ами  в
огромных кроссовках, они распелись на бывшей церковной ограде и  глазели  на
пьяниц и наркоманов. Внутри все было безумно смешно. Фэллоу чувствовал  себя
особенно остроумным, пьяным и  обаятельным.  Сколько  тут  трансвеститов!  И
безобразных панков! И рыхлолицых американок  с  ортодонтически  безупречными
зубами, серебристой помадой на губах и тенями "Влажная ночь" на  веках!  Так
оглушительно играла бесконечная магнитофонная музыка, и  так  мельтешили  на
экранах мутные кадры видеофильмов  -  какие-то  озлобленные,  тощие  юнцы  и
курящиеся дымовые шашки!.. Все глубже и глубже на дно черного озера...
   Долго крутили на такси по Пятидесятым улицам  Вест-Сайда,  пока  отыскали
заведение под названием "Кубок" с оцинкованной  железной  дверью.  Внутри  -
черный резиновый пол в кнопках, какие-то голые до пояса ирландцы, во  всяком
случае, похожи на ирландцев, поливали всех пивом из банок; и  были  какие-то
голые до пояса девицы. Вот  оно.  Что-то  произошло  при  людях  в  какой-то
комнате. Если только память не играет с ним шутки, вроде бы  так...  Почему,
почему  он  это  делает?..  Дом  в  Кентербери...  школьная   раздевалка   в
Кросс-Киз... Он ясно помнит, каким он тогда был... Белокурые локоны,  словно
с картинки из старой детской книжки, локоны,  которыми  он  так  гордился...
длинный, заостренный нос, вытянутый узкий подбородок, худое тело, ему всегда
не хватало веса по его большому росту, которым  он  тоже  гордился...  Худое
лицо... рябь по воде... чудовище всплывает со дна! Еще миг,  и  его  мерзкая
харя...

***

   Нет, это нестерпимо. Снова взорвался  телефон.  Фэллоу  открыл  глаза  и,
щурясь, смотрит на залитую солнцем  модерновую  мерзость  запустения.  Но  с
открытыми глазами еще хуже. С открытыми глазами - что его теперь ждет? Такая
безнадежность! Такое ледяное отчаяние! Он скривился,  передернулся  и  снова
закрыл глаза. Вот она, харя. И сразу же опять открыл. Что-то он такое сделал
в пьяном виде... К отчаянию и раскаянию теперь еще прибавился страх.
   Настойчивый звон телефона начал внушать тревогу. Что, если это  из  "Сити
лайт"? После того как Грязный Мыш последний раз отчитал  его,  он  дал  себе
слово каждый день являться в редакцию к десяти утра,  а  сейчас  уже  начало
второго. И раз так, лучше совсем не отвечать. Нет, не ответив,  он  навсегда
погрузится на дно, туда, где чудовище. Он выкатывается  из  постели,  ставит
ступни на пол - кошмарный желток внутри черепа болтнулся.  И  сразу  свирепо
заболела  голова.  Потянуло  рвать,  но  при  головной  боли   это   слишком
мучительно, лучше не надо. Пошел к  аппарату,  сначала  несколько  шагов  на
ногах, потом опустился на колени, затем на четвереньки. Дополз, взял  трубку
и растянулся на ковре, чтобы желток перестал болтаться.
   - Алло?
   - Питер? - Слава богу, акцент английский.
   - Да?
   - Питер, что за хриплый голос? Разбудил я тебя, что ли? Говорит Тони.
   - Нет, нет! Нет, нет, нет. Это я просто... я  был  в  другой  комнате.  Я
сегодня работаю дома. - Он сам заметил, что как-то воровато басит.
   - Ну знаешь, ты очень удачно изображаешь разговор спросонья.
   - Значит, ты мне не веришь, да?
   Слава богу, что это Тони. Он тоже англичанин и приехал работать  в  "Сити
лайт" одновременно с Питером. Они - два коммандоса в этой дикой стране.
   -  Я-то  тебе,  конечно,  верю.  Но  по  этому  вопросу  я  в  абсолютном
меньшинстве. На твоем месте я бы сейчас  же,  как  можно  скорее  приехал  в
редакцию.
   - Ммм. Понял.
   - Только что ко мне подошел Мыш  и  спросил,  где  ты.  Не  из  праздного
любопытства, между прочим. У него был чрезвычайно раздосадованный вид.
   - А ты что ему сказал?
   - Что ты находишься в Опекунском суде.
   - Ммм. Не сочти за бестактное любопытство, но чем хоть я там занимаюсь?
   - Да ты что, Питер, в самом деле, похоже,  только-только  глаза  продрал?
Наследство Лейси Патни, помнишь?
   - Ммм. Лейси Патни. - Головная боль, тошнота и  сонливость  накатили  как
гавайская волна. Голова плашмя лежит на  ковре.  Внутри  болтается  ядовитый
желток. - Ммм...
   - Не умолкай, пожалуйста, Питер. Я не шучу. По-моему, тебе надо  приехать
сюда показаться.
   - Понимаю. Понимаю, понимаю. Спасибо, Тони. Ты совершенно прав.
   - Приедешь?
   - Да. - Он ясно представил себе, какая мука будет даже просто  встать  на
ноги.
   - И сделай мне одолжение.
   - Все что тебе угодно.
   - Постарайся не  забыть,  что  ты  был  в  Опекунском  суде.  В  связи  с
наследством Лейси Патни. Вообще-то я не уверен, что Грязный Мыш мне поверил.
Но все-таки.
   - Да, да. Лейси Патни. Спасибо Тони.
   Фэллоу положил трубку, с трудом поднялся на ноги и,  качнувшись,  ткнулся
мордой  в  жалюзи.  Разрезал  губу.  Эти  янки  делают   жалюзи   из   узких
металлических полос, острых как бритвы. Костяшкой указательного пальца  стер
кровь. Прямо держать голову не получается. Ртутный желток в черепе  нарушает
чувство равновесия. Кое-как добрел до двери в  ванную  и  закрылся  там  при
чахоточных иссиня-бледных отсветах флюоресцептной лампы из коридора. В таком
больном освещении кровь на губе кажется в зеркале аптечки фиолетовой.  Ну  и
ладно, он готов жить с фиолетовой кровью. А вот если включить свет в ванной,
тогда конец.

***

   Ряды    мерцающих    компьютерных    экранов    в    серых     обтекаемых
научно-фантастических окладах как будто  придают  помещению  редакции  "Сити
лайт" упорядоченный и очень  современный  облик  Но  это  только  на  первый
взгляд. А чуть  присмотришься  -  столы,  как  у  всех,  завалены  бумагами,
пластиковыми стаканами,  книгами,  блокнотами,  журналами,  справочниками  и
переполненными пепельницами; за клавишными панелями сидит  та  же  каторжная
молодежь. Клавиши устало, мирно стрекочут - чок, чок, чок, чок, чок,  словно
в редакции играется грандиозный турнир  по  маджонгу.  Репортеры,  правщики,
выпускающие редакторы горбятся над гранками, как  спокон  веку  горбятся  во
всех редакциях. По временам вскидывается одинокая голова,  будто  выныривает
глотнуть воздуха, и выкрикивает особенные слова: "шпон",  "кегль",  "висячая
строка".
   Но и во всеобщем аврале возникает передышка. Вдруг распахивается дверь, и
входит грек в белой куртке с колоссальным подносом  в  руках,  а  на  нем  -
картонки с кофе и с содовой, горячие пончики в коробках, датские  бутерброды
с расплавленным сыром, булки с запеченным  луком,  хворост  и  все  мыслимые
соусы и приправы, какие только предлагает клиентам  кулинарная  торговля  на
вынос. Половина зала, побросав компьютеры, устремляется навстречу пище и тут
же принимается ее уничтожать, как туча изголодавшихся долгоносиков.
   Фэллоу пользуется  этим  минутным  затишьем,  чтобы  просочиться  в  свою
кабину. Но на середине компьютерного поля задерживается и  с  видом  знатока
берет в руки свежий оттиск дневного выпуска, только что поступивший  в  зал.
Прямо под логотипом "Сити лайт"  во  всю  первую  полосу  саженными  буквами
заголовок:

СОДРАЛ СКАЛЬП СО СТАРУШКИ ДА ЕЕ ЖЕ И ОГРАБИЛ
(Американцы употребляют это выражение в том же смысле, как у нас говорят - содрал три шкуры, то есть обобрал до нитки.)

   И  слева  большой  портрет,  сильно  увеличенная  фотография  улыбающейся
женщины с заретушированными морщинами, как делают в фотоателье. Это Каролина
Перес, пятидесяти пяти лет, и не такая уж  старушка,  с  роскошными  черными
волосами, зачесанными сзади кверху на староиспанский манер.
   Господи Иисусе. Эдакий скальп содрать - работка не  из  легких!  Если  бы
Фэллоу не так гнусно себя сейчас чувствовал, он бы  мысленно  отдал  должное
этой "кровавой эстетике", в согласии с которой беззастенчивые газетчики, его
работодатели, его соплеменники, его  братья-англичане,  потомки  Шекспира  и
Мильтона,  что  ни  день  выдают  подобные  перлы.  Какое   тонкое   чувство
бульварного синтаксиса  надо  иметь,  чтобы  так,  завлекательным  эллипсом,
строить фразу - ну просто тянет  поскорее  перелистать  грязные  страницы  и
узнать, кто же был тем  исчадьем  ада,  способным  на  роль  подлежащего?  А
сколько настырного упорства употребил репортер, чтобы  проникнуть  в  дом  к
Пересам  и  раздобыть  бабушкину  фотографию,   при   взгляде   на   которую
воспринимаешь кровавое убийство так  наглядно  и  прямо  ощущаешь  кончиками
пальцев, суставом плеча! А какая  трагическая  ирония:  "содрал  скальп",  а
потом еще и "ограбил"! Блестящий нонсенс! Дай им побольше места, они бы еще,
пожалуй, приписали: "...и, уходя, не погасил свет".
   Но Фэллоу сейчас слишком болен, отравлен - ему не до восторгов. Он  стоит
посреди зала и разглядывает этот новейший шедевр желтой  прессы  просто  для
того, чтобы  продемонстрировать  всем,  и  в  первую  голову,  он  надеется,
Грязному Мышу, что он на работе и во всем  белом  свете  его  не  интересует
ничего, кроме газеты "Сити лайт".
   Так, держа перед собой газетный лист, словно не  в  силах  оторваться  от
созерцания его совершенств, он проходит вторую половину  пути  через  зал  и
оказывается у себя в кабине. Это так называемое "рабочее место", огороженное
литыми  пластиковыми  стенками  неприятного  телесно-розового  цвета  и   со
скругленными  углами.  Внутри  -  серый   металлический   стол,   вездесущий
компьютер,  кресло  из  пластика  неудобно-ортопедической   конфигурации   и
цельнопластиковая вешалка, хитроумно вдвигающаяся в углубление в пластиковой
стене. Вешалка уже дала трещину. На  ней  уныло  болтается  поношенный  плащ
Питера Фэллоу, никогда не покидавший пределов кабины.
   Рядом с вешалкой находится окно, в нем Питер Фэллоу видит свое отражение.
Анфас он выглядит красивым  тридцатишестилетним,  а  вовсе  не  опустившимся
пропойцей за сорок. Белокурые волосы, мыском на лбу, а сзади  локонами  чуть
не до плеч, имеют вид даже, можно сказать,  байронический,  и  нисколько  не
заметно намечающейся плеши. Да, если  смотреть  анфас...  все  обещает  быть
хорошо! Длинный тонкий нос - весь  аристократический,  от  переносицы  и  до
самого кончика, а  вовсе  не  с  нашлепкой  внизу.  Подбородок  вытянутый  и
раздвоенный, и не видно, что  уже  немного  отвислый.  Темно-синий  блейзер,
сшитый у Блейдса восемь... да нет, уже десять лет назад,  немного,  конечно,
лоснится на отворотах... но можно будет, наверно, поднять  ворс  проволочной
щеткой... Брюшко намечается, и стали жирноваты бедра и ляжки. Но теперь  это
не проблема, раз он бросил пить. Больше капли в рот не возьмет. И сегодня же
с вечера начнет регулярные занятия гимнастикой. В крайнем  случае  завтра  с
утра, сегодня самочувствие слишком хреновое. Заниматься он будет не каким-то
там жалким бегом трусцой, который так обожают эти американцы,  а  чем-нибудь
эдаким настоящим, основательным, чтоб выкладываться и в темпе...  Английским
спортом. Ему рисуются медицин-боллы, и шведские стенки, и  кожаные  кони,  и
блестящие булавы, эспандеры, параллельные брусья, толстые канаты  с  обшитым
кожей концом... Он вдруг спохватился, что представил себе школьный  спортзал
в Кросс-Киз, где учился еще перед университетом. Бог ты мой!.. Уже  двадцать
лет прошло. Но ему и сейчас еще только тридцать шесть, у него хороший  рост,
шесть футов два дюйма, и, в сущности, вполне крепкое здоровье.
   Он  втянул  живот,  вдохнул  поглубже.  Сразу  закружилась  голова.  Снял
телефонную трубку, прижал к уху. Главное - иметь занятой вид.  Ровный  гудок
убаюкивал. Так бы, кажется, забрался в трубку и поплыл на спине  по  плавным
волнам телефонного гудка, омывающим нервные окончания.  Хорошо  бы  положить
голову на стол, закрыть глаза и малость вздремнуть. Проще  простого  -  лечь
щекой на стол, затылком к залу, и сверху ухо  придавить  трубкой,  будто  бы
продолжаешь  разговор.  Сошло  бы,  наверно.   Нет,   все-таки   вид   будет
странноватый. Вот если бы...
   О господи! К нему  идет  репортер-американец  Роберт  Голдман.  На  груди
галстук в кроваво-красную, желтую, черную и  небесно-голубую  косую  полосу.
Янки  обожают  такие  галстуки  псевдополковых  цветов,  они   называют   их
"репрезентативные". Они вообще любят, чтобы галстук бросался в глаза,  прямо
прыгал  с  рубашки,  предвещая  появление  самого  владельца  и   неизбежные
связанные с ним неприятности.
   Две недели назад Фэллоу стрельнул у этого Голдмана сотнягу.  Сказал,  что
надо срочно заплатить долг, проиграл-де в трик-трак в клубе "Бодрость",  где
трутся  кутилы-европейцы.  Янки  всегда  готовы  развесить  уши,  когда   им
рассказываешь про повес и аристократов. С тех пор  молодой  говнюк  уже  три
раза приставал к нему насчет этих денег, можно подумать, все его будущее  на
сем свете зависит от паршивой сотни. По-прежнему прижимая к  уху  телефонную
трубку, Фэллоу с презрением  смотрит  на  приближающегося  американца  и  на
предвестника  его  прихода,  галстук-вырви-глаз.  Подобно  некоторым  другим
англичанам в Нью-Йорке, Фэллоу рассматривает  американцев  как  недоразвитых
младенцев, которым Провидение совершенно ни за что ни про что подарило такой
жирный кусок, такую откормленную индейку - целый континент. И потому,  какой
бы прием ни использовать для изъятия у них их  богатств,  кроме  уж  прямого
насилия, все можно считать приличным и морально оправданным, они  же  так  и
так растранжирят все на какую-нибудь безвкусную и ненужную дребедень.
   Фэллоу  начинает  бормотать  в  телефонную  трубку,  как  будто  поглощен
беседой. Он торопливо роется в своем больном мозгу, пытаясь с ходу  сочинить
что-то  вроде  одностороннего  диалога,  каким  пользуются  драматурги   для
изображения телефонных разговоров.
   -  То  есть  как  это?..  Вы  говорите,  Опекунский  суд   не   разрешает
стенографисту передать нам дословный отчет?  Ну  так  скажите  им...  Верно.
Верно... Разумеется... Это полнейшее нарушение... Нет, нет... Слушайте  меня
внимательно.
   Галстук и Голдман уже стоят рядом с ним. Питер Фэллоу  слушает,  глядя  в
стол. Он поднимает свободную руку, как бы говоря: "Не мешай.  У  меня  очень
важный разговор, который нельзя прервать".
   - Хелло, Пит, - говорит Голдман.
   Пит, изволите ли слышать! Да еще довольно нелюбезным тоном.  Пит!  Фэллоу
чуть зубами не заскрежетал. Ужасно... Эта  американская  фамильярность!  Как
это по-светски: "Арни", "Бадди", "Хэнк"... или вот "Пит". И такой безмозглый
дубина со своим немыслимым попугайским  галстуком  имеет  наглость  лезть  к
человеку, который занят телефонным разговором, потому что, видите ли, у него
душа изболелась по его жалким ста долларам, - да еще называет тебя Пит!
   Фэллоу изобразил на лице страшную сосредоточенность и заговорил с бешеной
скоростью:
   - Вот, вот!.. Так скажите опекунскому судье и стенографисту тоже, что нам
нужен  этот  отчет  завтра  не  позднее  полудня!..  Естественно!..  Это  же
очевидно!.. Это ее юрист воду мутит. Они там все одна шайка!
   - Правильно: "адвокат", - скучливо заметил Голдман.
   Фэллоу вскидывает к его лицу свирепый взгляд. Голдман в ответ  иронически
кривит рот.
   - Надо говорить не "стенографист", а "судебный репортер", и не "юрист", а
"адвокат", хотя, конечно, тебя поймут.
   Фэллоу крепко зажмуривает глаза и сжимает губы - три поперечные  черточки
на лице - и машет рукой, словно страдая от такого хамства.
   Однако, когда он открывает глаза, Голдман все еще здесь.  Он  смотрит  на
Фэллоу сверху вниз, поднимает обе ладони с  растопыренными  пальцами,  потом
сжимает кулаки, снова выбрасывает все пальцы,  -  и  так  десять  раз.  "Сто
целковых, Пит", - с комическим  чувством  произносит  он,  поворачивается  и
отходит.
   Какая наглость! Какая  наглость!  Удостоверившись,  что  наглый  губошлеп
окончательно удалился, Фэллоу кладет трубку, встает и  подходит  к  вешалке,
где висит его старый плащ. Он дал зарок, но - черт возьми!  -  то,  что  ему
сейчас пришлось пережить, это  все-таки  слишком.  Не  снимая  с  крюка,  он
распахивает плащ и засовывает внутрь голову, как будто рассматривает швы.  А
вслед за головой прячет в плащ и плечи,  и  торс  до  пояса.  В  этом  плаще
имеются сквозные прорези, так что в дождь можно  добраться  до  пиджака  или
брюк, не расстегивая спереди пуговиц. Оказавшись под плащом, как в  палатке,
Фэллоу нащупывает левый карман. Достает из  него  пинтовую  походную  флягу.
Отвинтив крышку, прижимает горлышко к губам, делает два  затяжных  глотка  и
замирает, дожидаясь, когда водка ударит в стенки желудка. Удар -  и  горячая
волна рикошетом бежит по телу, бросается в  голову.  Он  завинтил  горлышко,
сунул флягу обратно в карман и выпростался из плаща. Лицо горит,  на  глазах
слезы. Настороженно осмотрелся и - вот черт! -  наткнулся  прямо  на  взгляд
Грязного Мыша. Застыл, боясь не то что улыбнуться, но даже мигнуть.  Главное
- не привлечь внимания Грязного Мыша. Повел головой дальше, словно бы  вовсе
его не заметил. Правда ли, что водка не пахнет? Дай-то бог!
   Он снова сел за стол, взял трубку,  зашевелил  губами.  В  трубке  ровный
гудок, но нервы слишком взбудоражены, теперь уже не убаюкивает.  Заметил  ли
Мыш, как он лазил в плащ? И если заметил, то догадался ли зачем? Эти  жалкие
два глотка так не похожи на праздничные тосты, которые поднимались  в  честь
него полгода назад! Да, прекрасные открывались перспективы, и  все  псу  под
хвост! У него перед глазами как сейчас эта сцена... званый обед у Мышей в их
дурацкой квартире на Парк авеню... Напыщенные,  велеречивые  пригласительные
карточки с тисненными золотом буквами: "Сэр Джеральд Стейнер и леди  Стейнер
просят Вас любезно почтить своим присутствием обед, который они дают в честь
м-ра Питера Фэллоу" ("обед" и  "м-ра  Питера  Фэллоу"  вписано  от  руки)...
Нелепый музей бурбоновской мебели и вытертых обюссонских ковров,  в  который
Грязный Мыш и леди Мышь превратили свое жилище на  Пятой  авеню.  И  тем  не
менее какой был захватывающий вечер! Все гости  за  столом  -  англичане.  В
верхних эшелонах редакции "Сити лайт" вообще американцев раз-два и  обчелся,
и не был  приглашен  ни  один.  Такие  же  обеды,  шикарные  пиршества,  где
собираются только англичане, или только итальянцы, или только европейцы - во
всяком случае, без американцев, -  как  он  вскоре  узнал,  устраиваются  на
Восточной стороне Манхэттена чуть  ли  не  ежевечерне  -  словно  подпольный
иностранный легион очень богатых и  очень  благородных  господ  тайно  занял
позиции на Парк-и Пятой авеню, чтобы, совершая оттуда набеги на американскую
жирную индейку, пожрать мягкое белое  мясо,  сколько  его  еще  осталось  на
косточках капитализма.
   В Англии Фэллоу всегда называл про себя Джеральда  Стейнера  "этот  еврей
Стейнер", но тогда вечером всякая такая снобистская спесь  с  него  слетела,
они сидели рядом как товарищи по оружию, члены  тайного  легиона  на  службе
уязвленного шовинизма своей родины. Стейнер поведал за столом,  какой  Питер
Фэллоу гений. Его пленила серия статей о загородной жизни  богатых,  которую
Фэллоу  сделал  для  газеты  "Диспетч".  Нашпигованная  именами,   титулами,
собственными вертолетами, и невероятными извращениями ("что он проделывал  с
чашкой"), и аристократическими болезнями, и притом все так ловко,  обтекаемо
сказано, что нельзя привлечь за клевету - не  придерешься.  Это  был  высший
триумф  Питера  Фэллоу-журналиста  (и,  собственно  говоря,   единственный).
Стейнер диву давался: как это он сумел? Фэллоу-то знал как,  но  старательно
прятал неприятные воспоминания под кружевами самодовольства.  Все  пикантные
подробности ему  сообщала  его  тогдашняя  приятельница  Дженни  Брокенборо,
язвительная дочь антиквара-букиниста, которая была допущена в высшие  сферы,
но на ролях паршивого поросенка - и страдала от  унижения.  Когда  маленькая
мисс Брокенборо  с  ним  рассталась,  таинственные  ежедневные  разоблачения
Питера Фэллоу сами собой прекратились.
   Приглашение от Стейнера поехать с ним в Нью-Йорк пришлось как раз кстати,
хотя сам Фэллоу так не считал. Подобно всем авторам, к