс. -  Стало  быть,  эти  двое  парней,  которых  вы
подцепили, знают Роланда Обэрна?
   - Ага. Они там все знают Роланда.
   - О'кей. И что же - то, что вы нам рассказываете, Роланд лично им говорил
или они это где-то слышали?
   - Нет, это у них слух такой ходит.
   - В кругах крэкеров Бронкса, - уточнил Вейсс
   - Да, можно сказать и так
   - О'кей, дальше.
   - В общем, говорят,  что  пацана  этого,  Генри  Лэмба,  Роланд  встретил
случайно, когда тот шел в заведение "Жареные цыплята по-техасски" и увязался
за ним. Роланд любил над этим пацаном  измываться.  Лэмба  они  между  собой
считают паинькой, маменькиным сынком,  который  не  ходит  "тусоваться".  Не
слоняется по улицам, не участвует в ихних делах.  Ходит  в  школу,  ходит  в
церковь, хочет поступить в колледж, в переделки не попадает  -  словом,  для
тех  кварталов  чужой.  Его  мать  копит  деньги   на   покупку   домика   в
Спрингфилд-Гарденс, а иначе бы они вообще там жить не стали.
   - Но это вы не от тех двоих узнали?
   - Нет, это мы выяснили еще до того.
   - Давайте все-таки ближе к тем двум черномазым и к тому, что говорят они.
   - Я просто хотел вам задний план, что ли, обрисовать.
   - Хорошо. Теперь давайте передний.
   - Ладно. Короче, Роланд идет по Брукнеровскому  бульвару  с  Лэмбом.  Они
проходят мимо пандуса у  Хантс-Пойнт  авеню,  Роланду  на  глаза  попадается
какой-то хлам на мостовой - покрышки,  баки  мусорные  или  еще  что,  и  он
понимает: кто-то здесь побывал, машины останавливал. Ну, он и говорит Лэмбу:
"Секи, я тебе ща покажу, как обнести машину". Лэмб  отнекивается,  и  Роланд
говорит: "Да я ничего такого не буду, только покажу тебе, как это  делается.
Не боись". Он к пацану нарочно цепляется - дескать, маменькин сынок  и  тому
подобное. Ну, пацан вышел с ним на пандус и не успел оглянуться, как  Роланд
уже швырнул покрышку, или бак,  или  еще  там  что  на  пути  машины,  этого
обалденного "мерседеса", а там как раз и ехал Мак-Кой с какой-то бабой. Этот
охломон хренов - в смысле Лэмб - стоит и смотрит. От такого расклада у  него
уже полные штаны, но и убегать страшно -  из-за  Роланда,  который  все  это
только  и  затеял,  чтобы  показать,  какой  Лэмб  слабак.  Но  тут   что-то
наперекосяк пошло, потому что Мак-Кой и эта женщина  ухитрились  к  чертовой
матери оттуда смотаться, а Лэмба  сбило  машиной.  Так,  во  всяком  случае,
выходит по уличным слухам.
   - Н-да, ну и версия. Но  вам  хоть  кого-нибудь  удалось  найти,  кто  бы
сказал, что сам все это слышал от Роланда?
   Тут вмешался Берни Фицгиббон:
   - Эта версия объясняет, почему Лэмб, когда попал  в  клинику,  ничего  не
сказал о том, что его сбила машина. Не хотел, чтобы его посчитали участником
попытки ограбления. Он хотел, чтобы ему только  руку  вправили  и  отпустили
домой.
   - Угу, - отозвался Вейсс, - но мы-то ведь  только  и  имеем  что  версию,
которую нам преподносят двое черномазых. Эти  ребятки  не  понимают  разницы
между тем, что они слышат, и тем, что им слышится. - С клоунской ухмылкой он
покрутил пальцем у виска.
   - Все-таки, по-моему, стоит это проверить, Эйб, - сказал Берни. - Надо бы
все же этим подзаняться.
   Крамер встревожился, почувствовал гнев и обиду - обиду за Роланда Обэрна.
Из них-то ведь никто не  потрудился  узнать  Роланда  так  хорошо,  как  он.
Роланд, конечно, не святой, но парень неплохой и говорит правду.
   - Проверить, конечно, не вредно, - сказал он  Берни,  -  но  я,  кажется,
знаю, откуда берутся такие  версии.  На  самом-то  деле  это  версия  самого
Мак-Коя. Мак-Кой ее запустил в "Дейли ньюс", а оттуда на  телевидение.  Я  к
тому, что в народе она уже известна, ну и принялась  в  какой-то  мере.  Она
снимает один вопрос, но поднимает  десять  новых.  Например,  зачем  Роланду
пытаться обнести машину в паре с пацаном, которого он знает  как  хлюпика  и
слюнтяя? Да и Мак-Кой - если он жертва попытки ограбления  и  в  неразберихе
сбил одного из нападавших, почему сразу не обратился в полицию? Ему бы это -
вот так, - Крамер прищелкнул пальцами, про себя отметив, что говорит  как-то
очень уж раздраженно.
   - Согласен, вопросов возникает масса, - кивнул Берни. - Значит, тем более
не надо торопиться с большим жюри.
   - Торопиться надо, - с нажимом проговорил Вейсс.
   Крамер поймал направленный на  него  внимательный  взгляд  Берни,  Черные
ирландские глаза смотрели с осуждением.
   В этот момент телефон на столе у Вейсса издал три басовитых гудка.  Вейсс
встал, подошел к столу, снял трубку:
   - Да?.. О'кей, соедините... Нет, "Сити лайт"  еще  не  видел...  Что?  Вы
шутите!..
   Повернувшись к столу заседаний, он сказал Берни:
   - Это Милт. Думаю, с версией этих черномазых можно пока подождать.
   Мигом появился Милт Лубелл - глаза квадратные, еле дышит, в  руке  свежий
номер "Сити лайт". Он положил газету на  стол  заседаний.  Всем  бросился  в
глаза заголовок на первой странице:

ТОЛЬКО В "СИТИ-ЛАЙТ"
ДЕЛО МАК-КОЯ: ВДОВА ФИНАНСИСТА -
ТА САМАЯ ТАИНСТВЕННАЯ БРЮНЕТКА

   Мак-Кой на похоронах: "Спаси меня!"
   Строчка понизу страницы гласила: "Репортаж Питера Фаллоу с места событий.
Фотографии - стр.3, 4, 5, 14, 15".
   Все  шестеро,  стоя,  опершись  ладонями  о  столешницу,  склонились  над
газетой. Головы сошлись над эпицентром, которым был заголовок.
   Вейсс выпрямился. Его лицо приняло выражение, какое  бывает  у  человека,
который понял, что ему выпало вести за собой других.
   - Ладно, мы вот как сделаем, Милт. Звоните Ирву Стоуну на Первый канал. -
Затем  одним  духом  он  перечислил   фамилии   пяти   других   журналистов,
ответственных за новости, идущие по остальным каналам. - И позвоните  Питеру
Фэллоу. И этому Фланнагану из "Ньюс". А скажете им вот что. Эту  женщину  мы
допросим, и очень скоро. Это официально. А неофициально скажите им, что если
она та самая, что была с Мак-Коем, то над ней уголовная статья,  потому  что
она вела машину после того,  как  Мак-Кой  сбил  пацана.  Скрылась  с  места
происшествия и не заявила. Сбили и сбежали. Он сбил, она сбежала. О'кей?
   Затем, повернувшись к Берни:
   - А вы, ребята... - он окинул взглядом и Крамера, и Мартина с Гольдбергом
- дескать, и вы тоже, - вы, ребята, возьметесь за эту женщину и  скажете  ей
то же самое. "Мы очень сожалеем, что у вас умер муж и т д., и т.п.,  и  пр.,
но нам необходимо быстренько задать вам кое-какие вопросы, причем если вы та
самая, что была в машине с Мак-Коем, то вас ожидает куча неприятностей".  Но
если она захочет про Мак-Коя рассказать чистосердечно, мы  гарантируем,  что
против нее обвинение выдвинуто не будет. - И Крамеру:
   - На это сперва особо не нажимайте. Да ну, к черту, вы и сами знаете, как
в таких случаях делается.
   К тому времени когда Крамер, Мартин и Гольдберг подъехали к дому  962  по
Пятой авеню, тротуар там  стал  похож  на  лагерь  беженцев.  Телеоператоры,
радиорепортеры,  корреспонденты  газет  и  фотографы  сидели,  слонялись   и
околачивались - все в джинсах, свитерах, куртках на молнии  и  в  туристских
башмаках, которые последнее время вошли у этой публики в моду; набежавшие по
такому случаю бездельники и зеваки были одеты не лучше. Полицейские из 19-го
участка  установили  у  подъезда  в  два  ряда   синие   козлы   специальных
заграждений, чтобы оставался проход к дверям для жильцов дома. Поодаль стоял
постовой в форме. Для здания такой величины - высотой в четырнадцать  этажей
и длиной полквартала - подъезд особой роскошью не отличался.  Тем  не  менее
его вид говорил о больших деньгах. Дверь была одностворчатая,  с  зеркальным
стеклом,  окантованная  начищенной   до   блеска   тяжелой   медью;   стекло
предохраняла медная решетка, затейливая и тоже сияющая. От двери и до самого
поребрика над тротуаром тянулся навес.  Его  поддерживали  медные  столбы  с
медными стержнями-подкосами, опять-таки сияющие как чистое золото.  Огромный
объем тупой ручной работы, вложенной в блеск полированной меди, лучше  любых
финтифлюшек говорил о больших деньгах. Заметив за  дверным  стеклом  силуэты
двоих швейцаров в галунах, Крамер вспомнил рассказ Мартина  о  том,  как  он
ходил в гости к Мак-Кою.
   Ага... Вот, значит, где это. На эти здания вдоль  Пятой  авеню,  фасадами
обращенные к Центральному парку, Крамер любовался тысячи раз, да вот хоть  и
в прошлое воскресенье. Гулял по парку с Родой, толкавшей перед собой коляску
с Джошуа, и вечернее солнце играло на  величественных  белокаменных  фасадах
так, что сами собой в голове появлялись слова: золотой берег.  Но  это  было
просто так, наблюдение, без всяких эмоций, разве что  закрадывалось  чувство
некоторого удовлетворения, что можно гулять среди такого  поистине  золотого
великолепия. Что в этих зданиях живут богатейшие люди Нью-Йорка, знали  все.
Но их жизнь, какова  бы  она  ни  была,  оставалась  далекой,  будто  другая
планета. Это были не люди, а абстракции, такие далекие,  что  завидовать  им
совершенно немыслимо. Богатые. Он не мог бы назвать ни одной фамилии.
   Теперь мог.
   Крамер, Мартин и Гольдберг  вышли  из  машины,  и  Мартин  что-то  сказал
полицейскому  в  форме.   Обтрепанная   кучка   журналистов   зашебаршилась.
Замелькали их попугайские одежки. Оглядывали троицу приехавших,  внюхивались
- не пахнет ли делом Мак-Коя.
   Интересно, его узнают? На  машине  опознавательных  знаков  нет,  и  даже
Мартин с Гольдбергом в обычных пиджаках и галстуках, так  что  вполне  можно
сойти за обычных людей, которым просто понадобилось к кому-то  зайти  в  это
здание. С  другой  стороны...  неужто  он  для  них  по-прежнему  безымянный
функционер  уголовно-судейской  системы?  Едва  ли.  Его   портрет   (работы
прелестной Люси Деллафлориа) показ