ка тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел
я его не раз. Ну вот, после рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее
товаром один. Ну, а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он,
бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю,
пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает...
  Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив
ее об свою подошву, продолжал:
  - Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам
был, и квартировал он в подвале: так. комнатенка немудрящая, склизлые
ступеньки вниз... Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А
на другой день захожу - разболелся мой пацан, весь от жара полыхает,
кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам, как собака в конуре,
живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать.
Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство
ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по
карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал
его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: "Не бросай меня, Цыган,
не бросай..." - а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки
насквозь светятся. А старик свое ворчит: "Занеси его куда-нибудь, не нужон
он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?" Ну что ты будешь
делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их. Пузыря да Ухо. Отобрал
из колоды две карты - одну червонную, одну пиковую - и говорю:
  "Кому, говорю, карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить
его коло больницы - может, подберут". Вижу, отвернулись мои дружки. "Неси,
говорят, его сам... Ты взял, ты и неси".
  "Нет, говорю, я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится..."
"Ну и мне не приходится, - говорит Ухо. - Я сам был такой, а чужая
девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я
теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не
сделаю!"
"Ну, говорю, неси ты. Пузырь!" - "Нет, - говорит Пузырь, - Повели ты мне с
голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей
я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская..."
Ну, замолчал я... А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три
дня ничего в рот не брал, а тут просит... А старик наш только что взошел:
промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку
кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет...
  Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське...
Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь.
Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости
да тряпки собирает - что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару и
тот отняли...
  Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: "Не бросайте меня,
не бросайте..." А назавтра как раз воскресенья было, большой базар. Ухо и
говорит: "Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам,
добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и
его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он
нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст..." Ну, так
и порешили... Успокоили старика. пообещали, что завтра мы ему за все его
доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли...
  - Эх, знали б мы, на что шли... - с протяжным вздохом сказал Пузырь.
  Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.
  - Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не
было. Видно, такая нам была судьба, - серьезно заметил Ухо.
  Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за
спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только
сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.
  Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.
  - Ну, вот пошли мы... Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили
между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас
одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну,
разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как
слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял
я: либо Ухо попался, либо Пузырь... Бросился на выручку, замешался в
толпу, а тут и за меня мужики ухватились. "Бей их! - кричат. - Бей!.."
Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие
воспоминания.
  - Я не виноват! Я не знал! - вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану,
крепко сжал его шею. - Я ничего не знал! Я был больной!..
  Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в
глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку,
но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.
  - Ну, что долго рассказывать... Били нас все и чем попало. И только
благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу
свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.
  В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым
подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас
старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас
обмывать...
  Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:
  - Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь,
Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца
доведу, и мой рассказ веселей пойдет.
  - Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали... - покачал
головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: - Мы при ем
никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.
  - Любит Цыгана... - кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза
его засветились, как зеленые светлячки.
  - Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда... Хуже всех ему
досталось, - сказал Пузырь.
  - Ну, там не разобрать, кому хуже... Всем хорошо попало, - усмехнулся
Цыган. - Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не
продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег,
кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он
нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то
траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не
донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту
пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. - Жук вдруг
засмеялся.
  Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.
  - Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как
тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки
тоненькие, бежит-бежит Да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, -
захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.
  - Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было... - сказал Жук, и лицо его
разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. - Слушай, Иоська...
Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а
затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил... заварил
старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож.
Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он... Волосы его
отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло
светится. И присел он коло меня и на ухо мне: вели, мол. Цыган, старику
выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя
тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам
шарить... Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. "Нет, нет, говорит,
не пойдете вы больше, только вели старику выйти". Ну, а как я велю старику
выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни
гроша. "Валяй, говорю, при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не
стоит". А он нет, головой мотает. "Не велел мне, говорит, отец никому
говорить, я только тебе скажу". Ну, отогнал я его, лег спать, а утром,
только старик за дверь, Иоська опять ко мне. "Поедем, говорит, в мою хату,
там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил,
чтобы я ученый был..." Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну,
думаю, опять у него собачий бред. "Да твоего ж, говорю, отца бандиты
убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?"
А он опять: "Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю,
где искать". И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. "Вот, говорю,
либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет". Ну,
день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну,
думаем, что коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно
люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: "Не найдет
никто этих денег, они крепко спрятаны". Ну что ты будешь делать! Уж мы ему
и грозили, и добром его уговаривали - нет, не помогает. И ехать тоже сил у
нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать,
сами-то по краю каждый день ходят...
  - Ах, Леня, Леня! - вырвалось вдруг у Динки. - Если б сказал ты мне тогда
правду, что убили Якова, я бы их всех нашла!
  - Да откуда же я знал... - начал было оправдываться Леня, но Жук перебил
его:
  - Стойте, слушайте дальше, что было. Вот не утерпели мы все-таки,
выбрались все, рано-рано поехали, с первым поездом. Матюшкиным боялись
след указать и вс„ Иоську от глаз прятали. А сами слабые, Пузырь еще одним
глазом глядеть не приспособился....
  - Как? Это тогда ему выбили глаз? - с ужасом спросила Динка.
  - Тогда и выбили, - ответил Жук. - Ну. да дело не в этом: когда б ни
выбили, а непривычно ему с одним глазом. А у Уха обе руки были сломаны,
только-только приживать стали. А у меня ребро и голова... Идем лесом, еле
тащимся. Пузырь Иоську на плечах несет. А весна кругом! Почти что снег
сошел, цветочки из-под снега синенькие торчат. Шли, шли... Ну, остановимся
и опять к Иоське приступаем: ты скажи, если соврал, мы бить не будем, сами
битые, но мы хоть зря дорогу эту ломить не будем. А он опять свое: "Идем,
идем, уже скоро!"
  - Сам-то на плечах у меня сидит, так ему и скоро! - захохотал Пузырь.
  - Ну, дотащились мы до развилки. Увидел Иоська свою хату, да портрет
матери, да еще то место, где отца убили, и зашелся. Кричал, кричал... Мы и
так и сяк, а он: "Папа! Папа!.." Ну, что делать? Сели мы тут на крыльце
посреди битого кирпича - хоть плачь, хоть падай. И мальца жалко, и себя
жалко. Вот, думаю, зачем он нас сюда привел, отца с матерью помянуть
хотел. Но и ребята так поняли. Бери, говорят, его, Цыган, и пойдем назад,
а то, как стемнеет, и дороги не найдем. Взял я Иоську за руку. "Пойдем,
говорю, на поезд... Попрощался с отцом, матерью, и пойдем! Мы тебя бить не
будем, мы не звери, только кончай свою музыку, и пойдем!" А он глянул на
меня да и спрашивает: "А деньги как же? Пойдем, говорит, я покажу где..."
Ну, переглянулись мы - и за ним. Снесли его на плечах в овраг, а в овраге
еще снегу по пояс. Глядим, ведет он нас к этой стене, а дверь-то известкой
замазана, не отличишь ее от стены, но, глядим, он вытащил из-под стрехи
здоровый ключ, тяжелый такой, как гиря. Ну, обнадежились мы, давай шарить
по стене, куда этот ключ сунуть. Глядим - сбоку замок. Вставили ключ, а
замок-то заржавел, и сил у нас нет повернуть его. Ну, опять же сбегал
Пузырь с Иоськой наверх, нашли где-то старый чайник с маслом, влили это
масло в замок и опять давай ворочать. До самого вечера крутились мы с ним,
когда вдруг щелкнул он, а дверь-то не открывается. Ну, Иоська вроде вот
Динки: "Она, говорит, боком едет, тащите ее боком. И маслом полить надо,
отец маслом поливал". А куда маслом, уж мы и руки отморозили - снег
отгребали, - но все-таки удалось нам сдвинуть эту дверь с места: не всю, а
так, чтоб пролезть хоть можно. Зашли в этот самый подвал, а Иоська дрожит
весь. Темно как в могиле. Зажег я спичку. Гляжу, стол и лампа на столе с
керосином. Зажгли мы лампу, задвинули дверь, заложили засовом и
огляделись. А Иоська на печку показывает: коло печки дрова, а топить ее
нельзя, потому как труба на полу валяется. Но тут рядом керосинка стоит и
бутыль с керосином в углу. Одним словом, вот, как видите, так все и было.
- сказал Жук, обводя рукой подвал. - Только еще в углу вот этот куль с
мукой стоял да гречка и сало в макитре...
  - Это моему отцу за сапоги дали... Он на всю деревню сапоги шил, - с
гордостью сказал Иоська.

  Глава сорок четвертая
ТАЙНА СТАРОЙ КОРЧМЫ

  Динка только сейчас заметила в углу шкафчик, икону с лампадкой и под самым
потолком длинные полки с книгами.
  - Ну, дальше, значит. Нашли мы в шкафчике сахар и чай в банке, свечи и
гречневую крупу тоже в банке вроде из-под леденцов, нашли соль... И про
деньги забыли. Давай кашу варить! Снова полезли в дверь - теперь она уже
легче пошла от масла, - набрали снегу в ведро и давай куховарить, потому
как голодному еда дороже всего. А керосинка горит исправно, не дымит, не
коптит. Сидим на кровати, греемся. И одеяла тут, и подушки, только
отсырело все за зиму, видно.
  Ну, попили мы чаю, съели кашу недоваренную, с салом, а Пузырь и говорит:
"Давайте, братцы, тут жить! Поставим куда-нибудь трубу, будем печку топить
- чем не жизнь?"
"А куда, говорю, ты трубу вставишь? Тут никакого отверстия нет!"
А Иоська и говорит: "Отец топил один раз, я помню, и дым вот здесь, сбоку,
в овраг шел".
  Давай опять искать. Шарили, шарили по стене, а фортка-то, она в двери
оказалась. Набрел я пальцами на засов, опять посветил лампой. Ну, вовсе мы
повеселели. А на дворе уж ночь, и в подвале сыро, холодно. Сложили мы
трубу в трубу, повернули колено в фортку, и пошла музыка! Дрова сухие, а
печка железная, раскалилась докрасна, аж жарко стало! Развесили мы одеяла,
давай сушить. И сами разулись, постелили на пол рядно. Чего лучше?
  Про деньги уж не спрашиваем. Не верим мы этому и мальцу поминать не хотим:
наплакался он и так вдоволь, хватит, думаем, с него. А он нет, поел
маленько, сидит за столом, глаза трет, а сам все на стенки смотрит да и
говорит:
  "Цыган! Папа сказал, в стене есть шкафик и там деньги, только он под
иконой, в углу..."
Ну, взяли мы лампу, стащили икону. Глядим - верно...
  Жук вдруг вскочил, взял со стола лампу. Все двинулись за ним.
  - А ну, Пузырь, сымай икону, - торжественно скомандовал Жук.
  Пузырь снял икону. Под ней оказалась чуть приметная дверца с задвижкой.
  Жук отодвинул задвижку, открыл дверцу и осветил внутренность потайного
шкафчика. Там лежал старый, затертый кошель. Жук открыл его и с брезгливой
усмешкой высыпал на стол кучку медных и серебряных денег.
  - Вот, - сказал он, - звенят, как плачут...
  - Отец брезговал этими деньгами... Он говорил, что дед Михайла у мужиков
их отнимал... Поймает в лесу мужика с хворостом, пригрозит ему тюрьмой,
мужик и отдает последние копейки... - морщась, пояснил Иоська. - Не клади
их на стол, Цыган!
  Цыган усмехнулся, сгреб всю кучу, бросил ее в кошель и запер в шкафчик.
  - Нам и самим они не по душе... Конечно, поначалу обрадовались: взяли на
еду, на одежу, обувку покупили да еще кое-что. А вообще не трогаем. Это
деньги на Иоськино ученье, для этого дед и копил, так и отцу завещал. Так
что на них не разживешься, и красть нам Иоська больше не велел, -
улыбнулся Жук.
  - Я им не велел. Я так и сказал: берите хоть все деньги, а красть нельзя,
- с наивной важностью заявил Иоська.
  Все засмеялись, а Динка провела рукой по лбу и, хлопая ресницами, сказала:
  - Я как во сне, Леня. Что это такое?
  - Это тайны старой корчмы! - засмеялся Леня. - Действительно похоже на
клад!
  - Вот интересно, правда? - подхватил Жук. - И монеты ведь не старинные.
Верно, дед Михайло всю жизнь их собирал!
  - Он был лесник. Нехороший был дед. Отец говорил, что он с мужиков шкуру
драл, вот и скопил с этого! - снова повторил Иоська.
  - Кто знает, как тут было. Может, и лес крал да продавал. Тут деньги
всякие собраны. Был даже один золотой, это не наживешь честным трудом, -
согласился Жук. - Но как бы там ни было, а мы теперь живем честно, и такой
у нас прынцып, чтоб больше не красть!
  - Принцип... - тихо поправила его Динка.
  - Ну "пры" или "при", а слово такое мы дали. И знаете кому? Иоське!
  - Они дали мне слово, - подтвердил Иоська, глядя на всех сияющими глазами.
  - А насчет работы как? Не давали слова? - полушутя, полусерьезно спросил
Леня.
  - Ну, это и без слова ясно. Иоську будем учить, а сами работать. Так и
студент нам советовал, вот тот, что умер в тюрьме. Мы ведь с ним месяца
полтора вместе жили, а с матерью его и сейчас как родные. Бывало, он нам
читает что-нибудь или рассказывает. Хороший человек! До сих пор вон у нас
его книжки да брошюрки. Как унес тогда Ухо чемоданчик, так он нам и
остался. Стоящие книжки! Есть одна про пауков и мух, так там все про жизнь
описано! - с гордостью сказал Жук, подходя к полке, где аккуратно были
сложены книги.
  Леня и Динка тоже подошли к полке и недоумевающе переглянулись.
  - "Пауки и мухи"... - взволнованно прошептал Леня, перелистывая страницы
затрепанной книжки.
  - Тут много чего есть... Тут и листовки были, только нам Конрад велел
сжечь их, - сказал Жук.
  - А расскажи, как мы совсем было на войну собрались! - засмеялся вдруг Ухо.
  Жук почесал затылок.
  - Собрались-то собрались, думали Иоську у Конрада оставить, все равно мы
там все жили последнее время. Ну, конечно, давай потихоньку оружие всякое
покупать.
  - Оружие? А где ж вы его покупали? - заинтересовалась Динка.
  Жук слегка присвистнул.
  - Мы знаем где! На базаре только батьку с маткой не купишь, а так что
твоей душе угодно. Скрытно, конечно, не на виду. У нас все есть: и
винтовки и револьверы, - все, что надо! Только на войну мы уже не пойдем,
изругал нас Конрад: вы, говорит, самые что ни на есть пролетарии, дети
трудового народа, вам надо за свои народные права бороться, а не за панов
воевать - куда это вас понесет на войну? Ну, мы решили до времени
обождать, а оружие все же в порядке держим!
  - Да где оно у вас? - спросил пораженный Леня.
  - Оружие-то? Вон под кроватью лежит, в одеяло завернуто. Четыре винтовки
да охотничье ружье! А под другой кроватью два револьвера и пули к ним, а
порох вон к потолку подвешен, чтоб не отсырел.
  - Черт те что... - оглядываясь, бормотал Леня. - Ну и ловкачи же вы! Да
тут на целый отряд хватит. - Говоря, он морщил лоб, что-то усиленно
соображая про себя.
  - Не хватит - мы еще найдем. Только кого стрелять? Акромя Матюшкиных,
вроде бы и некого! - засмеялся Жук.
  Леня нахмурился.
  - Ну, с Матюшкиными вы поосторожнее, это все не так просто. А губить свои
жизни из-за двух негодяев не стоит!
  - Ну, это наше дело! - сразу насторожился Жук и переменил разговор.
  На керосинке забулькал чайник. Мальчишки засуетились, вытащили три чашки с
отбитыми ручками, нарезали сало, хлеб. Динка с удовольствием уселась за
стол. Лене было не до еды. С мальчишеским блеском в глазах он бережно
разбирал винтовки, щелкал затворами, протирал тряпкой дула и, взвесив на
руке старинный револьвер, усмехнулся:
  - Этот еще от царя Гороха остался. Теперь таких не делают. А кто же из вас
стрелять умеет?
  - Да все помаленьку... - сказал Жук, присаживаясь рядом с Леней на
корточки. - Только тут стрелять нельзя, мы с Ухо в ирпенский лес ходили. А
Пузырь и учиться не схотел: у меня, говорит, в случае чего свое оружие
есть!
  - Мое самое верное... - вылезая из-за стола, сказал Пузырь и вытащил из
угла короткую толстую дубинку с ременной петлей и железным наконечником. -
На-ко, Лень, подыми! - усмехнулся он, надев на руку петлю и покрутив
дубинкой над головой.
  - А ну давай! - с задором вскочил Леня, но, взяв в правую руку дубинку,
чуть не выронил ее на глиняный пол. - Ого! Да тут одного железа пуда на
полто