ра! - смутившись, сказал он.
  Все засмеялись. Динка тоже попробовала оружие Пузыря, но еле подняла его
обеими руками.
  - Здорово! - сказал Леня. - Но учиться стрелять все-таки нужно. Мало ли
когда может пригодиться. Только ты вот что, Жук, - аккуратно завертывая
винтовки в одеяло, серьезно сказал Леня. - В город оружие не тащи, здесь
оно вернее спрятано. Только надо смазать, чтоб не проржавело, ну и порох,
конечно, чтоб не отсырел! Порох всегда надо держать сухим, да! - обтирая
руки тряпкой, с видом знатока сказал Леня.
  Сквозь деревья уже пробивались первые лучи солнца, когда, простившись с
гостеприимными хозяевами, Леня и Динка двинулись в обратный путь.
  Провожая их, Жук сказал:
  - Теперь вы знаете нашу тайну, так что если что надо спрятать или передать
кому, так мы всегда можем, а насчет оружия ты, Леня, помолчи пока.
  В лесу уже совсем рассвело, на листьях блестели крупные капли росы, в
кустах суматошились птицы.
  - Слушан, Лень... Что ты думаешь обо всем этом? - взволнованно спросила
Динка.
  - Надо поговорить с мамой, - вместо ответа сказал Леня и задумчиво
добавил: - Стоящие ребята, а, гляди, прошли огонь и воду!
  - А как они с Иоськой... И как их... били. А старик... плакал... - Динка
закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.
  - Ну, ну. Макака! Там выдержала, а тут плачешь, - успокаивая ее, улыбнулся
Леня и, чтобы переменить разговор, напомнил: - А дедовский кошель? Я сроду
не видал ничего отвратнее!
  - Нечистые это деньги, сам Иоська сказал... Недаром Яков даже не
дотрагивался до них, шил да шил сапоги... Мечтал учить Иоську. И сам погиб
из-за этих проклятых денег. Вот уж верно, Лень, что "через золото слезы
льются".
  - У кого льются, а у кого и не льются... Да еще неизвестно, чей это
кошель, может, прежнего хозяина... В общем, тайны старой корчмы! -
засмеялся Леня.

  Глава сорок пятая
ПОДАРОК ПАНА И ГОЛУБИНОЕ ПИСЬМО

  Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.
  - Ефим косу точит! - крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.
  На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами
лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с
мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым
воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.
  - Ефим, что ты делаешь? Ты же последние-распоследние цветы косишь! Неужели
нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! - кричала Динка.
  - "Обождать, обождать"!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а
мы все обжидаем! - заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил
косу, сердито огрызнулся: - Не морочь ты мне голову с твоими цветами!
Скажи яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать -
разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем
кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься.
Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да
нема тут о чем балакаты... Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь
прошлендрала?
  - Как это "прошлендрала"? Выбирай, пожалуйста, выражения! - обиделась
Динка.
  - Чего выбирать? - подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.
  - Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!
  - А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую
каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.
  - Фью! - свистнула Динка. - Запугался! Уж не Матюшкины ли?
  - А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все труля-ля, а он и доси
забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как
узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.
  - А пан уехал? Совсем? - живо спросила Динка.
  - Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! - смягчился вдруг
Ефим.
  - Какой еще подарок? - вспыхнула Динка. - Не нужны мне панские подарки!
  - Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой
должен был им отдать, да забыл тогда.
  - Да что это такое? При чем тут Прима?
  - А при том, что это седло. - Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. - Ох
и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все
выложено, аж блещить!
  - Да на черта оно мне! - сердито топнула Динка. - Я ведь ему сказала, что
не желаю ездить боком!
  - Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой
казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от
дамского седла, так пусть ездит на мужском!
  - Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая
завелась?
  - Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты,
попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С
тем и уехал! Что я ему мог сказать? Вот приедет весной со своей заграницы,
тогда и скажешь сама!
  - Втащил все-таки! Тьфу, нахальство какое!
  - А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих.
- Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. - Коров не велел
больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатей с
носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы
хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот
потому я и говорю тебе не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют,
а суродуют из-за угла!
  - Ладно, слышала я уже это! - махнула рукой Динка. - А Мышка дома? -
спросила она.
  - Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было
ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы
с Дмитром для солдаток косим.
  - На панском лугу? Отаву?
  - Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь
солдаткам, некому у них косить!
  - Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! - крикнула Динка и
побежала домой.
  На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к
"братьям-индейцам", все время повторяя: "Ты представляешь себе, как мы
были поражены!"
Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.
  - Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать!
Приезжаю - дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты,
Леня, рассказываешь, просто изумительно!
  Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и
видели в корчме, потом серьезно сказала:
  - Только об оружии и о деньгах никому нельзя говорить, кроме мамы...
  - Еще бы! Они нам так доверились, ни о чем говорить не надо, даже Ефиму,
хотя жаль, что Ефим верит в скрипку мертвеца. Сам, говорит, слышал...
  - Ну, о скрипке-то мы когда-нибудь скажем ему, может зимой. А пока пусть
все так будет!.. - согласилась Динка и живо спросила: - Ну, а где это
седло, что прислал пан?
  - Ах да! Чудесное седло, только, верно, очень дорогое, ну, весной
расплатимся!
  Мышка сбежала с крыльца. Под дубом, накрытое ковриком, лежало почти новое
мужское седло, отделанная черненым серебром уздечка и легкая плетка с
тонкой ручкой.
  - Ох ты! Дорогой подарок! Раскутился пан! А где он сейчас? Может, еще в
городе, так я бы ему свез это седло туда! К черту! - разозлился вдруг Леня.
  Динка присела, перебирая кольца на уздечке.
  - Придется мне научиться ездить в седле. Уж очень оно красивое, - вместо
ответа сказала она.
  За чаем Мышка вдруг вскочила:
  - Да, я была на городской квартире, и там оказалось письмо от Почтового
Голубя. Очень тяжелое письмо... сейчас я принесу!
  Она сбегала в комнату за сумочкой и, порывшись в ней, достала серый
солдатский треугольник.
  - И главное, без адреса... даже ответить некуда. Вот, почитайте!

  "Здравствуйте, Анжелика Александровна и Дина Александровна! Шлю я вам свой
низкий поклон с обагренных кровью полей! Завтра мой первый бой! Я не боюсь
смерти - жизнь моя никогда не была счастливой, - я боюсь убивать сам... Я
уже видел много раненых, умирающих, с перебитыми руками и ногами,
изуродованных людей. Муки их описать невозможно. Так неужели и моя пуля
или штык будут вонзаться в живое человеческое тело и дробить ему кости?
Может быть, такому же солдату, как я, без вины виноватому в этой кровавой
каше. Сегодня нас собрали и говорили нам, что мы должны биться до
последнего дыхания за царя и отечество, завтра батюшка благословит нас
святой иконой на тяжкий грех - убийство людей. Простите, что я все это
пишу вам, Анжелика Александровна, но не с кем больше мне поделиться. Домой
я писать не буду, пусть для них я без вести пропавший солдат. Но вы мой
ангел-хранитель, спасибо вам за бархотку, я ношу ее около сердца и молюсь,
чтоб она дала мне силы все это выдержать. До свиданья, а может быть,
прощайте. Я хотел бы иметь хоть несколько слов, написанных вашей рукой, но
просить об этом не смею. Низкий поклон вашей сестре и брату.
  Ваш Жиронкин".

  Динка опустила письмо и взволнованно сказала:
  - Обязательно напиши ему сегодня же.
  - Да, надо написать, - серьезно подтвердил Леня.
  Мышка всплеснула руками.
  - Господи! Я сама хотела, но тут нет адреса, он забыл написать адрес! -
огорченно сказала она.
  - Как нет адреса?
  Леня и Динка подробно осмотрели письмо, конверт, снова перечитали строчки;
в конце письма было нарисовано пронзенное стрелой сердце.
  - Действительно нет адреса! Ну что за чудак! - развел руками Леня. -
Сердце какое-то намалевал, а адрес забыл!
  Динка опустила на колени серый треугольник.
  - Настоящее голубиное письмо... - с грустью сказала она. - Придется
подождать второго... если оно когда-нибудь придет.

  Глава сорок шестая
ДОРОГАЯ ВСТРЕЧА

  Леня засел за учебники.
  - Завтра съезжу в город, узнаю; если нет никаких поручений, то забегу в
институт и засяду заниматься, а то после каникул съедутся мои ученики и
опять на занятия не будет оставаться времени. А лучше бы всего бросить
уроки и поступить куда-нибудь на постоянную службу. Ну, да посоветуюсь с
мамой!
  Леня очень беспокоился, что в доме нет денег, что поддерживает их скромное
хозяйство только Мышкино жалованье да Марьянина корова. Но поступить на
постоянную работу - это значило быть привязанным к месту, а Леня очень
дорожил доверием старших партийных товарищей, которые часто давали ему
ответственные поручения, связанные с поездками. "Надо посоветоваться с
мамой!" - каждый раз думал Леня, не чувствуя себя вправе решать такие
вопросы самостоятельно.
  Леня сидел перед раскрытым окном. Занятия не шли на ум. Издали было
слышно, как Динка прилаживает Приме новое седло и показывает ей красивую
уздечку.
  - Ведь это же твое? Твое! Ты на скачках была под этим седлом и с этой
уздечкой! Что, вспомнила?
  Динка чему-то смеется, смеется и Леня, сидя над учебниками, начинает
вспоминать их ночной поход в лес, мальчишек...
  И подумать только, что они хотели ехать на войну, уже и оружие достали.
Чушь собачья! Покалечили бы их там, ни за грош пропали бы... Хорошо, что
попался им этот Конрад, отговорил. И вообще повернул их головы на
правильный путь, а то на войну - подумаешь! Конечно, был бы он, Леня,
таким беспризорным мальчишкой, тоже убежал бы, наверно. А что это за
война? Позор! Интересно, что у этого Николая Второго в голове делается?
Ведь надо быть полным ничтожеством, чтобы довести страну до такого
разорения. Оружия мало, солдат гонят и гонят, а немцы прут напролом,
грабят города и села. Народ уже ничему не верит, царских генералов
обвиняет в измене... И ни на кого уже не действуют извещения на страницах
черносотенных газет, что ее величество Александра Федоровна с августейшими
дочерьми дежурит у постели раненых воинов, не действуют и умилительные
картинки сбора пожертвований августейшей семьей с наследником цесаревичем,
который собственноручно прикалывает прохожему белую ромашку...
  "Самодержавие, как сказал в "Арсенале" один рабочий, само себя жрет с
головы и с хвоста, прогнило насквозь, а война дала в наши руки оружие..."
Леня нетерпеливо встает, потягивается.
  Эх, скорей бы уже что-нибудь определенное...
  Леня не может представить себе, как это будет, но что революция уже
надвигается, это чувствуется во всем, особенно среди рабочих, хотя между
ними еще много есть не понимающих, куда надо идти, за кем, что делать. Все
дошло уже до последнего предела: в очередях, где женщины и дети часами
стоят за хлебом, слышатся проклятья дороговизне; война калечит отцов,
выбрасывает на улицы сирот; все ближе подступает голод, рабочий не может
прокормить семью; на заводах и фабриках вспыхивают забастовки, вот и
сейчас готовится большая забастовка. Везде, везде нужны верные люди,
настоящие большевики, партийные товарищи. Леня вспоминает свои поездки в
Гомель, Шепетовку, к харьковчанам. Везде, где он был, есть крепкие
партийные товарищи, которые ведут за собой народ, но есть и другие, сбитые
с толку, не понимающие, за кем надо идти. Споры с ними бывали порой
острые, шумные. Леня молодой, ему трудно выступать на таких собраниях, но
он не может выдержать, а потом мучается, что не так сказал, не убедил... В
последний раз в Шепетовке он очень хорошо поговорил с рабочими, народ
оказался сознательный, видна дисциплина, да и муж Лины, Иван Иванович, -
крепкий человек, пользуется любовью и доверием рабочих, выпускает свой
железнодорожный листок. Леня сказал, что арсенальцам нужен шрифт. Иван
Иванович обещал прислать с одним партийным товарищем, так и сказал:
привезет на хутор железнодорожник в темных очках, ждите. Но
железнодорожник почему-то не приехал.
  Может, что-нибудь случилось? Надо завтра же съездить, спросить,
посоветоваться.
  У крыльца вдруг слышен радостный крик:
  - Мама!
  Леня в два прыжка выскакивает на террасу:
  - Мама! Мама!
  Динка, раскинув руки, мчится по аллее.
  - Леня, мама, мама приехала! - кричит Мышка, бросаясь вслед за сестрой.
  В конце аллеи мелькает светлое платье и соломенная шляпка с неизменным
пучком незабудок. Длинные ноги Лени обгоняют обеих сестер.
  - Мама!
  Марину окружают сразу все трое. Леня берет у нее из рук зонтик и чемодан,
сестры жмутся с обеих сторон, по старой детской привычке отталкивая друг
друга.
  - Сумасшедшие! - хохочет Марина. - Дайте мне хоть умыться с дороги! Я вся
пыльная!
  Ефим, подняв на плечо косу, стоит на скошенном лугу, и на непокрытой
голове его ветер шевелит остриженные "под горшок" кудри.
  - Эге! Сама хозяйка приехала! Доброго здоровьичка! - весело окликает он.
  - Здравствуйте, Ефим! - кричит Марина и машет рукой в коротких белых
митенках; голос у нее молодой, звучный.
  - Здравствуйте!
  Динка и Мышка подхватывают мать под руки с обеих сторон, Леня торжественно
идет сзади с чемоданом. Под рукой у него торчит зонтик. Ефим выходит
навстречу.
  - Ведем! Ведем! - кричит ему Леня.
  - Да я бачу, что ведете! Дорогой гость всегда ко времени! - шутит Ефим,
здороваясь с Мариной за руку. - Ну зараз пришлю с Марьяной свеженького
молочка або сметанки, что там у ней есть! Зараз! Зараз! - торопится он.
  - Приходите, Ефим! - кричит ему, оборачиваясь, Марина.
  Но Ефим человек с понятием, он знает, когда идти, а когда и обождать.
Оставя на лугу косу, он торопится к своей хате.
  - А ну, Марьяна, живо собирай, что там у тебя найкращого - молочка,
сметанки, - да неси на хутор, бо сама Арсенчиха приехала!
  - Да ну! - всплескивает руками Ульяна. - То-то, я чую, Динка кричит:
"Мама! Мама!"
- Ну вот она самая. Бежи, Марьяна, только не задержись там, бо у них свои
разговоры. Нехай наговорятся, а под вечер и мы с тобой подойдем!
  - А як же! За свого батька, верно, будут балакать, я ж понимаю! - суетясь
по хате, отвечает Марьяна.

  Глава сорок седьмая
СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

  - Сядем, сядем, как прежде, на крылечке! - просит Динка.
  Много уже сказано, пересказано, но все главное еще впереди: и большой
душевный разговор о папе и об Алине... Динка сидит рядом с матерью и,
прижавшись к ее плечу, любовно разглядывает каждую новую морщинку, каждый
новый седой волосок на ее висках. Этих седых волос теперь уже так много,
что даже бесполезно их выдергивать, как они делали раньше с Мышкой. И
морщинки разбегаются около глаз. Но все равно лицо матери кажется Динке
всегда молодым и прекрасным. И как это странно бывает: вот бегала, бегала
Динка, больше месяца жила она без мамы, и смеялась, и скакала по лесам на
своей Приме, полный короб у нее неотложных дел, - кажется, за целый день и
не вспомнит о матери. Так и Мышка думала о сестре: вот ведь, уехала мама,
а Динке и горя мало, даже не вспоминает. Ох, неправда, неправда! Многого
не знают взрослые люди. Не знают, как пусто в доме, в саду и во всем мире,
когда нет мамы... Можно и прыгать, и смеяться, а все равно чего-то не
хватает... Пусть даже самый любимый-разлюбимый человек рядом, а если нет
мамы - нет и уюта, нет настоящего тепла. А сейчас Динка приютилась около
мамы и чувствует себя, как цыпленок, обогревшийся в теплых ладонях:
спокойно и хорошо!
  Но разве может быть человеку совсем хорошо? Для этого надо забыть о
многом, а есть такое горе, что даже на одну минуту от него никуда не
денешься...
  - Что же с папой, мамочка? Чем он болен?
  - Папу арестовали в Нерчинске... - тихо рассказывает Марина. - Это было
осенью. Вели по этапу вместе с уголовниками. В одной из пересыльных тюрем
к ним примкнула партия политических, папа встретился со многими самарцами,
питерцами. Почти в каждой пересыльной тюрьме папа встречал товарищей.
Дальше вели их по этапу вместе. Идти было очень тяжело: резкие ветры,
дожди, на дорогах жидкая грязь. Папа был в летнем пальто, ботинки у него
разлезлись. Да и все его товарищи шли в рваных ботинках, .в галошах,
только некоторые были взяты зимой и потому одеты теплее. Папе дали чью-то
рваную фуфайку. Он шел и все время думал о Косте...
  Марина замолчала. Всем вспомнился заброшенный в сибирской глуши, умирающий
от чахотки Костя.
  - Всего не расскажешь. Там был один каторжник, пожилой уже. Вели его в
кандалах. Ну, представляете себе? На дороге жидкая грязь, моросит дождь,
ветер сбивает с ног... Ну, конечно, тащился, тащился этот старик и упал.
Ведь еще и кормят арестантов впроголодь. - Марина провела рукой по лбу. -
Страшно все это...
  - А старик как же? - тихо спросила Динка.
  Но Марина уже вспомнила что-то другое, лицо ее посветлело, складка у губ
разгладилась.
  - Старика посадили потом на телегу. Уголовники подняли крик, вмешались
политические. Ну, кандалов со старика не сняли, конечно, но пришлось
конвойным слезть с телеги и положить больных. Телега считается для
арестантов, а едут в ней конвойные.
  - Вот сволочи! - резко бросила Динка и покосилась на мать.
  В семье Арсеньевых никто не произносил грубых, ругательных слов, и Динке
строго-настрого было запрещено "тащить их в дом". Марина была уверена, что
ругаются только "пьяные извозчики", но когда такая ругань срывается из уст
девочки, то это невозможно слышать.
  "Да и к чему такие слова? Русский язык настолько богат, что можно любые
чувства выразить иначе и гораздо сильнее", - говорила обычно Марина, но
Динка никогда не была согласна с ней.
  "Сволочь есть сволочь, и нечего придумывать для нее других, нежных слов",
- упрямо повторяла она.
  Но сегодня Марина не сделала замечания дочери: она была слишком поглощена
своим рассказом и торопилась передать детям все, что было самым главным в
воспоминаниях отца о тяжелом этапном пути.
  А самое главное были люди.
  - Везде, везде есть хорошие люди. Папа говорил, что когда их колонна
входила в село, изо всех дворов выбегали ребятишки, стучали в окна:
  "Колодников ведут! Несчастненьких ведут!"
И сразу, накинув на головы платки и полушубки, торопились на улицу
женщины, старухи. Н каждая старалась сунуть арестантам хлеб, лепешки,
мороженую рыбу. Одна даже с кувшином горячего молока бежала за колонной.
Папа считает, что и его просто спасли сибиряки.
  - Папу? - с тревогой спросила Динка.
  Марина кивнула головой и потянулась за кувшином с водой, быстрыми мелкими
глотками выпила воду и поставила кувшин на ступеньку.
  - Не убирай, мне все время пить хочетс