тихо. В окнах хаты Матюшкиных, сквозь тканые занавеси, колеблется тонкий
огонек зажженной в углу лампадки. Из старинной серебряной иконы,
обложенной голубыми и белыми камушками, выглядывает строгий лик святителя.
Желтый огонек, плавающий в масле, бросает отсвет на крашеные лавки,
покрытый домашней скатертью стол, развешанные по бокам иконы, вышитые
рушники с кружевами на концах. На хозяйской постели, под шелковым
лоскутным одеялом, выставив рыжую бороду и открыв рот, сладко храпит Семен
Матюшкин. Рядом в каморе, опасаясь мух, так же смачно всхрапывает во сне
его брат Федор. На полу в коридоре, подостлав рядно и уткнувшись лицом в
подушку, спит взятая из милости сирота, шестнадцатилетняя батрачка
Матюшкиных, красавица Лушка. Съежившись на своей подстилке и тоненько
всхлипывая, в который раз видит она во сне схороненную на деревенском
погосте свою мамоньку. А в соседнем - покое, не чета ей, нежится на
перинах взятая с богатым приданым жена Федора Марья; много добра отвалил
за нее Матюшкиным бывший приказчик пана. А на чьих слезах нажито ее
приданое, об этом Марья и не думает; спокойно дышит она, примешивая свой
тонкий присвист к могучему храпу братьев...
  В тишине покоя мирно отстукивают ночные часы-ходики. Бьет полночь...
Замерло село... Только где-то на дороге, как неотвратимая беда, медленно
движутся к околице, то прижимаясь к земле, то пропадая за кустами, черные
тени... Из-под низко опущенных капюшонов не видно человеческих лиц;
неслышно ступая и распыляясь в темноте, словно плывут по воздуху пять
черных призраков... Около дома Матюшкиных они на одно мгновенье сбиваются
в кучу и, пригнувшись к земле, разбегаются в разные стороны...
  Луна прячется за тучи. Но что это? В черноте ночи под окном Федора
Матюшкина неслышно вырастает белый саван покойника, тонкий костлявый палец
стучит по стеклу... Три стука... еще... Сонно поднимается с постели хозяин
и, отодвинув занавеску, приникает к окну... Белое известковое лицо,
провалившиеся, обведенные черным глазницы глядят на него из савана
покойника. Страшный глухой голос вещает из мрака могилы:
  - Убийца... Убийца... Пробил твой час!
  Скалится голый череп на оцепеневшего от ужаса Федора, и тихий, жалобный
стон скрипки доносится до его ушей... Вот он растет, он душит и настигает
нечистую совесть. Истошный вопль вырывается из груди Федора... И в тот же
миг все смолкает... Всполошенные воплем, вскакивают домочадцы.
  - Там... Яшка... Яшка... - разрывая на груди рубаху и падая на колени,
вопит Федор.
  С ужасом приникают к окошку его жена и брат Семен.
  По дороге медленно удаляется и словно проваливается во тьме белый саван,
жалобно стонет и обрывается под смычком знакомый напев. И только черные
тени, словно выпущенные на волю дикие зверьки, бешено мчатся напрямки
через поле...
  Впереди их. раздувая ноздри, стелется галопом разгоряченный скакун...
Пригнувшись к его гриве, седок крепко держит маленькую, согнувшуюся
фигурку с прижатой к груди скрипкой...
  Все глуше доносятся из села истошные вопли. Словно спохватившись, вслед
беглецам гремят запоздалые выстрелы... В окнах всполошенного села
зажигаются огоньки. Мертвенно-бледная луна освещает пустую глинистую
дорогу...
  На опушке леса седок останавливает лошадь, бережно передает подоспевшим
беглецам своего спутника и скачет дальше... Около хутора тоненькая,
быстрая фигурка прыгает на землю и скрывается в саду... Долго плещется она
около родника, стирая с лица расплывающиеся краски. Потом осторожно
влезает в окно и бросается на узкую, девичью кровать. Тихо-тихо в доме, но
неспокойное сердце бешено колотится... К рассвету на небе редеют тучи,
освобожденная луна тускло освещает рассыпавшиеся на подушке косы...

  Глава пятьдесят седьмая
ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!

  Динка просыпается поздно. В саду слышится голос Марины, она о чем-то
разговаривает с Мышкой. Динка бросает на кровать первую попавшуюся
раскрытую книгу и, схватив полотенце, мчится к пруду... Там она долго трет
мылом лицо, смотрится в круглое зеркальце и, ежась от холодной воды,
возвращается с веткой калины.
  - Ты вчера долго читала, Дина? - спрашивает ее Марина.
  - Да, мамочка, - потягиваясь, говорит Динка; щеки ее лоснятся, точно
смазанные маслом, глаза блестят. Она жадно пьет молоко, посыпает сахаром
хлеб. Но сердце ее неспокойно.
  ...Они пройдут прямо через лес на Пущу-Водицу... В лесу их никто не мог
догнать... В Пуще-Водице наймут лошадь, так было договорено... Но что,
если они не успели уйти и остались ночевать в корчме? И что, если, придя в
себя, Матюшкины соберут людей и бросятся к хате Якова... Но хаты ведь уже
нет. Жук говорил, что они завалили крышу; так посоветовал солдат, чтоб
никто не поселился в хате. Мало ли бродит теперь на дорогах бездомных
людей...
  Солдат велел подпилить столбы и обрушить крышу. Он сказал, что потолок над
подвалом железный и что сверху он утрамбован землей...
  Но что-то делается сейчас в селе? И что, если Жук не увел ребят...
  Динка осторожно выбирается из-за стола, тихим свистом подзывает Приму.
  - Я немножко покатаюсь, мамочка! - говорит она, не глядя на Мышку.
  Мышка тоже не смотрит на сестру, она удивляется ее легкомыслию и
равнодушию.
  "Неужели, зная, как мне тяжело здесь, Динка может спокойно кататься?" -
горько думает Мышка.
  Но Динка не катается. Она стрелой несется в лес, туда, к хате Якова...
Тревога ее растет. Воображение рисует страшную картину окруженной в лесу
хаты, разъяренных Матюшкиных с топорами, вилами...
  Спешившись на опушке, Динка тщательно осматривает дорогу, ищет следы
помятой травы; чуткое ухо ее ловит каждый звук... Но нельзя тратить
время... Может быть, Матюшкины ехали на лошадях? Но дорога поросла травой,
и трава не примята...
  - Вперед, Прима, вперед!..
  Лесная тишь успокаивает, но тревога не унимается, хотя уже ясно, что здесь
не было людей... Но они могут еще прийти... Ушел или не ушел Жук? Ах, если
б они были уже в городе или хотя бы на Пуще-Водице... Если ушли, то,
конечно, уже в городе...
  - Вперед, Прима, вперед!..
  Вот наконец и развилка. Здесь особенно видна наступающая осень: на
деревьях пожелтели листья, покраснели ягоды рябины.
  Но где же хата Якова? Словно большой бурый гриб, прикрыла ее ржавая крыша;
здесь уже не видно ни крылечка, ни выбитых стекол окон, только кое-где
валяются сломанные рамы... Нет хаты...
  Динка медленно спускается в овраг. Здесь где-то должна быть дверь, но ее
тоже придавили дырявые листы железа. На дне оврага журчит ручей, в нем
кружатся опавшие листья.
  - Ку-ку! Ку-ку! - кричит Динка и, склонив набок голову, прислушивается.
  Но лес молчит. И никто не откликается на ее голос.
  "Ушли..." - думает Динка, но на сердце у нее делается одиноко и пусто. Она
подходит к срубу старого колодца. На стенках его плотно сдвинуты доски,
внизу блестит темная вода.
  Чуткий слух Динки улавливает за срубом какое-то движение. Она раздвигает
ветки и видит большого ежа. Пофыркивая, он ест из жестяной тарелки
прокисшее молоко. Еж поворачивает свой черный нос, подбеленный молоком, и
доверчиво смотрит на Динку черными бусинками глаз.
  "Это еж. Может быть, Иоська кормил его..." - думает Динка, и сердце ее
растапливается от нежности.
  - Ку-ку! Ку-ку! - тихо зовет она в последний раз и, держа за повод Приму,
выходит на дорогу.
  "Теперь можно ехать в город! Здесь уже никого нет".

  * * *

  - Мы едем! Едем! - кричит она матери, подъезжая к крыльцу.
  Но ни Марина, ни Мышка не откликаются на ее слова, они слушают Марьяну.
  - Ой, матынько моя! Чего только творится на билом свите! Га? Люды кажут,
Матюшкины як с ума сошли! - всплескивая руками, взволнованно рассказывает
Марьяна. Она только что вернулась с рынка, на ней праздничный герсет и
новая хустка. - Зараз треба бигты на село! Там весь народ. Матюшкины
заказалы крестный ход, и с батюшкой. Будут свою хату святить. Жинка их
звала баб лапшу готовить, будут нищих кормить, а бабы не идут, боятся.
Кажут, упокойник Яшка под самые окна подходил. Ще як крикне: "Убийца!
Убийца!" - так Хведор и упал посередь хаты... А тут Яков як застогне, да
як заграе на скрипке...
  - Черт знает что! - пожала плечами Марина. - Кто это тебе наговорил такую
чепуху, Марьяна?
  Динка спрыгнула с лошади и, пряча пылающее лицо в ее гриве, весело
откликнулась:
  - Конечно, чепуха! - Потом, овладев собой и бросив уздечку, живо сказала:
  - А может, у этого Матюшкина заговорила совесть и ему привиделся Яков?
  - Да боже сохрани! Яка у него совесть? Боны с братом живыми людей в землю
закопают! А сегодня весь базар об них балакает! И батюшку они заказали, с
иконами, с хоругвями! Тож не малые гроши стоит! - опять оживилась Марьяна.
  Мышка, бледная, зажимая обеими руками уши, подошла к Динке:
  - Я не могу больше слышать все эти гадости! Мы сегодня же уедем в город!
  Динка порывисто обняла сестру:
  - Да-да, Мышенька! Сегодня, сейчас же! Не сердись на меня!..

  * * *

  Динка побежала прощаться к Федорке. Подруги долго стояли обнявшись.
Федорка плакала.
  - Мало и виделись мы этим летом. Может, приедешь ко мне хоть на свадьбу,
только не знаю, когда она будет. Хата у Дмитро плохая, совсем в землю
осела, а идти к моему батько в примаки он не хочет. А теперь вот еще за
солдатом скучает, хоть Ефим и говорил, что солдат в городе, - оглянувшись,
понизило голос Федорка и вдруг, лукаво блеснув глазами, крепко сжала
Динкину руку. - Ой, а ты ничего не чула, что у Матюшкиных стряслось? Ни?
Так слухай. Утром ихний батрак Прошка до моего Дмитро забегал. Его на
станцию за попом спосылали. Каже, Яков-упокойник до Матюшкиных приходил
этой ночью...
  - Яков? А Прошка сам видел? - живо спросила Динка.
  - Да нет, он спал. Только слышит, вдруг кричит его хозяин дурным голосом.
Он вскакнул, а тут вроде застонал кто-то, да так тоненько, жалостно, и
сразу задрожала земля, не иначе кони Ильи-пророка подхватились на небо, И
сразу хозяйва забегали, закричали, он тоже побег в хату, а Федор сидит на
полу, волосы на нем колом стоят, рубаха порвана, и Семен, босой, стоит
рядом, трясется, как Иуда. "Яшка, каже, Яшка под окно подходил. Убийцы вы,
говорит... Смерть наша, братушка, пробила..." А Марья, женка его, побелела
вся да и говорит: "Беги, Прошка, за попом..." А сама схватила под образом
сулею со святой водой и давай обоих братьев поливать. Ой, смех! А собака
ихняя на огороде была привязана - боялся Федор, как бы люди у него
картошку не покрали, - дак она как почала выть... Воет и воет... Все село
на ноги поднялось! Невже ты ничего не чула? - удивилась Федорка.
  - Да говорила что-то Марьяна... - пожав плечами, ответила Динка.
  Смутное чувство своей вины перед разбуженным селом охватило ее. Что она
сделала? Люди и так суеверны... Не дай бог, об этом когда-нибудь узнает
мама...
  - А что говорят на селе? - быстро спросила она.
  Федорка сделала презрительную гримаску.
  - А что им говорить? Никто того Яшку не бачил, а так думают, что
померещился он Матюшкиным, потому как ночь была темная, а в темную ночь
завсегда совесть ворочается, або страх, як той зверь гложет, хотя бы даже
у самого что ни на есть убийцы, - убежденно сказала Федорка.
  Простившись с подругой, Динка обежала свой сад, бросила в пруд засохший и
забытый на скамейке венок. Постояла в ореховой аллее, долго гладила своего
Нерона и шептала ему на ухо ласковые слова, целовала умную морду Примы и,
вытерев ее мягкой гривой набежавшие слезы, пошла собираться.
  К вечеру Арсеньевы уехали.
  До станции они шли пешком. Лес был окутан сиреневой дымкой. Нехотя
отрываясь от веток, кружились желтые и красные листья.
  Марина шла быстрым, легким шагом; она думала о предстоящих ей в городе
делах, о кружковых занятиях с рабочими и о заработке, о котором надо было
срочно хлопотать.
  Мышка, подняв вверх порозовевшее лицо, смотрела на сплетающиеся над
дорогой ветки и глубоко вдыхала свежий лесной воздух.
  - Здесь очищается душа, - тихо сказала она, встретившись со взглядом
сестры.
  Динка, все еще переживая разлуку с Примой и Нероном, молчала. "Знают ли
собаки и лошади, что люди тоже страдают, расставаясь с ними? - горько
думала она. - Чувствуют ли они. как мне больно оставлять их на долгую
зиму?"
Потом Динка снова вспомнила ночное спящее село и вопли Матюшкина. Но ей
было уже не смешно и не весело. С опаской поглядывая на мать, она думала:
"Что, если б мама знала... Но пусть это будет последнее-распоследнее
озорство в моей жизни... Ведь я уже не девчонка. На будущий год я приеду
сюда уже совсем взрослым, серьезным человеком... Я стану такой скучной,
что мне даже не придут в голову всякие глупости.
  Динка глубоко вздохнула и с сожалением оглянулась назад... Ей показалось,
что между красными, желтыми кустами, в рыжем сосняке и между зелеными
елками, мелькает ее выгоревшая матроска... Прощай, прощай, детство! В
поезде мысли Динки полетели вперед, на городскую квартиру, в их двор, где
можно нечаянно встретить своего друга - Хохолка... "Нечаянно... Теперь уже
только нечаянно", - думала она, нетерпеливо считая пролетавшие мимо дачные
станции.

  * * *

  Утром Ефим вынес на телегу вещи, запер двери и окна. Марьяна позвала
Нерона:
  - Ходим, Нерончик, ходим! Нема уже кого сторожить тут! Теперь твоя хозяйка
не скоро приедет. Будем вместе зиму страдать!
  Нерон, опустив голову и часто оглядываясь, нехотя пошел за Марьяной. Хутор
опустел.