ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала... А
зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это
было так свойственно ей, так понятно... А сейчас?
  Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка
слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и
выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он
разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать
легче, чем сказать... И Динка молчит. Леня решается первый.
  - Макака! - взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. - Прости меня,
Макака... Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без
объяснений...
  - Я не сержусь... - тихо и покорно отвечает Динка. - Но скажи мне только
одно... Ты сделал так со зла? - грустно спрашивает она, подняв к нему
осунувшееся за день лицо.
  - Со зла? - удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз,
отрицательно качает головой. - Нет, нет... Я не знаю сам... Только не со
зла... И это никогда больше не повторится...
  - Никогда? - в смятении повторяет Динка.
  - Никогда, никогда, Макака... Только люби меня, как прежде... Я не требую
от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это
мальчишество. Ты должна быть свободна... А я уеду... Я уеду, Макака! А
сейчас прости меня!
  - Я не сержусь... - в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось
что-то непоправимое. - Я не сержусь, - повторяет она, робко заглядывая ему
в глаза. - Только... возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.

  Глава тридцать первая
САМОЕ ЛУЧШЕЕ УТРО В ЖИЗНИ...

  Только у самых счастливых людей бывает такое утро, когда человек
просыпается с ощущением глубокой необъяснимой радости. Ему кажется, что
радость эта, как ночная роса, миллиардами блесток рассыпана на траве, на
цветах, на лугу и на всей, на всей земле, где только ступит его нога!
Сегодня такое утро наступает для Динки!
  Она вскакивает, широко раскрывает дверь и, застегивая на ходу платье,
вырывается на волю. А у крыльца ждет ее пробуждения Леня.
  Может быть, он вовсе не ложился спать в эту ночь? Динка не задумывается
над этим.
  - Бежим! Бежим на луг! - говорит она, хватая его за руку и увлекая за
собой.
  Путаясь в густой траве, запыхавшиеся и счастливые, они мчатся, не разбирая
тропинок, ветер свистит в их ушах, намокшее от росы платье липнет к
коленкам, с шумом вылетают из-под ног вспугнутые птицы.
  - Мы сейчас умоемся в роднике! - кричит на бегу Динка. "Умоемся...
Умоемся..." - свистит в ушах ветер. Леня отвечает счастливым смехом. Он
готов бежать за своей подружкой на край света! Они бросаются на траву
около заросшей цветами кринички. В чистой, светлой воде щека к щеке
отражаются их счастливые лица... Бьющий на дне ключ шевелит гладкую
поверхность, и тесно прижатые друг к дружке головы смешно вытягиваются,
меняют формы... Динка пригоршнями взбивает воду, обдавая себя и своего
друга фонтаном брызг. С громким смехом умываются и брызгаются ранние гости
на лугу. Студеные капли дрожат на их ресницах, блестят влажные, чисто
промытые глаза, жарко разгораются щеки. Пепельные волосы Лени намокли, и
Динка вдруг, как во сне, видит в нем того волжского мальчика Леньку,
который спасал ее в волнах проплывающего мимо парохода.
  - О Лень... - очарованно шепчет Динка. - Ты все тот же... Ты все тот же,
каким был на Волге...
  - И ты все та же, Макака... У тебя вс„ такие же синие глаза... В первый
раз я увидел их на Утесе...
  Они крепко обнимают друг друга.
  - Пусть будет все, как было... И все, как есть... - улыбаясь, говорит
Динка.
  - И все, как будет... - взволнованно добавляет Леня.
  - Нам никогда не будет лучше, чем сейчас! - усаживаясь на мокрую кочку,
задумчиво говорит Динка.
  - А ты забыла, что мы еще будем жить после революции? Мы будем жить,
Макака, как боги! - горячо обещает Леня.
  - О! - хохочет Динка. - Я не знаю, как живут боги, я не завидую их жизни!
Я хочу жить с тобой и со всеми людьми! Я хочу, чтобы все были счастливы!
  - Люди будут счастливы, - серьезно подтверждает Леня. - Конечно, не так,
как мы с тобой! Я думаю, что так никто еще не был счастлив и никогда не
будет!
  - Конечно, Лень... Мы будем всегда вместе... Вместе жить и вместе делать
что-нибудь хорошее. У нас будет маленький, маленький домик...
  Динка мечтательно смотрит на луг, там между зелеными кочками важно
расхаживают черногусы; утренний ветерок качает разноцветные головки цветов.
  - И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, - растроганно
говорит Динка.
  - Сколько цветов на лугу? - улыбаясь, переспрашивает Леня. - Но это
слишком много, Макака!
  - Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши
дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не
отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им
весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и
топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с
нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.
  - Ни одного взрослого? - удивляется Леня.
  - Ни одного, ни одного! - решительно заявляет Динка. - Взрослые часто не
понимают детей. Нет-нет, я никогда не допущу к ним взрослых людей! Мои
дети будут сами устраивать свою жизнь! Они сами будут драться и мириться!
Дети скоро забывают обиды, а когда вмешиваются взрослые, то даже случайная
драка переходит в большую ссору... Взрослые любят во всем копаться и учат
детей злопамятности. Взрослые - это говорильня, а ребенок - человек
действия! Он такой родился, таким и должен остаться!..
  - Но ведь родители - это те же взрослые... - недоумевает Леня.
  - Родители?
  Лицо у Динки делается настороженным, черточки бровей взлетают вверх.
  Родители... Этот трудный вопрос застает ее врасплох. Родители бывают
разные: бывают хорошие, бывают плохие. Что делать с плохими?
  - Ну, родители тоже не очень-то разгуляются после революции! - на всякий
случай заключает она.
  Но на лице ее появляется озабоченное выражение, и Лене хочется вернуть ей
радость мечты.
  - Ну, с родителями, конечно, разберутся, - успокоительно говорит он. - А
вот ты что представь себе! Ведь все дети пойдут учиться...
  - Конечно, и взрослые, и дети... - мгновенно оживляется Динка. - И может
быть, Лень, в одно какое-то утро мы вдруг увидим, как все дети идут по
улице... с книжками! Много, много детей. Это правда или сказка, Лень?
  - Это правда, Макака! - торжественно подтверждает Леня.
  - И в деревне и в городе, Лень? Все дети, во всей нашей стране? -
взволнованно допрашивает Динка.
  - Все, все дети... - кивает головой Леня.
  - И на улицах не будет уже нищих, не будет разных, голодных сирот? Это
правда, Лень?
  - Конечно, правда, Макака. Ведь ради чего же борются люди? Может, не
сразу... Но если все будут работать, то откуда возьмутся нищие?..
  - Я буду работать, Лень, я буду так работать, что с меня пух будет лететь!
- клянется Динка. - И драться я тоже буду! Рядом с тобой буду драться!
Ведь за революцию еще надо драться!
  - Ну что ж! Будем драться! - задорно говорит Леня, распрямляя плечи. - В
городе - с капиталистами, в деревне - с помещиками и всякими Матюшкиными...
  - О Лень! Вот когда от Матюшкиных одно мокрое место останется, одни
тараканьи усы, - с дрожью в голосе говорит Динка и смеется счастливым,
беспричинным смехом от переполняющей ее радости. Н Леня тоже смеется...
  Но утро, лучшее в жизни утро, уже кончается, и от дома слышится голос
Мышки:
  - Ау, Лень! Ау, Динка!..
  - Пойдем, - говорит Динка и с сожалением оглядывается на луг. Ей кажется,
она только что видела в густой траве белые шапочки детей, а сейчас это уже
только ромашки...

  Глава тридцать вторая
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ И ЛЮДИ...

  - Ау, Леня! - чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.
  - Эгей, гей, Динка! - звонко перебивает его крепкий, задорный голос
Федорки.
  Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То
дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и
Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу...
Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только
им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из
кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они
говорят друг другу.
  - Я люблю тебя...
  - И я...
  - Ты еще не знаешь, что такое любовь.
  - Нет, я знаю... Только скажи мне, как она начинается?
  - Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью...
  - Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.
  - Все равно я уже любил тебя...
  - И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.
  - Нет-нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!
  - Никогда не встретиться... Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда...
  - А что, если ты рассердишься?
  - Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце...
  Сердце, сердце... Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до
сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.
  - Эгей! Динка! Динка!..
  Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах
ее чистый, как родниковая вода, сладкий, сладкий поцелуй. Так не целуются
дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому
что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них
не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви...
  Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами,
она выбегает на луговую тропинку.
  - О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як
жених з невестою!
  - Федорка... - удивленно шепчет Динка.
  - Федорка! - строго говорит Леня.
  - Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами
послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны
обои! - быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.
  - Страшенны? Кто же это? - спрашивает Динка, еще не оправившись от
смущения.
  - Кто такие? - хмурится Леня, идя сзади подруг.
  - А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный-черный, блескучий,
як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! - хохочет Федорка.
  - Рудый? - пожимает плечами Динка.
  - Ну, рыжий по-вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим
придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або
вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел...
  - А зачем? Что случилось? - тревожится Леня.
  - Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? -
не понимает Динка.
  - Хлопцы тут ни при чем... Тут дело другое... Да нехай Ефим сам расскажет.
Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут,
мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех
грозятся! Ой, горенько!.. - теребя концы платка, рассказывала Федорка. -
Одним словом, пошли скорей, там вс„ узнаете! Федорка схватила Динку за
руку и потащила ее за собой.
  Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.
  - Ну, куда идти? - спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату
Ефима. - К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или
сам придет?
  - А иди да спроси его! - огрызнулась вдруг Федорка. - Сказано, поговорить
ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.
  - Зачем? Я тоже пойду! - рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за
руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:
  - Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!
  - Какой разговор?
  - А вот обожди...
  Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:
  - Ну, чего тебе?
  Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое
выражение укоризны.
  - Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, -
скорбно начала она.
  - Да что такое? Говори сразу! - подступила к ней Динка.
  - И скажу... Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга
моя... И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела...
  Ресницы Федоркн заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила
его двумя пальцами и отвернулась,
  - Зараз, только нос выколочу...
  Динка брезгливо сморщилась.
  - Сколько раз я тебе говорила - носи платок! - сердито закричала она.
  Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый
вчетверо платок.
  - Вот платок! - сказала она. - Только он чистый, и за каждым разом пачкать
его нечего! - пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко
открытыми строгими глазами, добавила: - Ну, да дело не в платке. А ты вот
что, мне скажи: брат тебе Леня или не брат?
  - Ну, брат... - нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится
этот разговор.
  - Ну, а если брат, - ехидно сжимая губы, сказала Федорка, - так чего же ты
с ним, как с женихом, целуешься?
  - С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не
родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! - вспыхнув,
закричала Динка.
  - Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты
с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала...
  - Федорка! - грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и
бросилась ей в лицо. - Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не
замолчишь, я выгоню тебя!
  Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.
  - Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть
не велит.
  - Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? - смягчаясь при виде ее
слез, удивленно спросила Динка.
  - А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя,
аж пока замуж за него не выйдет!
  - Тьфу ты! - с досадой стукнула себя по коленке Динка. - Да я об этом и не
думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские,
а мы городские!
  - А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине
везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая как деготь
прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться
думает... А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу,
а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану... - снова всхлипнула Федорка
и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: - Ведь по всем селам знают
тебя люди... Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины и на
свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела...
  - Ну при чем это? - резко оборвала Динка. - Знают, не знают - наплевать
мне!
  - Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а
языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы... Сколько раз бачили тебя с
твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: "Вон наша
барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только
молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже..." Вон как
люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем
целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а
если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и
сама себя потеряешь.
  Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее
вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспомнилась ревность Лени и
просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.
  А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей
на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.
  Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.
  - Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что
Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того
промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец
разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся: "Ты,
говорит, мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно".
А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у
самой сердце зашлось.
  Федорка так глубоко вздохнула, что даже намисто на ее шее тихонько
звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно
в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны
белые, красные и синие головки цветов и вдруг словно под острой косой
полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела
рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:
  - А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?
  Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.
  - А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя
соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае,
силу свою показуе, его така стать! А наша стать - девичья честь. А где
есть честь, там и любовь есть! - твердо закончила Федорка.
  - Ау! Ау! Динка!.. - донесся от террасы голос Мышки.
  Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.
  - Пойдем, - сказала она. - Я забыла, что там пришел кто-то, а Мышке,
верно, пора в госпиталь собираться!
  - Пойдем, пойдем, - заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. - Вон
вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на
костыльках шкандыбае...
  - Тот солдат? - вспомнив разговор в первый день приезда, машинально
спросила Динка.
  - Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як
посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой
Ивановной звать! - Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком
лицо, рассыпалась дробным смехом.
  - С ума вы все сошли! - засмеялась и Динка. - Да кто ж солдату сказал?
  - Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро
похвалился...
  - Ну и ну... - удивленно протянула Динка.
  Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия,
укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек
и раздражение.
  - Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет... Тут гости к тебе
пришли. Ефим Леню искал, - сдерживаясь, сказала Мышка.
  Но Динка не успела ответить. С перил террасы соскочил Жук.
  - Здравствуйте! - Он вежливо подал руку ей и Федорке.
  - Здрасте, - развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в
сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами,
словно обшитую огненно-рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных
рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз
был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура
развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.
  "Квазимодо", - быстро подумала Динка.
  - Бычий Пузырь, - усмехнувшись, представил Жук.
  - Здрасте, - склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом,
повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.
  Динка сжала за спиной руки и бросила быстрый взгляд на сестру, которая с
улыбкой сожаления взирала на эту сцену.
  - Встань! - крикнул Жук и с силой толкнул Пузыря ногой, но Федорка
опередила его.
  Остановившись перед хлопцем и втиснув в бока кулачки, она язвительно
сказала:
  - А ты что ж развалился, як трухлява колода посреди поля? Може, ты великий
пан и не подобае тоби перед девчатами на ножки привстать, а може, ты
несчастна калека безногая, дак я тоби помогу. Га?
  Пузырь, уставившись на Федорку единственным, сверкающим, как в драгоценной
оправе, глазом, не спеша встал.
  - Тебе меня не поднять, - лениво сказал он, склонив набок голову. - А вот
я тебя одним мизинцем на тот дуб закину!
  - Эге! Далэко куцому до зайца! - засмеялась Федорка.
  - Далэко? - Пузырь крепко уперся в пол босыми ступнями и засучил рукава.
  - Хватит! - подскочил к нему Жук. - Хватит, говорю! Развалился, как
свинья. Да еще и фасон жмет! Знал бы, не брал тебя с собой!
  - А которая с них Горчица? - вместо ответа спросил Пуз