рехвати-
ло дыхание. Правда, он нисколько не подходил к тому представлению о бок-
серах, которое она себе составила. Ведь он в сущности и не боксер. Он же
сказал, что нет. Саксон дала себе слово расспросить его  подробнее,  ес-
ли... если он когда-нибудь опять ее пригласит. Да, наверно, так и будет,
ведь когда мужчина танцует с девушкой чуть не целый день, он об ней  тут
же не забывает. Ей даже захотелось, чтобы он все-таки оказался боксером.
В этом было что-то манящее и жуткое. Боксеры  -  страшные,  таинственные
люди! И поскольку они не принадлежат к числу  заурядных  рабочих,  вроде
плотников и прачечников, они, несомненно, фигуры романтические. Они  ра-
ботают не на хозяев, но для публики, в героическом  единоборстве  своими
силами отвоевывают себе у мира, далеко не щедрого,  роскошную  жизнь.  У
иных даже собственные автомобили, и путешествуют они с целой свитой тре-
неров и слуг. Может быть, Билл только из скромности сказал, что он  бро-
сил бокс? Однако на его руках мозоли, значит он говорит правду.
 
 
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
   У ворот они простились. При этом Билл смутился, и  это  Саксон  очень
понравилось. Он, видно, не из тех парней, которые  считают  себя  вправе
фамильярничать с девушкой. Остановившись, оба замолчали, и  она  сделала
вид, что хочет войти в дом, хотя на самом деле с тайным  трепетом  ждала
тех слов, которые так мечтала от него услышать.
   - Когда же я опять вас увижу? - спросил он, не выпуская ее руки.
   Она радостно засмеялась.
   - Я живу в восточной части Окленда, - продолжал он.  -  Знаете,  там,
где наша конюшня; и работаем мы больше в тех  краях,  так  что  в  вашей
местности мне бывать почти не приходится. А все-таки, - продолжал он,  и
его рука крепче сжала ее руку, - все-таки нам непременно нужно  еще  по-
танцевать вместе. Я вам вот что предложу: в Ориндорском клубе танцы  бы-
вают по средам. Если вы не заняты... Или вы заняты?
   - Нет...
   - Значит, в среду. В котором часу зайти за вами?
   Когда они договорились обо всех подробностях и он  согласился,  чтобы
она танцевала некоторые танцы с другими парнями, они  еще  раз  пожелали
друг другу спокойной ночи, его рука сжала ее руку, и он привлек  девушку
к себе. Она слегка, но твердо воспротивилась: таков был обычай, да она и
боялась, что Билл может неверно истолковать ее уступчивость. Но  все  же
ей так хотелось поцеловать его, как ни одного мужчину. И когда она подс-
тавила ему свое лицо, она почувствовала, что поцелуй его честен.  В  нем
не было никакого скрытого умысла, скорее  что-то  целомудренное,  непос-
редственное и доброе, как он сам. Этот  поцелуй  показал,  что  Билл  не
слишком опытен в прощаниях с девицами. "Видно, не все мужчины скоты",  -
подумала она.
   - Спокойной ночи, - прошептала Саксон; калитка скрипнула, и она быст-
ро пошла по узкой дорожке, которая огибала двор и вела к ее дому.
   - Так до среды? - вполголоса бросил он ей вслед.
   - До среды, - откликнулась она.
   Но в сумраке узкого прохода между двумя домами  она  остановилась,  с
трепетом прислушиваясь к звуку его шагов,  удалявшихся  по  асфальтовому
тротуару, и вошла в дверь, только когда шаги замерли совсем. Саксон под-
нялась по черной лестнице и прошла через кухню в свою комнату, благодаря
судьбу за то, что Сара не проснулась.
   Она зажгла газ и, снимая с головы  бархатную  шляпку,  почувствовала,
что на ее губах еще горит его поцелуй. А ведь такой поцелуй ровно ничего
не доказывает. У молодых людей это принято. Они все так  делают.  Но  их
поцелуи при прощании никогда не жгли, а поцелуй Билла жег не  только  ее
губы, но и мозг. Что же произошло? Откуда это? Подчиняясь внезапному по-
рыву, она подошла к зеркалу. Ее глаза сияли счастьем; щеки, обычно  чуть
окрашенные нежным румянцем, теперь пылали. Из зеркала  на  нее  смотрела
прехорошенькая девушка. И Саксон улыбнулась, радостная и довольная своим
видом; улыбка эта стала еще шире, когда в зеркале отразился  ровный  ряд
ее крепких белых зубов. "Почему бы это личико не понравилось  Биллу?"  -
задала она себе безмолвный вопрос. Другим мужчинам  она  ведь  нравится.
Даже подруги одобряют ее внешность. И, судя  по  тому,  как  Чарли  Лонг
преследует ее и отравляет ей жизнь, можно сказать наверняка, что он счи-
тает ее привлекательной.
   Она покосилась на край зеркала, - там была засунута за рамку фотогра-
фия Чарли, - содрогнулась и презрительно надула губки. В его глазах было
что-то животное и жестокое. Он и в самом деле порядочное  животное.  Вот
уже год, как он ее преследует. Другие парни и подойти к ней  боятся:  он
всех отпугнул своими угрозами. Удостоив ее вниманием, он сделал ее,  ра-
бой этого внимания. Она вспомнила молодого бухгалтера  из  прачечной,  -
это был уже не рабочий, а настоящий джентльмен, с мягким голосом и  неж-
ными руками; а Чарли избил его втихомолку только за  то,  что  бухгалтер
осмелился пригласить ее в театр. А разве она виновата? Из жалости к нему
она с тех пор ни разу не решилась принять его приглашение.
   И вот в, среду вечером она пойдет с Билли! Билли! Сердце ее забилось.
Конечно, будет скандал, но Билл защитит ее от Чарли. Хотела бы  она  ви-
деть, как Чарли изобьет Билла! Быстрым движением она выхватила  карточку
из-за рамы и бросила ее на комод лицом вниз. Карточка  упала  возле  не-
большого старенького ларчика, обитого темной потертой кожей. Словно  ос-
корбленная таким кощунством, она опять  схватила  противную  карточку  и
швырнула ее через всю комнату в дальний угол, затем взяла в руки кожаный
ларчик. Нажав пружину и открыв его, она долго глядела на дагерротип: пе-
ред ней было усталое женское лицо с умными серыми глазами и смело  очер-
ченным выразительным ртом; внутри, на бархатной подушечке, золотыми бук-
вами были вытиснены слова: "Карлтону от Дэзи". Она прочла их с  благого-
вением, ибо это было имя ее отца, которого она совсем не  знала,  и  имя
матери, которую она знала так недолго, но чьи  умные  и  грустные  серые
глаза запомнила навсегда.
   Саксон, с детства не знавшая религиозных обрядностей, была по природе
натурой глубоко религиозной. Но ее мысли о боге оставались крайне  смут-
ными и неопределенными, и тут она откровенно признавала себя бессильной.
Она никак не могла представить себе бога. На дагерротипе же  она  видела
нечто вполне реальное; этот образ так много давал ей и так много  обещал
в будущем! Саксон не ходила в церковь. Ее алтарь, ее святая святых  были
здесь. К этому изображению обращалась она, когда ее постигало  горе  или
угнетало одиночество; здесь она искала совета, помощи  и  утешения.  Она
чувствовала, что во многом не похожа на знакомых девушек, и, вглядываясь
в дорогое лицо, старалась найти в нем черты духовного сходства с  собой.
Ведь мать ее была тоже не такая, как все.  Мать  действительно  являлась
для нее тем, чем для других является бог. Этому  идеалу  она  стремилась
остаться верной, не уронить его, ничем не оскорбить. Саксон не  отдавала
себе отчета в том, что на самом деле знает о своей  матери  очень  мало,
что все это зачастую ее собственные вымыслы и догадки. В течение  многих
лет создавала она этот миф о своей матери.
   Но разве все в этом образе было только мифом?
   Она решительно оттолкнула от себя сомнения и, открыв нижний ящик  ко-
мода, вынула оттуда потертый портфель. Выпали старые пожелтевшие рукопи-
си, повеяло легким, нежным ароматом былого. Почерк был тонкий,  изящный,
с завитками, - как принято было писать  полстолетия  назад.  Она  прочла
стансы, обращенные автором к самой себе:
   Словно нежная арфа Эола,
   Муза поет все нежней...
   Калифорнийские долы
   Эхом откликнулись ей [3].
   Она в тысячу первый раз подивилась тому, что такое Эолова арфа; и все
же смутные воспоминания об этой необыкновенной матери будили чувство че-
го-то невыразимо прекрасного. Саксон некоторое время стояла задумавшись,
затем раскрыла другую рукопись. "Посвящается К. Б. ", - прочла она.  Это
было любовное стихотворение, которое  ее  мать  посвятила  своему  мужу,
Карлтону Брауну.
   И Саксон погрузилась в чтение следующих строк:
   От толпы убежала, укрывшись плащом,
   И увидела статуй торжественный ряд:
   Вакх, увенчанный свежим зеленым плющом,
   И Пандора с Психеей недвижно стоят.
   Это тоже было выше ее понимания, но она вдыхала в себя невнятную кра-
соту этих строк. Вакх, Пандора, Психея - эти имена звучат как  волшебное
заклинание! Но увы! - ключ к загадке  был  только  у  матери.  Странные,
бессмысленные слова, таившие вместе с тем какой-то  глубокий  смысл!  Ее
волшебница-мать понимала, что они означают. Саксон медленно  прочла  их,
букву за буквой, ибо не смела прочесть целиком, не зная, как они  произ-
носятся, и в ее сознании смутно блеснул их величественный смысл,  глубо-
кий и непостижимый. Ее мысль замерла  и  остановилась  на  сияющих,  как
звезды, границах некоего мира, где ее мать чувствовала себя так  свобод-
но, гораздо более высокого, чем действительность, в которой  живет  она,
Саксон. Задумчиво перечитывала она все вновь и вновь эти четыре строчки.
И казалось, что в сравнении с той действительностью, в которой она жила,
терзаемая горем и тревогой, мир ее матери  был  полон  света  и  блеска.
Здесь, в этих загадочно-певучих строках, скрывалась нить, ведущая к  по-
ниманию всего. Если бы Саксон только могла ухватить ее -  все  стало  бы
ясно. В этом она была вполне уверена. И она поняла бы тогда и злые  речи
Сары, и судьбу своего несчастного брата, и жестокость Чарли Лонга, и то,
почему он избил бухгалтера, и почему надо стоять у  гладильной  доски  и
работать, не разгибая спины, дни, месяцы, годы.
   Она пропустила строфу - увы, совершенно для нее недоступную - и  поп-
робовала читать дальше.
   В теплице последние краски дрожат,
   В них отблеск опала и золота дрожь.
   Едва зарумянел далекий закат,
   Закат, что с вином упоительным схож,
   Наяду, застывшую в зыбкой тени,
   Осыпали брызги ей руки и стан,
   Блеснув на груди аметистом, они
   Дождем осыпаются в светлый фонтан.
   - Прекрасно, как прекрасно, - вздохнула она. Смущенная длиной стихот-
ворения, она снова закрыла рукопись и спрятала ее; затем опять стала ша-
рить в комоде, надеясь, что хранящиеся там реликвии дадут ей ключ к  не-
разгаданной душе матери.
   На этот раз она вынула маленький сверток в тонкой бумаге,  перевязан-
ный ленточкой. Бережно она развернула его, с благоговейной  серьезностью
священника, стоящего перед алтарем. Там лежал красный атласный испанский
корсаж на китовом усе, напоминавший маленький корсет,  -  такие  корсажи
были обычным украшением женщин, которые прошли с пионерами через прерии.
Корсаж: был ручной работы и сшит по старинной испано-калифорнийской  мо-
де. Даже китовый ус был обработан домашним способом из  материала,  куп-
ленного, вероятно, на китобойном судне, торговавшем  кожей  и  ворванью.
Черным кружевом его обшила мать, и стежки на  тройной  кайме  из  черных
бархатных полос тоже были сделаны ее рукой.
   Саксон задумалась над ним, в голове ее проносились бессвязные  мысли.
Здесь перед ней было нечто реальное. Это она понимала. Этому она  покло-
нялась, как поклонялись люди ими же созданным богам, хотя их вера и опи-
ралась на гораздо менее осязаемые доказательства пребывания бога на зем-
ле.
   Корсаж имел в окружности двадцать два дюйма. Саксон уже не раз  убеж-
далась в этом. Она встала и примерила его на себя. Это было частью обыч-
ного ритуала. Корсаж почти сходился. В талии он сходился совсем. Если бы
снять платье, он пришелся бы как раз по ней. Этот корсаж, овеянный  вос-
поминаниями о пионерской эпопее в Калифорнийской Вентуре,  больше  всего
волновал Саксон: он как бы хранил  отпечаток  фигуры  ее  матери.  Стало
быть, внешностью она похожа на мать. Свою железную выдержку,  свою  лов-
кость в работе, изумлявшую всех, она тоже унаследовала от  нее.  Так  же
изумлялись люди прошлого поколения, глядя на ее мать - эту куколку,  это
создание, самое миниатюрное и молодое из целого выводка рослых пионеров,
- создание, воспитывавшее, однако, этот выводок. Все обращались к ее не-
обычайному уму, даже сестры и братья, которые были на десяток лет старше
ее. Именно она, Дэзи, решительно повелела своим спутникам переменить за-
раженные лихорадкой низменности Колюзы  на  здоровый  воздух  Вентурских
гор; это она восстала против старика отца, который считался  грозой  ин-
дейцев, и боролась со всей семьей за то, чтобы Вилла вышла замуж по сво-
ему выбору; это она, бросая вызов семье и общепринятой морали,  потребо-
вала, чтобы Лаура развелась со своим мужем, безволие которого  граничило
с преступностью; а с другой стороны - она, и только она, не давала семье
распасться, когда взаимное непонимание или человеческие слабости грозили
ее разрушить.
   Поистине, она была и воином и миротворцем!  И  перед  глазами  Саксон
воскресали забытые предания. Они были полны живых подробностей, так  как
она много раз вызывала их в своем воображении, хотя они и  касались  ве-
щей, которых она никогда не видела. Эти подробности, конечно, были  пло-
дом ее собственной фантазии: ей ведь никогда не приходилось встречать ни
вола, ни дикого индейца, ни степной повозки. И все же она  видела  перед
собой орды этих жаждущих земли англосаксов, они пересекали материк и шли
с востока на запад, они мелькали сквозь поднятую тысячами копыт,  прони-
занную солнцем пыль и были полны трепета и жизни. Они казались ей частью
ее самой. Эти предания старины и рассказы о подлинных событиях она  слы-
шала из уст живых свидетелей и участников. Ей отчетливо рисовались длин-
ные вереницы повозок, впереди шагают исхудавшие загорелые мужчины, юноши
подгоняют ревущих волов, которые падают от усталости и подымаются, чтобы
снова упасть. И во всем этом, как легкий челнок, тянущий  золотую  луче-
зарную пряжу, мелькает образ ее матери - ее маленькой  непокорной  мамы,
которой минуло и восемь и девять лет, а поход был еще не кончен, -  вол-
шебницы и законодательницы, во всяком деле осуществлявшей свою  волю,  -
причем и дело и воля ее всегда были правильны и хороши.
   Саксон видела Панча, крошечного скай-терьера с жесткой шерстью и пре-
данными глазами, - Панча (он с таким трудом следовал за путешественника-
ми в течение долгих месяцев), наконец охромевшего и всеми покинутого;  и
она видела, как Дэзи, эта крошка, спрятала Панча в повозку; видела,  как
ее одичавший, истощенный старик отец обнаружил этот дополнительный груз,
когда волы и без того выбивались из сил, видела его ярость и как он под-
нял Панча за шиворот. Видела потом, как Дэзи стояла  между  дулом  длин-
ноствольного ружья и собачонкой и как после этого девочка много дней та-
щилась, спотыкаясь, по солончакам среди зноя и пыли, поднимаемой  повоз-
ками, держа на руках, словно ребенка, больную собаку.
   Но живее всего вставала перед Саксон битва при Литтл Мэдоу. Дэзи оде-
та, как на праздник, в белое платье,  опоясанное  лентой,  с  лентами  и
круглой гребенкой в волосах, с маленькими ведерками в руках; вот она вы-
ходит из-под прикрытия поставленных  полукругом  и  сцепленных  колесами
фургонов, где раненые кричат в бреду и грезят о холодных рудниках, шага-
ет по залитой солнцем, поросшей цветами луговине,  мимо  оцепеневших  от
изумления вооруженных индейцев, к водоему за сто ярдов и -  возвращается
обратно.
   Саксон с горячим благоговением поцеловала атласный испанский  корсаж,
торопливо свернула его и с еще влажными глазами решила больше не грезить
ни об обожаемой матери, ни о странных загадках жизни.
   И все-таки, лежа в постели, она снова вызвала в своем воображении  те
немногие, но важные для нее сцены, где участвовала ее мать и которые па-
мять сохранила ей с детства. Она больше всего любила засыпать именно так
- унося с собой в подобную смерти пропасть сна запечатленный в меркнущем
сознании образ матери. Но это не была ни Дэзи из прерий, ни Дэзи  с  да-
герротипа. Та Дэзи существовала до Саксон. Мать, с образом  которой  она
засыпала, была  намного  старше  -  измученное  бессонницей,  мужествен-
но-скорбное, бледное, хрупкое и тихое существо, которое держалось только
напряжением воли и только напряжением воли не допускало себя  до  сумас-
шествия, но чья воля не могла побороть бессонницу, - ни один врач  не  в
силах был дать бедняжке ни минуты сна. И вот она бродила, бродила по до-
му, от постели к креслу и опять к постели, в течение долгих  мучительных
дней и месяцев, никогда не жалуясь, хотя ее неизменно  улыбавшиеся  губы
кривились от боли. И ее умные серые глаза - все еще серые, все еще умные
- стали огромными и глубоко запали.
   В эту ночь Саксон не скоро удалось заснуть; мать, бродившая по  дому,
появлялась и исчезала, а в промежутках вставал образ Билла с его  краси-
выми и печальными, словно затуманенными глазами и жег  ей  веки;  и  еще
раз, когда ее уже заливали волны сна, она спросила  себя:  "Может  быть,
это он?"
 
 
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 
   Работа в гладильной шла своим чередом, но эти три дня до среды  пока-
зались Саксон ужасно длинными. Разглаживая тонкие крахмальные вещи,  ко-
торые так и летали под ее утюгом, Саксон что-то напевала вполголоса.
   - Просто не понимаю, как ты ухитряешься! - дивилась Мери. - Этак ты к
концу недели заработаешь тринадцать, а то и четырнадцать долларов!
   Саксон рассмеялась, и в облачках пара,  поднимавшихся  из-под  утюга,
перед ней заплясали золотые буквы, - из них складывалось слово "среда".
   - Какого ты мнения о Билле? - спросила Мери.
   - Он мне нравится, - откровенно призналась Саксон.
   - Только смотри не увлекись им.
   - Захочу, так увлекусь, - задорно отозвалась Саксон.
   - Лучше не надо, - предостерегающе заметила подруга. - Только  непри-
ятности наживешь. Он не женится. Многие девушки уже  убедились  в  Этом,
они ведь прямо вешаются ему на шею.
   - Я не собираюсь вешаться на шею ни ему, ни другому...
   - Ну, я тебя предупредила, - сказала Мери, - имеющие уши да слышат.
   Саксон задумалась.
   - У него нет...? - и она глазами досказала вопрос,  для  которого  не
подобрала слов.
   - О, ничего подобного! Хотя я не знаю, что ему мешает?  Завидный  па-
рень, ничего не скажешь! А просто он не юбочник. Танцует, гуляет,  весе-
лится, но насчет прочего - ни-ни! Много девушек по  нем  с  ума  сходят.
Держу пари, что и сейчас в него влюблены по крайней мере десяток.  А  он
всем дает отставку. Взять хотя бы Лили Сэндерсон. Да ты  ее  знаешь,  ты
видела ее прошлым летом на гулянье словаков в Шеллмаунде, - высокая  та-
кая интересная блондинка, она еще все время ходила с Бэтчем Виллоу.
   - Да, помню, так что же с ней случилось?
   - Ну, она дружила с Бэтчем, и у них дело уж совсем  налаживалось,  да
Билл заметил, что она недурно танцует, и давай с ней танцевать  на  всех
вечеринках. Но Бэтч ведь отчаянный. Он подходит к Биллу, отчитывает  его
при всех и предупреждает. Билл слушает, знаешь, с этим своим  полусонным
спокойным видом, а Бэтч распаляется, распаляется - и все ждут, вот  сей-
час будет драка.
   Тогда Билл спрашивает: "Все?" - "Да, - отвечает Бэтч. - Я-то все ска-
зал, а вот что ты теперь мне ответишь?" И как ты думаешь, что он сказал,
когда все смотрели на него, а у Бэтча глаза даже  кровью  налились?  "Да
ничего", говорит... Ты представляешь, как удивился Бэтч? Его можно было,
как говорится, пальцем перешибить! "И никогда больше с ней танцевать  не
будешь?" - говорит Бэтч. "Конечно, нет, раз ты говоришь - нельзя". Так и
ответил!
   Ну, ты понимаешь, всякого другого, кто бы так отступил перед  Бэтчем,
стали бы презирать, а Биллу все можно. Он прославился как боксер, и если
он посторонился и дал дорогу другому, каждый понимает, что он не струсил
и не бьет отбой, - словом, ничего такого. Просто у него не было никакого
чувства к Лили Сэндерсон; и всем стало ясно, что это она влюблена в него
как кошка.
   Рассказ Мери крайне встревожил Саксон. Правда, в ней жила своя  женс-
кая гордость, однако насчет