от Миша Жиронкин, которого они с Мышкой
прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться,
кого-то убивать. - Вы, Миша, на войну? - улыбаясь, переспрашивает она.
  Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его
застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.
  - Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не
смогу стрелять в живых людей, - жалко улыбаясь, поясняет он. - Я плохой
солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество...
  - За царя и отечество... - машинально повторяет Динка.

  * * *

  Бедный, бедный Почтовый Голубь... Он давно и безнадежно влюблен в Мышку.
Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и
стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и
только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.
  - Ничего, ничего... Я не спешу, - смущаясь так же, как он, поспешно
говорит Мышка.
  - Я сейчас, сейчас... Письма должны быть, - бормочет несчастный Голубь. -
Я найду...
  Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин
приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем.
Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали...
  - Письма немного задержались, - смущенно говорит он. - Они еще в дороге.
Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не
беспокойтесь, пожалуйста.
  - Ничего, ничего, - торопится успокоить его Мышка. - Признаться, я и не
ждала сегодня.
  - Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно...
Ведь это для вас напрасное беспокойство.
  Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии
разводит руками.
  - Да пустяки, - уверяет его Мышка. - Я и не ждала, я просто так приехала.
  Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери.
Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему,
протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь,
держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.
  - Вы приедете завтра? - с замирающим сердцем спрашивает он.
  - Не знаю. Может быть, сестра... - говорит готовая провалиться сквозь
землю Мышка.
  Дома она машет руками и смеется:
  - Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг
против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем
от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот
бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!
  - Да нет, он смотрит на тебя как на божество! - хохоча до слез, уверяла
сестру Динка.
  У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два
года. Мать, громоздкая, провинциальная дама, страстная почитательница
царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безличного
мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в
ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в
комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.
  - Мишель! - медленно растягивая слова, говорит мать. - Я оставила тебе в
кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. - Она
величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол,
разглядывает свои пухлые руки в кольцах. - Иди же, что ты стоишь?
  - А вы уже обедали, мамаша? - робко спрашивает сын. - И папаша тоже?
  - Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь
перекрестить лоб!
  - Как можно-с! - бормочет Миша, пятясь спиной к двери.
  - Обожди, - останавливая его движением руки, говорит мамаша. - Подай мне
сюда стакан чаю!
  - Сию секунду!
  Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и
тонкий ломтик лимона.
  - Пожалуйте-с.
  Мать благосклонно треплет его по щеке,
  - Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!
  ...Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике.
Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавался
могучий контральто госпожи Жиронкипой:
  - Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим.
Понятно тебе это или нет?
  Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась
звонкая пощечина и бушующий голос.
  - Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил,
поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей
появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..
  Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась,
она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке.
Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого
ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к
конторке:
  - Вам кланяется моя сестра.
  - Ваша сестра? Мне? - Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. -
Ваша сестра - ангел...
  - Вы очень любите ее? - с глубокой грустью и теплым участием спросила
Динка.
  Он вздрогнул, испугался.
  - Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею...
  - Вы человек... У каждого человека есть право любить, - серьезно сказала
Динка.
  - Я не человек, я слуга. - Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский
портрет, громко добавил: - Я слуга царя и отечества.
  - Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову... - резко начала
Динка.
  Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:
  - Тише, ради бога, тише... Если она услышит, мне конец!
  - Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, - шепотом сказала Динка.
  - Без них вы станете человеком!
  - Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь,
они кормили меня с двух лет.
  - Послушайте, Жиронкин! - строго сказала Динка. - Вы не маленький
мальчик...
  - Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок
черного хлеба, я нищий, - с отчаянием прошептал Жиронкин. - Я должен быть
благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.
  - Значит, вы что-то зарабатываете?
  - Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник
почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице,
- с горечью сказал юноша.
  - Улица - это еще не самое страшное. Самое страшное - это ваша мамаша и
отчим, - твердо сказала Динка.
  - Ради бога... - снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.
  - Черт с ними! - махнула рукой Динка. - Наберитесь храбрости и уходите
отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой...
  - О нет, нет... Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не
приму милостыни из ее рук...
  Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту,
Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.
  - Наберитесь храбрости, - твердила она, - и порвите с ними сразу. Идите к
людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в "Арсенале". Там совсем
другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю
вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! - горячо
убеждала она.
  Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.
  - Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую
семью...
  Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.
  - Я скоро уйду отсюда, - таинственно шепнул он. - Я нашел выход. Но пока
это очень скрываю.
  Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор,
она встретила Жиронкина около их дома.
  - Вы уже переезжаете? - спросил он. - Я видел вашего Ефима.
  В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила
ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что
Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.
  - И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?
  - Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. - Он наклонился к ней и, прикрывая
рукой губы, зашептал: - Я попросился на передовую. Я останусь навсегда
военным, или меня убьют.
  Динка вздохнула:
  - Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.
  - Конечно, конечно... Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На
днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую
маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.
  Динка улыбнулась.
  - Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы
же придете к нам попрощаться?
  - Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, - сказал
осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый
треугольничек. - А вот и письмо... Анжелике Александровне!
  - Кому? - не поняла Динка.
  - Вашей сестре, Анжелике Александровне!
  "Ах да. Это от Васи!" - чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо,
радостно закивала головой.
  - Ну так приходите же, Миша! До свидания! - крикнула она уже в дверях.

  Глава одиннадцатая
ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН

  Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.
  "Поеду напрямки через экономию", - решает она. Динка не любит ездить через
экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его
приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не
ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как
хочет. Люди говорят: "Не так пан, як его пидпанок!" Вредный этот Павло, не
любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не
хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от
мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив... Динка ощупывает карман, где
хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.
  Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается
рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.
  - Эй, Федорка! Чего зажурилась?
  Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.
  - Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?
  Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.
  - Мать за косы оттягалы...
  - Что это с ней? С ума сошла! - хмурится Динка.
  - Мабуть что так... Зовсим с глузду з'ихалы,
Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей
на грудь толстые, встрепанные косы.
  - У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко
мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато
богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, - наполовину
по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.
  - Вот же дурни! - удивляется Динка. - Ну, це дило треба добре разжувать. -
Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда
так говорят с Федоркой.
  Но сейчас Динке некогда, а сватовство - дело затяжное. Хотелось бы Динке
укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить
об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это
поможет?
  - Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем
поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так
отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?
  - Приду, - кивает головой Федорка.
  - А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! - Динка
вытягивает из кармана солдатский конвертик.
  - Живой! - радуется Федорка, смаргивая слезы. - Ну, езжай, езжай... Я пид
вечер приду!
  - Обязательно приходи! - трогая лошадь, наказывает Динка.
  Федорка молча кивает ей вслед.
  Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди,
уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы
гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой
дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло...
  "Тьфу, нарвалась-таки! - думает Динка, ощущая противную неловкость от этой
встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. - А что мне до него?
Поздороваюсь и проеду!" - храбрится она.
  Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с
Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты,
предупреждая:
  "Пан! Пан едет!"
На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью.
Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую
линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком
взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая
Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой
приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за
Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь
купленной лошади, сказала:
  "Теперь она наша на всю жизнь!"
Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих
случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться.
Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со
своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но
отказывалась - она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое
знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.
  "Нам это ни к чему", - коротко говорила Марина.
  Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в
свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию,
избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский
уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о
чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и
вежливо здоровается.
  - Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем
взрослой панной!
  Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.
  - Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в
нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..
  Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения
готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.
  - А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? - Он с
видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую
шерсть. - Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?
  - Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, - с гордостью говорит
Динка.
  - Какой это Ефим? - хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.
  - Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, - заискивающе
поясняет Павло.
  Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой,
по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка,
высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.
  "Как только что из украинского театра, - придя в себя, думает Динка. -
Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет
и волосы редкие". И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с
ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке
даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.
  - А панна все такой же лихой наездник? - улыбаясь, спрашивает пан
Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: - Но теперь уже
нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же,
на правах соседа, пришлю его вам.
  - Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! - мотает головой
Динка.
  - Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом... это
же гораздо приличнее для молоденькой панны!
  Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.
  - А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! - сердито и упрямо говорит
она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.
  - Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, - удивленно глядя на нее,
говорит пан. - И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с
удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно
совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?
  - Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это
ради...
  Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и. придерживая ее
руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:
  - Ну в следующий раз я буду осторожнее!
  - А следующего раза не будет, - сухо говорит Динка. - Я не люблю, когда
надо мной смеются! - Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние
ноги, с места берет в галоп.
  Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь,
вылетает со двора экономии.
  "Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!"
Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды - это
значит лысый; а лысый - это все равно что старый. Но Динка ругается не
оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка
недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых,
юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на
все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили
ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно
было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже
поздно... Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже
польстил ей, назвав "синеглазой панночкой", она вдруг обернулась ведьмой.
  - Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться
над собой не позволю! - утешает себя Динка, подъезжая к хутору.
  А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка
моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.
  - От Васи! От Васи! - кричит она
  - А от мамы? - подбегая, спрашивает Мышка.
  - От мамы ничего нет!

  * * *

  Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола,
пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на
сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:
  - Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с
другой... - Она протянула Динке письмо: - На, читай.
  Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его
между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и
после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл "утешительницей
скорбящих", шло невинное с виду описание природы.
  "Земля здесь богатая, - писал Вася, - колосья растут и поднимаются с
каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно
вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по
полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать.
Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не
раз. Не со мной, но на моих глазах... Что поделаешь, солдат есть солдат".
  Динка задумалась.
  - "Колосья растут и поднимаются с каждым днем", - повторила она. - Так
надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем
сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!
  - Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты
думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? - волнуясь, сказала Мышка.
  - Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, - с уверенностью сказала Динка.
  В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:
  - На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся
потная!
  - Я сейчас оботру ее, Ефим! - вскочила Динка,
Ефим присел на краешке стула.
  - Ну, что маты пишуть?
  - Это от Васи, от мамы ничего нет.
  - Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?
  - У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в
большинстве своем народ сознательный, - тихо пояснила Мышка.
  - Солдат - это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный,
он все разъяснит в лучшем виде. Ну, а война, она и есть война, что ж
теперь загодя убиваться, - ласково сказал Ефим, поднимаясь. - Ну, поехали,
бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лоша