ем
достаточно. Поэтому девушка взяла все наличные, какие смогла найти в доме, и
сбежала.  И  вот она здесь. Без  вещей,  ее ищет полиция, из денег  осталась
последняя мятая банкнота, которой хватит на то,  чтобы поесть как следует, а
дальше - только пропадать.
     В тот  день  - впрочем, как  всегда, - на площади было не слишком много
привлекательных женщин. И к тому времени, как беглянка села за столик, почти
все мужчины  - во всяком случае, те, которые не были калеками, - обратили на
нее  внимание.  Со  всех  сторон  слышались  вкрадчивые   голоса:  обращение
"красавица" было из них самым безобидным. Смысл этих реплик Джерри не всегда
мог точно уловить, но все  вокруг  смеялись. Потом кто-то попытался ущипнуть
ее за грудь,  и тут уж Джерри встал и подошел к ее столику. Он отнюдь не был
бесстрашным  героем,  в  глубине  души он считал, что  как  раз наоборот, но
сейчас  ему  пришло в  голову:  ведь  на  ее  месте  могла  быть  Кэт...  Он
разозлился.  Одной  рукой  хлопнул по  плечу маленького  официанта,  который
попытался  ее  облапить, а  другой  -  огромного  мужчину, зааплодировавшего
храбрости официанта,  и  объяснил  им на  своем  ломаном итальянском, что он
настоятельно   рекомендует  им  перестать   надоедать   девушке  и  дать  ей
возможность  спокойно поесть, А иначе  он  будет  вынужден  свернуть  им  их
грязные  шеи.  После  этого атмосфера отнюдь не стала  более  дружественной.
Коротышка, казалось, рвался в бой,  его рука  то и  дело тянулась к  заднему
карману брюк. Он даже порывался  снять пиджак, пока наконец последний взгляд
Джерри не заставил его отказаться  от своего  намерения. Уэстерби оставил на
столе деньги, поднял с  пола сумку  и, взяв девушку под руку, повел ее через
площадь в "Аполло".
     "Вы англичанин?" - спросила она по дороге. "До мозга костей", - свирепо
фыркнул Джерри и тут в первый раз увидел,  как  она  улыбнулась. Ради  такой
улыбки  определенно  стоило потрудиться:  все  ее худенькое личико светилось
изнутри,   как   иногда   освещается    от    радости   чумазая   физиономия
мальчишки-оборвыша.
     Потом,  немного  поостыв,  Джерри  накормил  ее, а  когда  окончательно
успокоился, разговорился, потому что  после всех этих недель, когда ему не с
кем било словом перемолвиться, было совершенно  естественно отвести душу. Он
объяснил девушке, что сам он  - газетчик, репортер, сейчас не у  дел и пишет
роман,  что это его первый  опыт,  хотя ему всегда  хотелось писать, что его
капиталы  понемногу тают  - те  деньги,  которые газета  заплатила  ему  при
увольнении  по сокращению штатов. Что  само по себе звучит забавно,  добавил
он, потому что всю свою жизнь он был вне штата и общества.
     Это было что-то вроде щедрого прощального подарка, продолжался рассказ.
Кое-что из этих денег он потратил на покупку  дома,  кое-что  прожил в  свое
удовольствие,  и теперь  осталось  совсем  немного. И тут она  улыбнулась во
второй  раз. Ободренный,  он  слегка затронул  тему о том,  на  какую  жизнь
обрекает человека творчества О Господи, ты и представить себе не можешь, как
приходится попотеть, чтобы все, что хочешь, к а к с л е д у е т выразить с л
о в а м и, чтобы оно хорошо легло на бумагу, это такое дело...
     "А  как насчет жен?" - спросила  она,  перебивая его. На  мгновение  он
подумал, что она  говорит о романе. Потом увидел  ее ждущий,  подозрительный
взгляд, поэтому ответил осторожно:  "В настоящее время действующих нет" (как
будто жены - это вулканы).  Хотя,  впрочем,  в жизни Джерри так все  и было.
После обеда, когда они немного отяжелевшие,  под жгучими лучами  солнца,  не
спеша  шли  через  пустынную  площадь,  девушка сделала  первое  и последнее
заявление о своих намерениях.
     "Все, что у  меня  есть, - в этой  сумке, ясно? - спросила  она. - И  я
решила,  что так  оно всегда и будет. Поэтому мне не нужно, чтобы кто-нибудь
давал мне что-нибудь, что не уместится в эту сумку. Ясно?"
     Когда  они  пришли на  автобусную  остановку,  она  осталась  с  ним  и
слонялась  поблизости,  а  когда пришел  автобус,  влезла за Джерри следом и
разрешила  ему  купить билет. В деревушке  они  вместе  вышли  из автобуса и
побрели вверх по склону холма: Джерри тащил свой мешок  с книгами, девушка -
сумку. Вот так все и было. Она спала почти не просыпаясь три дня и три ночи,
а на четвертую  пришла к нему. Школяр  был настолько не готов  к этому,  что
даже  дверь спальни оказалась запертой:  у него был небольшой пунктик насчет
дверей и окон (особенно ночью). Поэтому Сиротке пришлось колотить по двери и
кричать: "Я  хочу к тебе,  в твою  чертову  постель,  ради всего святого!" -
прежде чем он открыл ей.
     "Только никогда не ври мне, - предупредила она, забираясь  к нему,  как
будто  они  собирались   посекретничать  перед   сном,  словно   ученики   в
школе-пансионе. - Никаких слов, никакой неправды. Ясно?"
     В любви она была как бабочка. Как китаянка, подумалось ему.  Невесомая,
словно перышко, все  время в движении, ни минуты покоя. И такая беззащитная,
что  ему становилось страшно. Когда  появились светлячки, они оба устроились
на коленях  на  диване у  окна и наблюдали за ними.  Джерри думал о Востоке.
Пронзительно стрекотали  цикады, надрывались лягушки, и  огоньки  светлячков
сближались и расходились в густой  темноте  за  окном, а они -  обнаженные -
стояли  на коленях  целый час  или даже  больше, всматриваясь и слушая, пока
яркая луна не скрылась  за грядой  холмов. Они  не  произносили ни слова, не
принимали никаких решений. Но запирать дверь в свою комнату он перестал.


     Музыка  прекратилась,  грохот  от отбивания мяса тоже, начался перезвон
церковных колоколов - звонили к вечерней службе. Долина никогда не замолкала
совсем, но сегодня, казалось, колокола звучали громче Он неторопливо подошел
к  шесту с привязанным к нему мячом, отвел мяч в сторону и  отпустил,  потом
несколько раз ткнул носком ботинка в траву у основания шеста, вспоминая, как
летала  ее  гибкая  маленькая  фигурка  в  развевающемся платье,  похожем на
монашеское одеяние, отбивая один удар за другим.
     "Опекун" - одно из главных кодовых слов, сказали ему когда-то. "Опекун"
означает возвращение,  дорогу назад.  Еще мгновение Джерри колебался,  глядя
вниз, на голубую долину, где, мерцая, бежала  та  самая дорога - прямая  как
стрела; дорога, которая вела прямиком к городу и аэропорту.
     Джерри  не считая  себя  человеком, склонным  к долгим  размышлениям. В
детстве  он  постоянно  слышал разглагольствования отца, и это показало ему,
чего стоят великие замыслы, а заодно и громкие слова. Возможно, именно это с
самого  начала и сблизило их с девушкой, подумал он. Ведь именно об этом она
говорила: "Не давай мне ничего, что не уместится в мою сумку".
     Может быть. А  может  быть, и нет. Она найдет кого-нибудь  другого. Так
всегда бывает.
     П  о р а, - подумал  он. - Деньги кончились, роман  не выходит, девушка
слишком молода для меня. Ну, давай. Пора, время пришло".
     Время чего?
     П о р а ! Пора  ей найти себе юного крепкого  парня, вместо  того чтобы
отбирать  последние силы у  старика. Пора разрешить себе снова почувствовать
охоту к перемене  мест: пора снимать  лагерь, поднимать верблюдов.  В  путь!
Джерри приходилось поступать так не раз и не два. Разбиваешь палатку, живешь
какое-то время, потом идешь дальше: извини, подруга.
     Это приказ, напомнил он себе. Рассуждать нам не положено. Звучит труба,
отряд строится. Спор окончен. О п е к у н.
     И тем не менее странно, "Я  чувствовал, что это вот-вот произойдет".  -
думал  он, глядя  на долину,  где  уже почти  ничего нельзя было  различить.
Никаких таких великих  предчувствий, никакой  этой чепухи: просто -  да,  он
ощущал,   что  час  приближается.  Время   пришло.  Но   вместо  того  чтобы
почувствовать прилив  бодрости  и  радости, он ощутил,  что  его  охватывает
вялость. Ему вдруг показалось,  что  он слишком устал,  слишком  растолстел,
слишком вялый и сонный  и никогда уже не сможет пошевельнуться.  Он  мог  бы
лечь прямо здесь, где стоял. Он мог бы спать на этой жесткой траве, пока его
не разбудят или пока не наступит конец света.
     Глупости,  - сказал  он сам себе.  - Самые  настоящие глупости".  Вынув
телеграмму из кармана, он бодро зашагал к дому.
     - Эй, малышка! Старушка! Где ты прячешься? У меня новости, и не слишком
приятные. - Он  протянул  ей телеграмму.  -  Из города греха, обреченного на
гибель, - сказал он и отошел к окну, чтобы не видеть, как она будет читать.
     Он  подождал, пока не  услышал  шороха бумаги, упавшей на стол.  Джерри
повернулся. Теперь не  сделать этого  было  просто нельзя. Девушка ничего не
сказала,  но обхватила  себя руками, спрятав  ладони под  мышками.  Ее жесты
иногда  бывали  громче и выразительнее любых слов. Он  видел, как беспокойно
мечутся пальцы, стараясь найти что-нибудь, за что можно ухватиться.
     - Почему бы тебе не перебраться на некоторое время  к Бесс? - предложил
он. -  Старушка  Бесс  будет  рада принять тебя.  Она очень  хорошо  к  тебе
относится. Ты можешь жить там, сколько захочешь, она будет только рада.
     Сиротка по-прежнему стояла, обхватив себя руками. Джерри ушел в деревню
послать телеграмму. А  когда  он  вернулся, девушка уже достала его костюм -
тот самый, синий, над которым она всегда смеялась и который называла тюрем-
     ной  робой,  -  но  сама  она при этом  дрожала  всем  телом.  Лицо  ее
побледнело.  Она выглядела  совершенно больной,  как в  тот день,  когда  он
замуровал  ос в гнезде.  Когда  Уэстерби  попытался  поцеловать ее, она была
холодна  как мрамор. Ночью они спали вместе, и это было еще хуже,  чем спать
одному.
     Матушка Стефано сообщила новости во время обеда, вскоре после  полудня.
От волнения  у нее даже голос дрожал.  Достопочтенный Школяр уехал, объявила
она. Он был в костюме.  И  взял с  собой саквояж, пишущую  машинку и мешок с
книгами. Франко отвез его в аэропорт на своем фургоне. Сиротка уехала с ним,
но  вышла у поворота на  автостраду. Она не попрощалась: села  у дороги, как
шваль какая-нибудь,  что, впрочем, так и есть. После этого Школяр  некоторое
время ничего  не говорил и был  погружен в свои мысли. Он совсем  не обращал
внимания на хитрые и  ехидные вопросы Франко и все время теребил прядь волос
надо лбом - синьора Сандерс  как-то сказала, что у него волосы цвета перца с
солью.  В  аэропорт  они  приехали  за час  до отлета и,  чтобы убить время,
распили  вместе бутылочку  и  сыграли  партию  в  домино.  Но  когда  Франко
попытался  заломить непомерную цену за то, что  привез  его. Школяр  проявил
неожиданную  прижимистость и  жесткость и  наконец-то начал торговаться, как
настоящий богач.
     Почтмейстерша сказала, что узнала все это от Франко, своего задушевного
друга.  Франко,  которого злые  языки  называют  педерастом.  Разве  она  не
защищала  его всегда  - неотразимого  Франко, отца своего  слабоумного сына?
Конечно, у них бывало всякое - у кого не бывает ссор? - но пусть ей назовут,
если  смогут,  более  честного, трудолюбивого, элегантного  и более  шикарно
одетого мужчину во всей долине, чем Франко, ее друг и любовник!
     Школяр уехал домой за своим наследством, сказала она.


        "ЛОШАДЬ ДЖОРДЖА СМАЙЛИ"


     "Только  с  Джорджем  Смайли  могло  такое  случиться, - говорил  Родди
Мартиндейл,  толстяк-острослов из  Министерства  иностранных  дел,  -  стать
капитаном потерпевшего крушение корабля. И  только  Смайли, - добавлял он, -
мог  все еще больше  усложнить, именно тогда решив  расстаться  со своей  не
всегда безгрешной красавицей женой".
     На первый (и даже на второй)  взгляд, Смайли не слишком подходил и  для
своего нового  поста, и для роли  мужа красавицы,  как не  преминул отметить
Мартиндейл. Джордж был невысокий, толстый; при столкновении с мелочами жизни
проявлял редкостную  неприспособленность и  неумение  заставить  считаться с
собой.  Природная  застенчивость время от времени приводила  к тому,  что он
вдруг начинал изъясняться  высокопарно.  И для людей вроде  Мартиндейла,  не
привыкших быть на втором плане, его стремление не привлекать к себе внимания
служило постоянным укором.
     К  тому  же Смайли  был  близорук. В первые дни после катастрофы он,  в
круглых  очках  и традиционно  унылом для чиновников костюме,  наводящем  на
мысль о похоронах, в сопровождении верного помощника Питера Гиллема ходил по
самым незаметным тропам в джунглях Уайтхолла, где на каждом  шагу  земля под
ногами может обернуться трясиной.
     В любое время дня и ночи он склонялся  над заваленным бумагами столом в
обшарпанном кабинете, который здесь называли "тронным залом",  расположенном
на   шестом  этаже  мрачного,  похожего  на  мавзолей  особняка  на  площади
Кембридж-серкус. В этом здании он  теперь был самым главным начальником, но,
увидев его,  можно было подумать, что это ему,  а не русскому шпиону Хейдону
больше подходит  словечко  "крот"  из  жаргона профессиональных разведчиков.
После бесконечно длинного рабочего дня в этом здании со множеством коридоров
и мрачных склепоподобных комнат мешки  под  глазами у Смайли  выглядели  как
настоящие синяки. Он редко улыбался, хотя чувство  юмора ему было  отнюдь не
чуждо,  и  частенько  простое усилие, которое требовалось  для  того,  чтобы
подняться  со  стула,  казалось,  оставляло  его  без сил.  Приведя  себя  в
вертикальное положение, он, слегка приоткрыв рот,  застывал на мгновение  и,
прежде чем двигаться дальше, издавал негромкое пыхтение: "уу-х-х-х".
     У  Джорджа была еще  одна  привычка - иногда, задумавшись, он рассеянно
протирал очки широким концом галстука,  и в  этот момент его лицо было таким
щемяще  беззащитным,  что одна из секретарш, принадлежавшая  к высшей  касте
секретарского сословия  - на здешнем жаргоне этих дам называли  мамашами,  -
признавалась, что  не раз испытывала почти непреодолимый порыв  (за  которым
ученые  психиатры,  конечно,  усмотрели  бы  Бог  знает  что).  Ей  хотелось
броситься и заслонить его от всех бед,  избавить  от  той неподъемной  ноши,
которую  он  взвалил  на свои  плечи и,  судя по всему,  был полон решимости
донести до конца.
     "Джордж Смайли не просто  чистит эти  конюшни, - заметил как-то все тот
же Родди  Мартиндейл, обедая с друзьями в ресторане клуба "Гаррик". - Он еще
и пытается затащить на себе лошадей на вершину холма. Ха-ха-ха".
     В   других  слухах,   распространяемых   главным  образом  ведомствами,
претендовавшими на то, чтобы стать преемниками  возглавляемой Смайли службы,
особенно теми, чьи позиции  сильно пошатнулись, отношение к его  трудам было
гораздо менее почтительным.
     "Джордж держится  благодаря  своему былому авторитету,  - говорили  они
несколько  месяцев  спустя после  его назначения.  -  С  разоблачением Билла
Хейдона ему просто  повезло. И  вообще, -  говорили  они,  - Хейдона удалось
разоблачить  только  с подачи  американцев -  благодаря  полученной  от  них
информации.   А   Джордж   имел  минимальное  отношение  к  этой   мастерски
спланированной операции:  заслуга  по праву  должна принадлежать Кузенам, но
они дипломатично  предпочли остаться в тени". "Нет-нет, - говорили другие, -
это голландцы.  Голландцы  разгадали  шифр  Московского Центра и  поделились
своим открытием с англичанами через сотрудника, осуществляющего  связь между
родственными  службами  двух  стран:  спросите  у  Родди   Мартиндейла  -  а
Мартиндейл, конечно же, авторитет во всем, что касается Цирка и профессионал
в распространении дезинформации о  нем". Все эти разговоры повторялись снова
и снова, а Смайли все это  время,  казалось, забыв обо всем и  ни на что  не
обращая
     внимания,  молча  продолжал  заниматься  своим   делом  и  одновременно
расстался с женой.
     В это трудно было поверить.
     Все были потрясены.
     Мартиндейл,  который за  всю свою  жизнь  не  любил ни  одной  женщины,
чувствовал себя  особенно оскорбленным. Обедая в "Гаррике", он раздувал  это
событие до невероятных размеров.
     "Как он посмел! Он - абсолютное ничтожество, а она - наполовину С о у л
и !  Это невозможно объяснить, это какой-то  патологический инстинкт  глубин
его подсознания. Жестокость чистейшей воды, я вам скажу. После того,  как он
много лет  мирился с ее абсолютно естественным и здоровым  стремлением время
от времени поразвлечься - уж можете поверить, он сам толкал ее на это, - что
делает  этот  жалкий пигмей? Разворачивается  на  сто восемьдесят градусов и
поистине  с наполеоновской безжалостностью наносит ей удар!  Это неслыханный
скандал!  Я  готов  сказать  всем  и  каждому:  это  неслыханно!  Я  человек
достаточно терпимый и, смею думать, знающий жизнь, но  Смайли зашел  слишком
далеко. Да, слишком".
     На этот раз, как  иногда бывало, Мартиндейл ничего не путал. Факты были
очевидны для всех. Когда Хейдона не стало и на прошлом был  поставлен крест,
супруги  Смайли  помирились,  и  воссоединившаяся  пара,  даже  с  некоторой
торжественностью,   снова  въехала  в  свой  небольшой  домик  в  Челси,  на
Байуотер-стрит. Они стали появляться в обществе: выходили в свет, устраивали
у  себя небольшие, соответствующие новому назначению Джорджа приемы. На  них
бывали   "кузены",  иногда   -  кто-нибудь  из  парламентских   заместителей
министров, другие люди, имеющие  вес в близких  к  правительству кругах. Все
уходили с их обедов сытыми и  довольными. В течение  месяца-другого эта пара
благодаря своей неординарности даже приобрела некоторую популярность в узком
кругу  высших государственных чиновников. Это  продолжалось до тех пор, пока
вдруг,  к явному конфузу своей  жены,  Джордж  Смайли  не  покинул  ее  и не
устроился по-походному в полупустой чердачной комнатушке за  своим  "тронным
залом"  в Цирке. Вскоре мрачная  атмосфера этого  здания, казалось, наложила
неизгладимый отпечаток  на  его лицо -  так тюремная  пыль  въедается в кожу
заключенного. А в это время Энн Смайли томилась в Челси, с трудом привыкая к
новой и непривычной для нее роли брошенной жены.
     "Жертвенность,  -  говорили те,  кто  знал. -  Монашеское  воздержание.
Джордж - святой. В е г о - т о годы!"
     "Чушь, - резко возражали люди вроде  Мартиндейла. - Жертвенность во имя
чего?  Что там  осталось,  в  этом  наводящем уныние  чудовищном  здании  из
красного кирпича, что могло бы потребовать такого самопожертвования? Что в о
о б щ е осталось на этом поганом Уайтхолле или даже, Господи прости, во всей
этой поганой А н г л и и, что могло бы требовать таких жертв в наше время?
     "Работа", - говорили те, кто знал.
     "Но  к  а  к  а  я   работа?  -   визгливо  возражали  эти  самозванные
доброжелатели,  наблюдавшие  за  тем, что  происходит  в  Цирке, обмениваясь
обрывками информации.  Что  он там  делает, если  три  четверти  сотрудников
уволены? У него  ведь никого не  осталось,  кроме нескольких стариков, чтобы
было кому принести чаю.  Ведь все агентурные сети засвечены и превратились в
прах. Все резидентуры за рубежом  законсервированы, спецфонд (финансирование
операций Цирка) заморожен Министерством финансов,  и на всем  Уайтхолле и во
всем  Вашингтоне нет  ни единого человека,  которого он мог бы назвать своим
другом. Если, конечно,  не считать этого  самоуверенного  выскочку и  зануду
Лейкона из аппарата  кабинета министров. Он-то всегда готов защищать  Смайли
до  последнего - каждый раз,  когда представляется случай. И  неудивительно,
что  Лейкон сражается за него: что же ему еще остается?  Ведь Цирк -  основа
влияния Лейкона. Без Цирка он стал бы (да, пожалуй, уже стал) - выхолощенным
жеребцом  - кастратом,  лишенным  реальной силы. Так  что же удивляться, что
Лейкон готов за Смайли в огонь и воду?"
     "Это  неслыханно,  -  раздраженно  заявил  Мартиндейл,  расправляясь  с
копченым угрем, а потом  с пирогом с начинкой  из  мяса и почек, запивая все
это красным вином из погребов клуба, которое в очередной ра