ее:  газовая горелка,  раковина с  грудой  немытых тарелок...  Стены увешаны
фотографиями  высокой молодой женщины, очень хорошенькой, на  некоторых  она
была  с  мужчинами, на других  -  одна. Почти все  они были сделаны на  фоне
восточных пейзажей. Пахло джином и кошкой.
     - Он никак не  желает оставить ее в  покое, - сказала миссис Пеллинг. -
Это я про Нанка. Так было всегда. Он пытался это изменить, но так и не смог.
Понимаете, она ведь  очень красивая. - Мать второй раз за день повторила эти
слова в качестве объяснения и перекатилась на спину, держа одну из  открыток
у себя над головой, чтобы прочитать.
     - Он может сюда войти?
     -  Даже если бы  вы  попытались  затащить его сюда силой, у вас  это не
получится, дорогой мой.
     Смайли закрыл дверь, сел на стул и сразу же вынул свою тетрадь.
     - У нее есть очень милый и славный китаец, - сказала она, все еще глядя
на открытку,  которую держала вверх ногами. - Она пошла к нему, чтобы спасти
Рикардо,  а  потом  влюбилась.  Он  стал  для  нее  настоящим  отцом, первым
настоящим отцом  за всю жизнь. В конце концов  все закончилось благополучно.
Все  неприятности.  Они  позади. Он  называет ее Лиза, -  сказала она. -  Он
считает, это ей больше  подходит. Забавно, правда? Мы не  любим немцев. Мы -
патриоты. А теперь он ей подкинул отличную работенку - правда ведь?
     - Насколько  я понимаю, она  предпочитает  называть  себя  Уэрд,  а  не
Уэрдингтон. Вы не знаете, у нее есть какие-нибудь причины для этого?
     - Полагаю, она  хотела  сократить фамилию этого  зануды  учителишки  до
минимума, как и его роль в своей жизни.
     -  Когда вы сказали, что она пошла на  это,  чтобы спасти  Рикардо, вы,
конечно, имели в виду, что...
     Миссис Пеллинг театрально застонала, как будто ей причинили боль.
     - Ох  уж эти мне мужчины. Когда?  С кем? Почему? Как? В кустах, дорогой
мой.  В  будке  телефона-автомата,  милый  мой.  Она  купила жизнь  Рикардо,
заплатив единственной валютой, которая у нее была. Она оказала ему эту честь
и потом ушла от него. А что, собственно, вам не нравится? По правде сказать,
он был совершенно никчемный человек. - Она взяла еще  одну  открытку и стала
внимательно  разглядывать  пальмы на  пустом  берегу.  -  Моя  малышка Лиззи
переспала с половиной Азии, прежде чем она нашла своего Дрейка.  Но  она его
нашла. - Вдруг женщина  встрепенулась и  села,  как будто  услышала какой-то
шум,  и  очень  внимательно  посмотрела  на  Смайли,  одновременно приводя в
порядок волосы. - Я думаю, вам лучше уйти,  дорогой мой, -  сказала она  все
так  же  тихо и повернулась  к зеркалу. -  По правде сказать,  мне как-то уж
очень не по себе от общения с вами. Я плохо выношу,  когда вижу  вокруг себя
честные и достойные лица. Извините,  дорогуша, вы ведь понимаете, что я хочу
сказать?
     В Цирке Смайли  потребовалась  всего пара минут, чтобы удостовериться в
том, что  он  и  так знал. Фамилия Меллон (с  двумя  "л") -  в точности, как
говорил  мистер  Пеллинг, - была  официальным  оперативным псевдонимом  Сэма
Коллинза.


        "ШАНХАЙСКИЙ ЭКСПРЕСС"


     В воспоминаниях, которые сейчас услужливо подсовывает память участникам
тех событии и где не все запечатлелось так, как происходило на самом деле; а
так,  как  удобнее помнить,  в  связи с  этим моментом  возникает обманчивое
впечатление, что  дальше  время словно  сжалось и  события следовали одно за
другим почти беспрерывно.  Для  Джерри пришло и прошло Рождество, отмеченное
чередой бесцельных вечеров в  клубе  иностранных корреспондентов, с  большим
количеством  выпитого.  В последний момент он  решил отправить Кэт несколько
посылок,  которые в  самые немыслимые  ночные часы  пришлось  завертывать  в
праздничную оберточную бумагу с рождественскими рисунками.
     Дополненный и  исправленный запрос  о  розыске  Рикардо был  официально
передан  Кузенам, и  Смайли сам отвез его во Флигель,  чтобы как можно лучше
объяснить все Мартелло. Но из-за рождественской суеты запрос где-то застрял,
не говоря о других причинах - приближающемся падении правительств Вьетнама и
Камбоджи, и  завершил прохождение по  инстанциям  американских департаментов
уже после наступления Нового года (как свидетельствуют даты в досье по "делу
Дельфина"). А  р е ш а ю щ  а я в с т  р е ч а с Мартелло  и его друзьями из
ведомства контроля за наркотиками, и  подавно, состоялась  только  в  начале
февраля.  Разумом  в Цирке понимали, в  каком напряжении  из-за  этих долгих
проволочек  живет  Джерри,  но  в  атмосфере  кризиса,  которая  по-прежнему
преобладала, никто  не почувствовал, что это для него значит. И уж тем более
никто ничего не сделал, чтобы облегчить это  бремя.  В  этом  некоторые тоже
могут обвинить  Смайли (в зависимости от того, какую позицию  они занимают),
хотя  трудно представить  себе, что еще он мог  бы  сделать,  только  что не
отозвать  Джерри в  Англию. Тем  более  что  Кро  продолжал  слать  радужные
донесения о его самочувствии и настроении.
     На шестом  этаже  все  работали на  износ,  и  Рождество  прошло  почти
незамеченным,  если не считать не  слишком  удавшегося  праздника  в полдень
двадцать пятого и  небольшого перерыва  чуть позже, когда  Конни  и "мамаши"
через все громкоговорители по случаю Рождества включили речь королевы, чтобы
устыдить  еретиков  вроде Гиллема  и  Молли  Микин, которых  речь привела  в
состояние буйного веселья (потом они  в  коридоре не  очень успешно пытались
изображать королеву).
     Официальное  возвращение  Сэма Коллинза  в не  очень  внушительные ряды
сотрудников Цирка произошло в по-настоящему морозный день в середине января.
В  этом  событии присутствовали  и  забавная,  и смутно  тревожная  сторона.
Забавная состояла в том, что его арестовали. Он прибыл ровно в десять утра в
понедельник на этот раз не в  смокинге, а в элегантном сером пальто, с розой
в петлице. Он выглядел неправдоподобно молодо. Но Смайли и  Гиллема не было,
они  уехали  на   совещание  с  Кузенами,  и  ни  охранникам  на  входе,  ни
"домоправителям" никто не оставил  никаких инструкций, поэтому  они  заперли
Сэма в подвале и он просидел там три часа, дрожа от холода и кипя от злости,
пока не вернулся Смайли и не подтвердил, что теперь он работает здесь. Кроме
того,  с  комнатой,  которую   ему   отвели,  тоже   вышла  комедия.  Смайли
распорядился  выделить  ему  кабинет  на пятом  этаже,  рядом  с Конни и  ди
Салисом, но Сэм и слышать об этом не желал  - он хотел  сидеть на шестом. Он
считал, что это больше соответствует его нынешнему статусу "координатора". И
бедным охранникам, словно  китайским кули, пришлось на  своем горбу  таскать
мебель вниз и вверх по лестницам.
     То что составляло смутно  тревожащую сторону,  объяснить  было труднее,
хотя  некоторые пытались это сделать. Конни заключила, что Сэм - " х о л о д
н о  - о  т ч у ж  д е н н ы й ",  выбор этих прилагательных внушал тревогу.
Гиллем охарактеризовал его как и з г о л о д а в ш е г о с я, "мамаши" - как
человека "переменчивого", а  по мнению "копателей", он был с л и ш к о м у ж
л о в к и й. Самым  странным для тех, кто не знал  начала всей этой истории,
была  его  самодостаточность.  Он  не  заказывал  никаких  досье,  не просил
разрешения сделать то или другое, он почти  не звонил по телефону, кроме как
для того, чтобы сделать ставки на скачках или проверить, как идут дела в его
клубе. И еще: куда бы он ни шел, на лице постоянно играла улыбка. Машинистки
утверждали,  что он и спит  с улыбкой,  а по  выходным стирает  ее вручную в
теплой воде, чтобы к понедельнику снова была как новенькая. Смайли беседовал
с ним  за закрытыми дверями, и постепенно о результатах этих  бесед узнавали
другие члены команды.
     Да, девушка объявилась во Вьентьяне с парой хиппи, которые направлялись
в  Катманду, но сбились с пути.  Да,  когда  они  ее бросили,  она попросила
Макелвора подыскать ей работу. И  Макелвор направил ее к Сэму, подумав, что,
если  у  нее,  кроме  красивой  внешности,  нет ничего  за душой,  ее  можно
использовать.  Все  это  (если  читать  и  между  строчек)  почти  полностью
совпадало с  тем,  что девушка описала в письме домой. У  Сэма в  тот момент
были  на  примете  пара дел  с наркотиками,  которые давно дожидались  своей
очереди,  - ничего серьезного; а во всех остальных  отношениях в его работе,
благодаря  Хейдону,  стоял  полный  штиль,  поэтому  он подумал,  что  может
пристроить ее к пилотам и посмотреть, что из этого получится. Он не  сообщал
о  ней в Лондон, потому что Лондон  в  тот момент не давал разрешения  ни на
что.  Он  сам,  единолично, решил  испытать  ее  и  платил ей  из  денег  на
административные расходы. В результате объявился Рикардо. И еще  он разрешил
ей  проработать  информацию  по  незаконной  торговле  золотыми  слитками  в
Гонконге, но  все  это было до того,  как  он понял,  что она  совершенно не
справляется  с делом.  Было  большим облегчением, когда Рикардо  устроил  ее
работать в "Индочартер" и избавил от нее Сэма.
     - И что же еще он знает? - в негодовании добивался Гиллем. - Пока он не
открыл нам ничего такого, что давало бы ему право  претендовать на участие в
наших совещаниях.
     -  Он з  н  а е  т е  е,  -  терпеливо объяснял Смайли  и возвращался к
изучению  папки  с  материалами  Джерри Уэстерби, которые в последнее  время
стали его главным чтением, - Мы сами не гнушаемся прибегать время от времени
к небольшому шантажу, - добавил он с  терпимостью,  которая могла  свести  с
ума. - И вполне резонно, что время от времени мы сами должны уступать.
     А  Конни,   обычно  не   употреблявшая   грубых   слов,  удивила  всех,
процитировав  довольно  откровенное  высказывание   -  кажется,   президента
Джонсона,  -  который  когда-то  сказал  это  о Дж.  Эдгаре Гувере.  "Джордж
предпочитает, чтобы Сэм  Коллинз был в палатке, а по малой  нужде выходил из
нее,  нежели чтобы  он  всегда был снаружи,  а по нужде  приходил  сюда",  -
объявила она и хихикнула, как школьница, удивляясь своей смелости.
     Самое   главное,  что   только  в  середине  января,   продолжая   свои
исследования относительно  прошлого Ко и докапываясь  до мельчайших деталей,
Док ди  Салис  объявил о потрясающем открытии:  оказывается, еще  жив  некто
мистер Хибберт,  миссионер-баптист, работавший в Китае, которого Ко упомянул
как человека, который может поручиться за него,  когда  просил разрешить ему
изучать право в Лондоне.
     Так  что  все  события  на   самом   деле   были   растянуты  на  более
продолжительный  период,   чем   утверждают  те,   кто   сегодня   предается
воспоминаниям, подсознательно подгоняемым под то, что  им удобнее. Поэтому и
напряжение, в котором пребывал Джерри, выносить было гораздо труднее.


     -  Видите  ли,  существует  возможность  того,  что  его  произведут  в
рыцарское звание, - сказала Конни Сейшес. Она уже говорила это по телефону.
     Все  выглядело  в высшей  степени внушительно. Конни  немного распушила
волосы.  Она была в темно-коричневом  костюме и  такой  же  темно-коричневой
шляпе, в руках у нее была темно-коричневая сумочка (чтобы было куда положить
радиомикрофон).  А снаружи, на  подъездной дорожке, ведущей к дому, в  синем
такси, с  включенным  мотором и  работающим обогревателем,  Тоби Эстерхейзи,
венгр  по происхождению и  великолепный мастер по ведению слежки, делал вид,
что дремлет, а на  самом деле принимал и записывал разговор в доме с помощью
аппаратуры,  спрятанной  под сиденьем.  Вместе  с необычным для нее  внешним
обликом  Конни приобрела и новую манеру  поведения -  она стала  воплощением
четкости и  дисциплины: держала  наготове  записную книжку  из тех, которыми
издательство  Ее Величества  снабжает  все государственные  учреждения,  а в
руке, изуродованной артритом, сжимала такую же казенную шариковую ручку. Что
касается  ди  Салиса,  державшегося  немного в  стороне,  то  над  ним  тоже
потрудились, чтобы  придать  ему  чуть более  современный  вид.  Невзирая на
протесты,  его  заставили  надеть одну  из рубашек Гиллема  - в  полоску,  с
подходящим по  тону темным  галстуком.  Что удивительно, результат получился
вполне убедительным.
     - Это  в в ы с ш  е й с т  е п е н  и конфиденциально, - громко и четко
сказала Конни,  обращаясь к мистеру Хибберту. Это она тоже  уже говорила ему
по телефону.
     - Абсолютно конфиденциально, - подтвердил  ди  Салиси  взмахнул руками,
после чего один локоть опустился  на бугристое  колено  и остался там,  хотя
опора была не  слишком удобной,  а  узловатая  ладонь  обхватила и  почесала
подбородок.
     Губернатор представил  его  к рыцарскому  званию, сказала она, и теперь
Совет  должен  решить,  поддерживают  ли они  эту  кандидатуру  и  будут  ли
рекомендовать ее Букингемскому дворцу. При слове "дворец" она бросила взгляд
на ди Салиса, в  котором сквозило  с  трудом  сдерживаемое  раздражение. Тот
сразу  же  расцвел  лучезарной,  но  скромной  улыбкой  -  как  какая-нибудь
знаменитость, приглашенная на телепередачу. Его седые волосы были напомажены
и причесаны, и голова выглядела  так  (как  сказала  потом Конни), словно ее
смазали жиром, чтобы поставить в духовку запекаться.
     - Поэтому вы, к  о н е ч н о ж е, поймете, - вещала Конни с интонацией,
очень сильно напоминающей интонации женщин-дикторов  на радио и телевидении,
- что для того, чтобы  не  поставить  наши высшие  органы власти  в неловкое
положение,  уберечь  их  от  этого,  необходимо  провести  самую  тщательную
проверку.
     - Букингемский дворец,  - эхом откликнулся мистер Хибберт, подмигнув ди
Салису. - Да подумать только! Королевский дворец - слышишь, Дорис?
     Он  был очень стар. По документам ему было восемьдесят  один. Он достиг
такого возраста, когда черты лица перестают меняться и только становятся все
более  безмятежными.  На нем был  высокий  жесткий  воротничок, какие  носят
баптистские священники, и  бежевый шерстяной жакет, застегивающийся  впереди
на  пуговицы, с кожаными заплатками на локтях. На плечи была наброшена шаль.
Он сидел  перед ними спиной к  окну, и на фоне светло-серого  моря казалось,
что его седую голову окружает сияние.
     - Сэр Дрейк Ко, - произнес он. - Вот уж этого я никогда не предполагал,
прямо  вам  скажу.  -  Характерный  акцент  северных графств  в его речи был
настолько  заметен,  что,  как  и  белоснежно-белые  волосы,  мог показаться
нарочитым. - Сэр Дрейк, - повторил он. - Подумать только! А, Дорис?
     В  комнате была и его дочь, которой  могло быть от тридцати до  сорока:
светловолосая, в желтом  платье;  напудренная, но с  ненакрашенными  губами.
Казалось, с  самой юности ее лицо  не изменилось,  только  мечты  и  надежды
постепенно  развеялись  и  перестали  оживлять  его.  Когда  она  что-нибудь
говорила, щеки заливал румянец, но говорила она редко. Она  испекла печенье,
сделала бутерброды -  тонкие, как  бумажный  лист, и купила  кекс с  тмином,
который лежал на салфетке. Наливая чай,  она  процеживала его через  кусочек
муслина, по краям обшитый бисером. Над столом висел зубчатый бумажный абажур
в  форме звезды.  Вдоль  одной  из  стен  стояло  пианино с открытыми нотами
религиозного  гимна "Веди нас, чистый  свет". Красиво переписанные несколько
строчек  из  стихотворения  Киплинга "Если"  висели на стене,  над  решеткой
камина, в котором не было дров, и по обе стороны окна с видом на море висели
бархатные драпировки - такие плотные,  словно они предназначались для  того,
чтобы отгородиться от несуществующего для  обитателей этого  дома. В комнате
не было  книг - не было даже Библии. Зато сиял огромный цветной телевизор, а
под потолком была протянута длинная веревочка, на  которой сгибом, сторонами
вниз, висело множество рождественских открыток. Они напоминали подстреленных
птиц,  которые  вот-вот  упадут  на  землю.  В  комнате  не было ничего, что
напоминало бы о китайском прибрежном городе, если не считать зимнего моря за
окном.  День  был спокойный  и  безветренный. В  саду  кактусы  и кустарники
замерли  в ожидании, когда  же закончатся  холода. По  набережной  торопливо
шагали прохожие.
     -  Они  хотели бы, если  можно,  записать кое-что  из  рассказанного, -
добавила Конни: одним из неписаных правил  Цирка  является то, что,  если вы
без  разрешения записываете  беседу на магнитофон,  надо  кое-что записать и
вручную. Во-первых, чтобы подстраховаться на случай отключения аппаратуры, а
во-вторых, чтобы не заподозрили, что ведется магнитофонная запись.
     -  О,  ради  Бога,  записывайте,   сколько  угодно:  не  все  мы  можем
похвастаться  феноменальной  памятью - не  так ли, Дорис?  Дорис-то, кстати,
может: у нее великолепная память - как в свое время у ее матери.
     - Первым делом, если можно, мы хотели бы сделать то, что всегда делаем,
когда наводим у кого-то справки о других лицах, - сказала Конни, стараясь не
слишком торопиться, чтобы не навязывать старику непосильный для него темп, -
мы хотели бы  точно  установить, как долго  вы  знали мистера  Ко, при каких
обстоятельствах вы встретились и каковы были ваши отношения с ним.
     Если  перевести  это  на  профессиональный  язык,  вопрос  звучал  так:
"Опишите, насколько тесно вы были связаны с Дельфином".


     Говоря о  других,  старые  люди  говорят  о себе, словно  вглядываясь в
отражение в уже не существующих зеркалах.
     - То,  что  я  стану священником, было  предопределено  с самого  моего
рождения, - говорил мистер Хибберт.  - Священниками были мой дед и мой отец.
У отца был большой, о ч е н ь б  о л ь ш о й  приход в Маклсфилде.  Его брат
умер в  двенадцать лет,  но и он  уже дал обет служения Богу  - правда ведь,
Дорис? А я в двадцать поступил  в школу подготовки миссионеров. И в двадцать
четыре отправился морем в Шанхай, чтобы работать в Миссии Жизни Господней. Я
плыл на  "Эмпайр Куин", и  там  было больше стюардов, чем пассажиров,  -  во
всяком  случае, мне  так  запомнилось. О,  Боже  мой.  Он  собирался пробыть
несколько  лет  в  Шанхае,  преподавая  в миссионерской  школе  и  занимаясь
китайским языком,  а потом, если удастся, перевестись в миссию во Внутреннем
Китае и переехать туда с побережья.
     - Мне  очень  этого хотелось. Мне хотелось  попробовать  себя  в  самом
трудном  деле. Мне всегда нравились китайцы. В Миссии Жизни Господней не все
было совершенно,  но пользу мы приносили. А миссионерские школы  католиков -
они больше походили на  монастыри со всем,  что  этому сопутствует, - сказал
мистер Хибберт.
     Ди Салис, который когда-то был иезуитом, неопределенно улыбнулся.
     -  А мы подбирали  детей на улицах, - сказал мистер Хибберт. - Шанхай -
удивительное место, где все  перемешано самым невероятным образом, уж можете
мне поверить. Кого и  чего там только не было! Банды, коррупция, проституция
- махровым цветом;  политические интриги, деньги, алчность и нищета Все, что
только  существует в человеческой  жизни, можно было там найти. Правда ведь,
Дорис?  Она, конечно, не может  по-настоящему  это помнить. Мы снова поехали
туда после  войны, - правда, Дорис?  -  но вскоре они выставили  нас.  Дорис
тогда было не больше  одиннадцати, так  ведь? К тому времени уже не осталось
мест вроде этого - таких, как Шанхай, поэтому мы вернулись сюда Но нам здесь
н р  а ви т с я  - правда, Дорис? - сказал мистер  Хибберт,  ни на минуту не
забывая, что говорит от  имени обоих. - Нам здесь нравится в о з  д у х. Вот
что нам особенно нравится.
     - Да, очень,  - ответила  Дорис  и откашлялась, поднеся  большую  руку,
сжатую в кулак, к губам.
     - Мы их кормили всем, что могли достать, - вот до чего дошло.  - Мистер
Хибберт возобновил свой  рассказ: -  У нас  там была уже немолодая женщина -
мисс  Фонг.  Помнишь Дейзи  Фонг,  Дорис? Конечно же  помнишь  - Дейзи  и ее
колокольчик?  Да нет,  вряд  ли.  Но  до  чего же быстро летит время!  Можно
сказать, что Дейзи была Дудочником в пестром костюме (Герой поэмы Бра