асковая радушная улыбка.
  - Ну и хорошо! - говорит она, хлопоча около стола. - А у нас сегодня пир
горой! Залезайте за стол, будем пить чай!
  Мальчишки, смущенно отказываясь и подтягивая штаны, залезают за стол.
  - Значит, папа все-таки болен. И мама пишет, что его перевели в тюремную
больницу... - держа в руке прочитанное письмо, озабоченно говорит Динка и,
глядя на всех, спрашивает: - Разве есть в тюрьме больница?
  - Есть такая... - глухим баском откликается Жук. - Только там не лечат, а
калечат.
  - А ваш отец в тюрьме? - быстро спрашивает Ухо и, смутившись, косит глазом
на Леню.
  Мышка делает досадливое движение бровями. Ни к чему затеяла этот разговор
Динка при чужих людях. И вообще, так хотелось поговорить наедине о болезни
отца, о матери, которая обещает скоро приехать. Но Мышка не успевает даже
опомниться, как Леня вдруг говорит:
  - Да, наш отец в тюрьме. Он политический. Вы знаете, что это значит:
политический? - спрашивает он притихших мальчишек.
  - А чего же нам не знать? - с усмешкой отвечает Цыган. - У нас свой такой
был...
  - Был да сплыл, - подпирая грязной рукой щеку, добавляет раскосый. -
Помер...
  - Помер? - невольно включается в разговор Мышка.
  Цыган щурит глаза, и недобрые огоньки их проступают еще ярче сквозь
сомкнутые черные ресницы.
  - Не сам помер, замучили его... - резко говорит он, болтая в стакане
ложкой. - Он в "Косом капонире" сидел. Знаете, может, тюрьма такая? Там
все больше военные да политических сидят... - словно нехотя говорит Цыган.
  - А кто ж он такой? - почти одновременно спрашивают Лепя и Мышка.
  - Вам-то он кто? - уточняет вопрос сильно заинтересовавшаяся Динка.
  - А кто он нам? Не родня, конечно... Человек, и все! - пожимает плечами
Цыган.
  Ему, видимо, не очень хочется говорить об этом, но более говорливый и
живой Ухо сразу пускается в объяснение:
  - Хороший человек, стоящий... А вообще он студент. Цыган его для Иоськи
нанимал, чтобы, значит, учил он Иоську. Ну, так и познакомились. И теперь
у его матери живем. Он помер, а мы живем, вроде за него. Мать-то одна
осталась, - вскидывая одной рукой, бойко рассказывает Ухо.
  - Ну хватит, разговорился... - останавливает его Цыган.
  - Нет, подожди. А как фамилия его? - взволнованно спрашивает Леня.
  Мышка вопросительно смотрит на сестру, но Динка недоумевающе пожимает
плечами.
  "Я ничего не знаю..." - молча отвечает она на вопросительный взгляд Мышки.
  - Как его фамилия? - повторяет Леня, глядя на обоих товарищей.
  Но Цыган толкает под столом Ухо носком ботинка и хмурится. Раскосые глаза
мальчишки шмыгают в сторону, торчащие уши озаряются изнутри розовым
светом, и за одним из них ярко выступает багровый рубец.
  - Фамилие... я забыл, - смущенно почесывая пальцем короткий веснушчатый
нос, говорит Ухо.
  Цыган поднимает голову и обводит внимательным взглядом встревоженные лица.
Неожиданная, почти ласковая усмешка трогает его губы.
  - Фамилия тут ни при чем, а история это длинная... Но когда хочете, мы
расскажем.
  - Конечно, Жук, расскажи! - просит Динка и, вдруг бросив мельком взгляд на
серьезное, сосредоточенное лицо Лени, вспоминает свою обиду.
  "Подумаешь, сидит как ни в чем не бывало. А про то забыл..." - с гневом
думает она. Но Леня поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Интерес
к рассказу мальчишек мгновенно сменяется в этом взгляде на какое-то новое
для Динки грустное и виноватое выражение. Динка, вспыхнув, отворачивается,
сердце ее бьется неровными толчками и в голосе звучат натянутые, фальшивые
нотки:
  - Ну, что же ты, Жук? Расскажи...
  - Да он же рассказывает! Не мешай, Динка! - нетерпеливо останавливает ее
Мышка.
  - Ну вот, значит, наняли мы того студента, пускай он хоть Конрад будет...
А Иоську мы одного никуда не пускали, вот как и сейчас. Ну, значит, стали
ходить на уроки все вместе. С этого у нас и дружба пошла... - медленно
говорит Цыган.
  - Нет, самая дружба с обыска началась, - живо перебивает его Ухо. - Вот
как сидим мы один раз за столом, Конрад с Иоськой задачки решает, а нам
книжки дал. И вдруг как забегит в комнату бабка Ирина, его мать, значит...
  - Да нет... Мы уж раньше, в окно увидели: стоят жандармы с дворником.
Конрад сразу стемнел с лица, огляделся вокруг да и хвать из-под кровати
чемоданчик. "Хлопцы, говорит, это ко мне с обыском". А тут уж стучат в
дверь, и мать его вбегает. "Сыночек, говорит, сыночек..." А он стоит с
этим чемоданчиком ни туда ни сюда. Ну, я зыркнул в окно, а они на втором
этаже жили. Гляжу, водосточная труба почти что донизу. Я - толк Ухо в бок.
А он у нас ловкий, как кошка.
  - Я сразу глянул в окно, а Цыган мне глазами: "Лезь, Ухо!" Ну, я поплевал
на руки и полез! А потом Цыган мне и чемоданчик бросил. И сам за мной
вылез и ну бежать! Ох и бегли мы! А чемодан-то хоть маленький, но тяжелый,
с книгами разными. Ну, все ж не споймали нас легавые! - весело
посмеиваясь, сказал Ухо.
  - А Конрада вашего арестовали все-таки? - спросил Леня.
  - Нет... В тот раз не взяли его. Дома был... И чемоданчик свой он у нас
оставил. "Пускай, говорит, до времени побудет". Его на заводе арестовали.
У него там дружки между рабочими были, ну, они, конечно, все за революцию
толковали, а один возьми да выдай... - сказал Ухо. - Мы его после пришили,
шкуру. Ну да что ж, когда поздно уж было, - мрачно добавил Жук.
  За столом все замолчали.
  - Мы Конраду передачу носили... А раз пришли - вс„... Нету его, помер... -
тихо сказал Ухо, и его скуластое лицо сморщилось.
  - Не помер, а забили... - снова резко уточнил Жук. - Ну, да за нами не
пропадет! Посчитаемся... - угрюмо добавил он со своей неприятной, хищной
улыбкой.
  "Этот посчитается..." - отводя от него глаза, подумала Мышка и, оглядев
пустой стол, всплеснула руками.
  - Ой, да что же я! Обещала пир горой, а ничего не поставила. Леня! Вот
хлеб, порежь скорей!
  Она побежала в комнату и вынесла оттуда завернутый в лопух большой кусок
сала.
  - Вот же сало! Леня привез! Большущий кусок! Ешьте вволю! Берите,
мальчики! - весело говорила Мышка, нарезая розовое, просвечивающее
насквозь сало аппетитными кусками. - Корочка мягкая-мягкая! Кто хочет с
чесноком?
  У Динки потекли слюнки, но она тут же одернула себя:
  "Не буду есть сало. Он привез, а я не буду. Пусть знает, что мне теперь
ничто не мило..."
Когда все с аппетитом принялись за еду. Мышка удивленно посмотрела на
сестру:
  - А ты почему не ешь?
  - Меня тошнит, - делая брезгливое выражение, сказала Динка.
  - Ну вот! Еще бы не тошнило! Хоть бы ты сказал ей, Леня! Ведь она с самого
утра отправляется на подножный корм и ест вс„, что попадется под руку. И
щавель, и какую-то кашку, и заячий лук... Ну сколько ты этого луку сегодня
съела?
  - Ничего я не ела... Я даже забыла, что он существует, - огрызнулась Динка
и мысленно обругала сестру.
  "Дура несчастная. Леня может подумать, что у меня никакого самолюбия
нету... и никакой обиды. Пошла, наелась заячьего лука, запила водичкой, и
все прекрасно. Но как бы не так..."
Динка бросила мельком взгляд на исчезающие куски сала.
  "Съедят, вс„ съедят... Хоть бы припрятать себе кусочек. Я с самого утра
ничего не ела, не шутка все-таки... И вообще сало - это жалкая месть... Я
лучше что-нибудь другое придумаю..."
Динка небрежным движением и с равнодушным лицом потянула к себе самый
большой кусок сала. Но он оказался не до конца отрезанным и за ним
потянулся весь кус... Леня поспешно схватил нож и, отрезая Динкин ломтик,
взглянул на нее посветлевшими глазами. Сердце у Динки упало, щеки обдало
жаром, как будто к ним поднесли горящие головешки.
  "Ну, - подумала Динка, глотая неразжеванное сало без всякого вкуса, - я же
тебе отомщу. За все отомщу! Я бы и сейчас могла встать, подойти к перилам
и посмотреть на дорогу... А потом вздохнуть и сказать: "Что это как долго
не едет Хохолок?" Нет, не буду... Он сразу поймет, что я назло", -
прислушиваясь к разговору за столом, мучительно соображала Динка.
  - У каждого человека свое прозвище... - спокойно говорил Жук. - Вон она, -
он кивнул на Динку, - Жуком меня зовет... А Ухо зовет ее Горчицей, потому
как она ему на базаре предложила один раз: "Пойдем, говорит, я тебе намажу
хлеб горчицей..."
- Стой, стой! Я сам расскажу! - хлопая Цыгана по плечу, заторопился вдруг
Ухо. - Никто небось с их не знает, с чего это дело пошло... - сияя
расплывшимся в улыбке лицом и дергая себя за ухо, за которым белел
продолговатый шрам, растроганно сказал он. - Никто не знает.
  - Я знаю... - сказал вдруг Леня и посмотрел на Динку.
  Но она даже не улыбнулась и только значительно сказала:
  - А Жук зовет меня ведьмой...
  - Еще бы не ведьма! - расхохотался Жук. - Как она тогда в лесу вызверилась
на меня! Чистая ведьма! Несмотря, что кровь у ей текет...
  - Кровь? - с ужасом переспросила Мышка.
  Брови Лени дрогнули, в глазах мелькнула какая-то догадка.
  - Кровь, кровь... Испугались! Ну я же говорила вам. что упала с дерева и
разбила голову! - всполошилась Динка.
  Жук бросил быстрый взгляд на Ухо.
  - И ты еще путешествовала куда-то в лес с разбитой головой? - недоверчиво
спросила Мышка.
  - Ну, говори... - чуть-чуть поднимаясь, сказал Жук.
  Глаза Уха, как затравленные зайцы, метнулись в разные стороны, он вынул
изо рта недоеденный хлеб и придвинулся ближе к Цыгану.
  - Голова, голова!.. - в испуге закричала Динка. - Надоело мне двадцать
тысяч раз говорить про одну и ту же голову!
  - Ох, не кричи так! Тебя же в экономии Песковского слышно! - прикрывая
пальцами уши, засмеялась Мышка.
  Грозу пронесло. Но гости уже вспомнили про Иоську и начали прощаться.
  - Приходите еще! - ласково приглашала их Мышка.
  - Придем как-нибудь... Часто-то нам нельзя. А вот вы приходите! -
пригласил Леню и Динку Жук. - Вы не думайте, у нас и квартира есть, и
лампу мы зажигаем!
  - Да где ж это вс„? - недоумевала Динка.
  - А вот придешь - увидишь. Мы в этот раз не потаимся. От своих таиться
нечего! - прощаясь, сказал Жук.
  Когда гости ушли, Мышка задумчиво сказала:
  - Жалко мальчишек... И плохие они, и хорошие - вс„ вместе!
  - Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, -
сказал Леня.
  - Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, - заявила
Динка.

  Глава тридцатая
ОРЕХОВАЯ АЛЛЕЯ

  Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут
проверяться полицией, она писала коротко:
  "Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит.
Приеду - расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите
телеграммы".
  Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое
сидели в тягостном молчании.
  - Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход. - сказала Мышка.
  - Я думаю, мама все сделала в этом отношении... В Самаре много старых
товарищей, - старался успокоить сестер Леня.
  - Конечно. Мама не уедет так... - подтвердила Динка.
  Мышка глубоко вздохнула:
  - Тюрьма - это тюрьма... Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не
лечат, а калечат...
  Разговор перешел на "гостей из леса", как называл их Леня.
  - Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот
этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
  - Да, этому Цыгану в зубы не попадайся... Видно, жизнь у него была не
сладкая, вот и ненависть лютая.
  - Чепуха, - сказала Динка. - К своим он очень добрый, а врагам так и надо!
  - Но кто же они такие все-таки? - спросила опять Мышка. Динка вкратце
повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания
Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:
  - Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе
всегда нужен рядом человек с трезвой головой... Но все-таки, значит, эти
мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?
  - Нет... Может быть, и нет... Жук продавал корзинки, они сами их плетут.
Может, и живут на это? - предположила Динка.
  - На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не
стоит закрывать глаза, все-таки они промышляют воровством. Жаль, что не
удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало,
надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто-нибудь среди рабочих и
знал его...
  - Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще
появятся, - улыбнулся Леня.
  Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала
его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание
отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из-за этой
размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами
невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались
навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.
  "Что же это случилось, что же случилось?" - мучительно думала Динка,
одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к
лицу с Леней.
  Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять,
что же все-таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться
в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза
и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как
было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка
бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: "Я сделалась больной...
Я совсем больная".
  Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с
валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.
  С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но
обедать Леня не стал.
  - Я подожду Мышку, - сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку.
  - Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!
  Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже
есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она
снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.
  - Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь
только пятнадцать с половиной лет.
  В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав
выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми
сердечками; далеко-далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг,
через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по
зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.
  А Динка уже мысленно писала свое завещание:
  "Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный
крест, пусть стоит он вечно в память безвременно погибшей молодой жизни...
Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером...
Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне
платка, он мне не идет..."
Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди
ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса
- леса, которого никогда уже не увидит Динка, - стало нестерпимо
жалостно... Динка представила убитою горем Леню, плачущих родных и строгое
лицо папы...
  "Не плачьте, - говорит папа. - Человек, который жил только для себя, не
настоящий человек".
  Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.
  "Умереть - это легче всего, - думает она, - но с какой это стати мне
умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну
в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя... Тот, кто не
боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай... По головам,
по мордам... Главное, быстрота и натиск! Сбил с ног - и дальше!"
Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо
вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!
  Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую
рубашку.
  - Время ехать за Мышкой, - говорит он.
  Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом
уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку,
Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка
видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы...
  "Он тоже умрет, - думает Динка. - Мы не можем жить друг без друга".

  * * *

  - Динка! - кричит из комнаты Мышка. - Кто это выпил всю валерьянку? - Она
держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.
  - Это я выпила, - говорит Динка. - У меня сильное сердцебиение!
  - У тебя? Сердцебиение? - удивляется Мышка. - Ты, наверно, как сумасшедшая
гоняешь со своими собаками!
  - При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!
  - Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да
это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри-ка, Леня, -
возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему
пустой пузырек, - весь выпила!
  - А это не его дело! - хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. - И тебя
это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?
  - Какие личные дела? Что это с ней? - глядя вслед выбежавшей Динке,
спрашивает Мышка.
  Леня молча пожимает плечами и хмурится.
  Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати,
штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, Она сонно
раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка
тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается... В
раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и
спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти,
потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику... Он идет, не глядя по
сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки... Так
один человек может унести с собой тепло, свет и радость... Динка долго
смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым
вздохом она уходит в свою комнату... На небо медленно выползает круглая,
улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы
березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку
и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их
рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка
зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими
слезами.
  "Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя..."
Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него
тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько
слов лишают его последней надежды.

  Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
Ни в любви, ни в жизни не везет...
  Любят нас не те, кого мы любим,
И любовь сторонкою идет... -

  тихо-тихо поет Динка.
  Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она
поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на
дороге. Все кончено. Все, все кончено...
  Леня останавливается в углу террасы убитый, уничтоженный собственной
догадкой. Его тревожит и голос Динки - такой несвойственный ей тихий,
грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то
песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые,
радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто
даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне.
  Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно
жестикулируя и смеясь, болтала и пела:

  Я бегу, за мной собаки.
  К нам навстречу лес бежит.
  Вдоль дорожки скачут маки
И земля как лист дрожит...
  Не стоит ничто на месте,
Ветер гонит облака,
И несется с нами вместе
За осокою река...

  И, хохоча, добавляла:

  Я с разбега оступилась,
Сразу все остановилось.
  Встало небо надо мной,
Лес качает головой...
  Только мой собачий друг
С лаем бегает вокруг...

  Леня слушал