дь гнать на
станцию, ей и попастись некогда.
  - Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром
снова на дежурство, - глядя на сестру, заколебалась Мышка.
  - Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.
  - Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер,
а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять
ехать, - вмешалась Динка.
  - Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? - спросила
Мышка.
  - А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на
терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе
спим! - успокоил Мышку Ефим.
  Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано
уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:
  - Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.
  - Ну вот, - усмехнулся Ефим. - У них с Федоркой на всю ночь хватит
секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и
себя пожалеть.
  Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, -
обижается, верно, Марьяна... Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув
рукой, уселась на перила.
  "Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней
что-нибудь придумать... А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно
решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени
прошло с тех пор, как я обещала Катре... Но как было вырваться?" - словно
оправдываясь перед кем-то, думала Динка.

  Глава двенадцатая
ФЕДОРКИНЫ ЗАБОТЫ

  Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.
  - На тебе твою рубашку, - сказала она как ни в чем не бывало.
  - Какую рубашку?
  - А тую, что мы с тобой три года вышивали! - зареготала Федорка.
  На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на
голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало
досадно, что она беспокоилась за нее.
  "А ведь так часто бывает в жизни; человек за кого-то беспокоится,
переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и
является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него
беспокоились", - с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело
усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.
  - Ах, рубашка! Вышитая рубашка! - в восторге кричит она. - Уже готова?
Совсем готова!
  - Только сегодня маты дошила! - сообщает довольная Федорка.
  Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными
нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно
вышитые крестиком "квитки" и ластики, по вороту вьется черно-красная
строчка.
  - Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай
все из комода! Потом соберем! - торопится Динка.
  В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал
его серебряными цветами. Куплены были и намисто на шею, и даже мочки ушей
решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и
неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть
украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.
  - Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала... -
рассказывает Федорка.
  Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних
платьев свой герсет, надевает на шею бусы.
  - Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! -
увлеченно советует Федорка. - Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты
вплети!
  Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в
угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.
  - Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! -
всплескивает руками подружка. - Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б
мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за
тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, - захлебываясь
от восторга, говорит Федорка.
  - Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! - подбоченившись, кружится по
комнате Динка.
  - Вот такочки, скоком, боком! - срывается с места Федорка и, притопывая
босыми пятками, кружится вместе с подругой. - Ой, запарилась! - хохоча и
обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством
спрашивает: - А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он
смеялся с тобой!
  - Да ну его! - отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. -
Он мне седло предлагал!
  - Седло? - пожимает плечами Федорка. - А на что оно тебе?
  - Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!
  - Слухай... - придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в
наступающих сумерках блестят озорными огоньками. - А колысь наш пан дуже
охочий был до красивых девчат... Бывало, придут до моей матки бабы и давай
рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на
мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.
  - А теперь лысый, - перебивает Динка,
- Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он
со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи... Никому
отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую
красивую девку и скачут в усадьбу...
  Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: - А эта девка...
плачет?
  - А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка
имеет, той он и свадьбу справит... А с которой дня три погуляет, той еще и
корову даст одну або две...
  - Коровы? Увезет, а потом коровы... - возмущается Динка.
  - Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна
даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю,
что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она,
бидна, в речке утопилась...
  - Совсем? Насмерть? - испуганно спрашивает Динка.
  - Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она
своего виду не показала, да и бросилась тишком.
  - Ну, а что же... пан? - с ужасом спрашивает Динка.
  - Да то уже давно было... Только маты моя добре помнят... Як вернулся пан
с городу - бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, - ну,
вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на
коня да и туда... Схватився отак за голову... "Что ты, каже, наделала, что
наделала..."
  - Подлец он, и больше ничего! - топает ногой Динка.
  - Ой, что ты! - укоризненно качает головой Федорка. - Не можно так,
Диночка... Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та
стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки
кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не
гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил... А уж Павло - вот это сама что
ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану
пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: "Не
так пан, як его пидпанок!" - глубокомысленно закончила Федорка и вдруг,
словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и
тихонько, по-бабьи, запричитала: - А мени ж горе, голубонька моя, такэ
горе, что не знаю, куда и податься...
  - Подожди, - дергает ее за рукав Динка. - Скажи лучше, за что тебя мать
била?
  - Ой, била... Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по
всей хате тягала... - всхлипнув, жалуется Федорка.
  - Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?
  - За его да за Дмитро... Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и
старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки
обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его
померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на
кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле... Ой,
Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к
нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе
никакой жизни нету.
  - А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? - удивляется Динка.
  - Матка не велела, - сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. -
Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце,
начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с
утра ле-пи-ла... - снова всхлипывает Федорка.
  Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка
хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки... Но ничего,
ничего, она со всеми расправится.
  - Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если
твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату... Поняла? -
строго говорит Динка плачущей подруге.
  - Эге... Поняла, - бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. -
Только... что ж ты ему зробишь?
  - Что зроблю, то зроблю, - круто обрывает ее Динка. - А теперь иди домой и
больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала - молчи.
Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет!
Тю-тю! - весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.
  - Тю-тю! Ой, матынько моя! - прыскает от смеха Федорка. - Ну и что ты за
людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и
горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! - растроганно говорит
Федорка, прощаясь.

  * * *

  В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками
голову... Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее
голове за этот день!
  "Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего... А еще
надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи..."
Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек.
Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. "А сколько же
ему теперь лет?" - думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать...
спать... Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на
нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую
дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей
Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от
хозяйки.

  Глава тринадцатая
ПОИСКИ

  Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и,
заметив ее сборы, скажет:
  "А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы
нет, Лени нет - значит, слухайся меня!" Без мамы и Лени Ефим всегда
чувствует на себе ответственность за "девчаток" и строго опекает их. С
Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается, как с дочкой. Кстати,
своих детей у него нет.
  "Вот он и отыгрывается на мне! - сердито думает Динка, уныло плетясь по
лесу. - Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди
неизвестно куда так рано!"
Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то
еще не совсем проснулись: шу-шу-шу - перешептываются между собой; и птицы
еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей
колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на
кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии,
прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и,
обрызганное росой, липнет к голым коленкам.
  "Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?" - вздыхает Динка.
  Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж,
ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город,
да еще на такое трудное дело, как поиски... "Ведь искать Иоську - это все
равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, - с обидой
думает Динка. - Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со
старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя
волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с
одним волшебным словом: "Емшан" - он, конечно, явился бы даже ночью. А с
утра Хохолок работает в "Арсенале" вместе со своим отцом, ему не так-то
просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем.
Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между
босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок
сейчас же вступится, схватит за шиворот... Нет, нет! Он совсем не умеет
вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут
нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь -
наплевать, и обругает - наплевать, никто же не скажет запросто, где
Иоська... Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне,
видно, на роду написано..."
На дачной станции мало народу. Динка влезает в поезд и мрачно садится у
окна. Теперь уже нечего спать, надо обдумать, что и как делать. Мама
говорит, что Динка создает своя дела сама. "Гм... Конечно, сама! Кто же
мне создаст мои дела? А вот как делать, чтоб их не было? Ну, предположим,
я не пошла бы в хату Якова, и не увидела Катрю, и не давала бы обещания
найти Иоську. Что от этого изменилось бы? Ничего, потому что я и без этого
обещания поехала б его искать. Значит, чего же я "создаю"? Ничего не
создаю, дела вокруг человека создаются сами. Какой человек, такие у него и
дела. А у свиньи вообще никаких дел нет, валяйся хоть целый день на брюхе
да наращивай сало. Но что об этом думать? Надо думать, куда идти первым
долгом".
  Поезд уже подходил к вокзалу, когда Динка твердо решила обойти в этот день
все базары и, если там Иоськи нет, обследовать все ночлежки, расспросить
нищих, а потом в следующий приезд начать с приютов... Больше всего боялась
она найти Иоську среди чахлых приютских детей, бледных, как маленькие
привидения, в своих серых одинаковых платьицах.

  * * *

  За время войны город очень изменился. На улицах было много военных, между
серыми солдатскими шинелями и вылинявшими гимнастерками мелькали
франтоватые офицерские мундиры с Георгиевскими крестиками. По мостовой
грохотали телеги, нагруженные тюками и солдатским обмундированием; рядом,
подгоняя мохноногих лошадей, шли солдаты; их перегоняла щегольская
генеральская пролетка; вскидывая блестящие копыта, мчались запряженные в
экипажи тонконогие рысаки. На тротуарах часто встречались пожилые и
молодые женщины с черными траурными вуалями, скрывающими их бледные лица.
Опираясь на костыли, медленно двигались раненые в сопровождении сестер
милосердия; перегоняя их и небрежно отдавая честь, шли молодые, недавно
испеченные офицеры под руки с девушками, о чем-то весело, бравурно
рассказывая.
  Мимо Динки прошла кучка рабочих, они скупо перебрасывались между собой
словами. Мельком взглянув на их испитые лица, Динка отметила одного
пожилого, с проседью на висках, и почему-то подумала, что он, наверно,
ведет среди своих товарищей революционную работу и что все его уважают и
слушают. И чем больше она встречала рабочих, тем больше ей казалось, что
все они так или иначе причастны к подпольной работе, как и рабочие
"Арсенала", которые часто заходили к отцу Андрея. Динка плохо представляла
себе, как может начаться революция, поэтому фантазия ее разыгрывалась,
рисуя это знаменательное событие по-разному, но обязательно с бешеной
скачкой по улицам, с боевыми выкриками, толпами рабочих, выбегающих из
ворот фабрик и заводов с развернутыми знаменами. Динке представлялся гром
и треск выстрелов, разрывы гранат и падающие тела трусливо убегающих
буржуев, лавочников, толстых городовых и царских защитников - офицеров. И
она, Динка, с криком "ура!" тоже кого-то била, для удобства просто
молотком, который ловко держать в руке, била направо и налево, щелкая
буржуйские головы, как орехи. И, может быть, ее тоже ранили, но немного, в
какое-нибудь неважное место, чтобы не мешало ей рваться вперед и вперед...
Замечтавшись, Динка ускоряла шаг, размахивала сжатой в кулак рукой и
сейчас, когда около одной из булочных, где стояла большая очередь,
какая-то простоволосая женщина с пустой сумкой тоненько закричала:
  - Провалитесь вы все сквозь землю вместе с проклятыми спекулянтами!
  Динка совершенно ясно представила себе, как на мостовой взлетают от
взрывов камни, свистят пули, валятся вверх колесами щегольские экипажи,
рушатся дома, а из всех подъездов с винтовками наперевес бегут рабочие.
Эта картина была так реальна, что Динка даже встряхнула головой и
зажмурила глаза, но в это время откуда-то из-за угла вдруг появилась
колонна юнкеров. Они браво маршировали по мостовой, четко отпечатывая шаг.
  "Юнкерское училище, будущие офицеры..." - неприязненно подумала Динка.
  Взвейтесь, соколы, орлами... -
браво запели юнкера.
  Динка свернула на бульвар. Внизу был большой базар, сплошь забитый людьми.
Здесь когда-то, еще маленькой девчонкой, Динка спасала от разъяренной
толпы раскосого рваного мальчишку, который украл сало. У мальчишки за ухом
была глубокая трещина с запекшейся черной кровью. Это оборванное ухо долго
потом снилось Динке.
  Базар, как огромная карусель, кружился на одном месте. Беспорядочная толпа
сразу втянула в себя Динку и понесла ее за собой, что-то выкрикивая,
предлагая, торгуясь и бранясь. Над площадью стоял сплошной гул смешанных
языков. Здесь торговали все. Над самым ухом Динки безногий калека в
солдатской шинели, расчищая себе дорогу костылем, гремел старым чайником,
связанным вместе с солдатским котелком; рядом старик щелкал зажигалками;
какая-то женщина размахивала над головами вышитой рубашкой; словно по
воздуху, проплывало поднятое вверх бязевое солдатское белье с тесемками на
кальсонах; какая-то старуха держала пробитую пулями шинель... Динка
растерялась. "Спокойно, спокойно... Надо все делать с толком", - повторяла
она себе, пытаясь удержаться на месте. Толпа протащила ее еще несколько
шагов и наконец вытолкнула на край, где было меньше народу. Динка
опомнилась, запихала под платье косы, чтобы не зацепиться за чью-нибудь
пуговицу, и осторожно пошла по краю площади. Здесь было больше порядка.
Выстроившись в ряд, пожилые, молодые женщины с сумками, держась в
отдалении от непрерывно движущейся толпы, продавали какие-то вещи,
осторожно вынимая их из сумки и предлагая проходившим мимо покупателям.
Поднявшись на цыпочки, Динка попыталась увидеть где-нибудь шныряющих на
базаре мальчишек. "Они, наверно, около съестного держатся", - подумала она
и робко спросила одну из женщин:
  - Скажите, пожалуйста, где тут торговки с салом или молоком?
  Женщина неопределенно указала рукой куда-то налево, где стояли возы. Динка
обошла площадь и направилась к возам. Раза два мимо нее проскакивали
девчонки и мальчишки, но они мгновенно исчезали в толпе. Около возов с
мешками визгливо переругивались бабы.
  - Вот пирожки, горячие пирожки! - пронзительно выкрикнула над ухом Динки
какая-то баба.
  Динка шарахнулась в сторону, потом решительно шагнула назад, к торговке,
которая продавала вместе с пирожками какую-то требуху и ржаные вареники;
старик потряхивал связкой сушеной воблы и пакетиками чудодейственных
корешков от ломоты в костях.
  Динка остановилась около него и внимательно огляделась вокруг. Здесь
действительно шмыгали какие-то мальчишки и девчонки; в одном месте, сидя
прямо на земле, они играли в карты, засаленные и грязные до того, что на
них уже невозможно было отличить дамы от короля. Динка подошла ближе, но
среди ребят вдруг началась ругань и потасовка; один из них, получив пинок
ногой, чуть не свалил Динку и, смачно выругавшись, бросился на своих
обидчиков. Динка снова отошла в сторону и решила переждать драку.
Неожиданно все стихло. К кучке ребят подошел высокий, черный как жук
подросток. Все было в нем черно: черные, словно полированные, как спинка
жука, волосы, черные брови и черные глаза. "Настоящий жук", - наблюдая за
ним, подумала Динка. Держа руки в карманах, подросток медленно подошел к
притихшим мальчишкам и, двинув ногой колоду карт, мрачно сказал:
  - Мотайте отсюда!
  Мальчишки, испуганно поглядывая на