сунул руки в карманы и сел, вытянув длинные ноги, на лице его
появилось злое и упрямое выражение.
  - Андрей ничего не сделал мне, но я ненавижу его приезды, - сказал он с
закипающим раздражением. - Я ненавижу его велосипед, на котором вы
уезжаете вместе на целые часы. Пусть лучше он не является сюда со своим
велосипедом! - в мальчишеской запальчивости выкрикнул Леня.
  - Но почему? - топнула ногой Динка. - Он купил этот велосипед для того,
чтобы катать меня! Ты не думай, что ему так легко было его купить...
  Леня внезапно остыл, черные брови ярче выступили на его побледневшем лице.
  - Я не нужен тебе, Макака... И я скоро уеду, совсем уеду... И Андрей тут
ни при чем. Он твой друг, хороший человек...
  - Что это ты говоришь? Я ничего не понимаю, - с ужасом прошептала Динка.
  Леня внимательно посмотрел на нее и жестко сказал:
  - В двенадцать лет ты понимала... Но тогда это касалось тебя... Вспомни
историю с Зоей. Я никогда не напоминал тебе об этом...
  - Историю с Зоей? - морща лоб, прошептала Динка; какое-то давнее
неприятное воспоминание смутно всплыло в ее памяти. - История с Зоей... -
задумчиво повторила она.
  Но Леня махнул рукой.
  - Ну бог с ней! Это я зря сказал... Можешь не вспоминать, все равно ничего
уже не поправить. Ты даже перестала делиться со мной всеми своими
секретами, для этого тебе тоже нужен Андрей, и ты уводишь его подальше,
чтоб я не слышал... - с горькой обидой продолжал Леня.
  Динка бросилась к нему, зажала ему ладонью рот.
  - Перестань, перестань! Это несправедливо! Я все время хочу тебе
рассказать, но ты занят то одним, то другим... И мне некому сказать, а у
меня тоже спешное дело. А сейчас мы беспокоимся о маме, о папе, и ты снова
уезжаешь, не сказав мне ни одного слова, как я должна поступать дальше...
- Динка в отчаянии заломила руки. - Я должна решать одна, всегда одна, а
потом вы все будете говорить, что я наделала глупостей!..
  - Макака! - испуганно сказал Леня. - О чем ты? Мне дорого все, что
касается тебя. Почему же ты молчишь? Почему ты скрываешь что-то от меня?
  Динка покачала головой.
  - Я ничего не скрываю, но я ничего и не говорю, потому что у тебя есть
дела важнее моих и получается так, что для меня нет времени...
  Леня взял обе ее руки и улыбнулся.
  - Ты сама не веришь в то, что говоришь! Ну, давай выкладывай мне все, что
у тебя на душе! Ну, прошу тебя, Макака... Сейчас мы одни, нам никто не
помешает обсудить все твои дела... Сядем здесь на крылечке.
  Динка послушно села на ступеньку. В голосе Лени ей слышалась
снисходительность взрослого человека к ребенку, и на сердце было тяжело.
Но она заставила себя говорить... о страшной новости, которую она узнала
от Дмитро, о поисках Иоськи, о хате Якова, о клятве, данной перед
портретом Катри, и о скрипке в лесу... Она говорила тусклым, безразличным
голосом, как о чем-то выстраданном и переболевшем. Но по мере того как она
говорила, лицо Лени делалось серым и жестким, как камень, а в глазах его
появился страх, смертельный страх человека, теряющего самое дорогое, без
чего нельзя жить... Динка увидела этот страх, ей мгновенно вспомнился
Хохолок, и, заканчивая свой рассказ, она сказала, натянуто улыбаясь:
  - А на обратном пути я зацепилась за ветку и упала на пенек...
  Но слова эти не дошли до Лени. Сжав руками голову, он глухо сказал:
  - Макака... пощади меня, маму и Мышку. Ты сама не знаешь, что делаешь.
Никто из нас не сможет пережить, если с тобой случится что-нибудь ужасное.
Дай мне слово, Макака...
  "Я уже дала такое слово", - хотела сказать Динка, но не сказала, а только
кивнула головой.
  - Я во всем помогу тебе. Я буду с тобой всегда и везде, только не скрывай
от меня ничего. Ничего и никогда. Слышишь, Макака?
  Динка снова кивнула головой. На душе у нее вдруг стало хорошо и спокойно.
Почему-то вспомнилась Волга, родной Утес и крепкая рука Лени.

  * * *

  Вечером, прочитав телеграмму, Мышка сказала:
  - Здесь что-то иносказательное... "Хлопочу больницу". Нет, ехать сейчас
нельзя, можно все испортить, тем более что мама сама предупреждает: ждите
письма.
  О болезни отца Мышка даже не говорила, она не верила в нее, как и все
остальные. Решено было ждать письма. Когда усталая от дежурства в
госпитале Мышка прилегла отдохнуть, Леня и Динка пошли на луг. Сочная,
пестреющая цветами трава доходила до колен; неподалеку свежим холодным
ключом бил родник. Между кочками стояла вода, черногусы "аисты" важно
расхаживали по лугу и, запуская в воду свои тонкие клювы, выхватывала
лягушек. Динка выбрала посуше кочку и, присев рядом с Леней, продолжила
свой рассказ о лесных обитателях хаты Якова, рассказала она и про свою
встречу с Жуком на базаре.
  - Он торговал зелеными корзинками, Леня. Может, они не воры? - с надеждой
сказала она.
  Леня сомнительно покачал головой.
  - Скажи мне: если ты видишь, как на человека летит поезд, ты бросишься
спасать его? - напряженно морща лоб, спросила Динка.
  - Конечно, - перебирая ее тонкие пальцы, улыбнулся Леня. - Разве об этом
надо спрашивать?
  - Значит, ты спасешь человека. А если ребенок попадет к ворам, то разве
это не то же самое, разве не нужно спасать его? - волнуясь, спросила Динка.
  - Если не поздно и если удастся оторвать его от этой компании... Но ты же
сама сказала, что Иоська не пошел с тобой, что он очень привязан к этому
Цыгану. Значит, надо начать с Цыгана... - задумчиво сказал Леня и тут же
предложил: - Пойдем к ним вместе!
  - Это можно только ночью. Но лучше бы предупредить, а то Жук убьет тебя, -
взволновалась Динка.
  - Убьет? - с интересом переспросил Леня и засмеялся: - За что же он меня
убьет?
  - Убьет, - упрямо повторила Динка. - Потому что эта хата - их крепость,
единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они
отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня...
  Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня,
ничего не подозревая, спокойно улыбался.
  - В таком случае надо раньше познакомиться, - сказал он. - Позови этого
Жука к нам, если снова встретишь его, - предложил он.
  Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.
  - А если они задумали убить Матюшкиных? - с дрожью сказала она, вспомнив
базар.
  - Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму
или их растерзают кулаки! - взволновался Леня. - Они глупые мальчишки!
Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать - убить таких матерых волков!
Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сходня же ночью я пойду к ним,
и пойду один! Ничего они мне не сделают! - решительно сказал Леня, но
Динка отчаянно замотала головой.
  - Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!
  Но этой ночью Мышка была дома и идти никуда не пришлось. Кроме того, после
телеграммы матери в головах, по определению Динки, снова сделалась
суматоха, одни события нагромождались на другие и получалась мала куча,
из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.
  Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать
последнее письмо Васи.
  - Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?
  - Нет, - устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать
с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.
  - Странно. Неужели это я так все разбросала? - закрывая шкатулку,
удивилась Мышка.
  Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:
  - Бедный... Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня
привет?
  - Догадалась... - хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный
протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои
поступки, круто повернулась к сестре. - Я отдала Голубю на память твою
бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! - твердо
и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.
  - Я? Ангелом-хранителем? - опешила Мышка.
  - Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! - насмешливо
подтвердила Динка.
  - Послушай... Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над
этим мальчиком?.. - побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на
кровати, потянула к себе шкатулку. - И как же ты смела отдать мою
бархотку... Это любимая Васина бархотка, - роясь в шкатулке, взволнованно
говорила она.
  - Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с
успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот
человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта
несчастная бархотка дадут ему силы, - задыхаясь от душившего ее гнева,
заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:
  - Хватит, хватит! Я все слышал! И ты неправа, Мышка. Ты должна благодарить
сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть,
последнюю в его жизни... Где же твоя доброта, Мышка? Неужели... Вася... и
только Вася?..
  Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув
за голову руки, смотрела в потолок.
  - Ну, спите! - сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.
  Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:
  - А он очень обрадовался, Динка?
  И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:
  - Очень...

  Глава двадцать седьмая
ДВА ДРУГА

  Динка встала очень рано. Летом она всегда вставала вместе с солнцем и
никак не могла понять людей, которые так спокойно могут проспать летнее
утро. "Ведь это же самое хорошее время, когда все живое просыпается", -
думала Динка.
  Сегодня, вскочив с кровати, она прошла мимо комнаты Лени. В раскрытую
дверь было видно закинутую на подушку голову и свесившуюся руку. Динка с
нежностью посмотрела на прямые полоски бровей, на закрытые глаза с темными
густыми ресницами, на мягкие пепельные волосы, закинутые вверх. Больше
всего любила Динка Ленины брови. По этим бровям и по тому, как они
поднимались вверх или сдвигались в одну сплошную черту, она с детства
научилась угадывать настроение Лени, она никогда не думала, какой он -
красивый, некрасивый или просто симпатичный, но сегодня вдруг заметила,
что он очень красивый. Или нет, "красивый" не то слово, он очень хороший.
И словно в удивлении, что никогда раньше ей не приходило это в голову,
Динка остановилась у двери, пристально вглядываясь в очертание сухих,
жестких губ, смуглых щек, высокого лба и бровей.
  "Какое хорошее лицо... Оно даже лучше, чем у Мышки, лучше, чем у мамы...
Лучше, чем у всех... А я-то, я какая..." Динка нащупала в кармане круглое
зеркальце; она всегда брала его с собой утром для того, чтоб, подловив
первые солнечные лучи, дразнить зайчиками своих собак, - они очень смешно
отмахивались от него лапами, особенно когда солнечный зайчик прыгал на
собачьем носу. Но сегодня Динка поспешно выложила из кармана свое
зеркальце - она боялась нечаянно увидеть в нем себя - и, усевшись на
крылечке, подумала:
  "У меня только одни косы хорошие, потому Леня и любит их". Раньше он
всегда сам мыл их и расчесывал, сердясь на Динку, что она не имеет
терпения и выдергивает целые пряди. Но один раз мама сказала, что Динка
уже большая и должна причесываться сама. И Леня перестал заплетать ей
косы. Кроме того, теперь он часто уезжал...
  Динка перекинула на грудь обе косы, густые вьющиеся концы их лежали на
нижней ступеньке. Леня не позволял подстригать...
  "Интересно, до каких пор они могут дорасти?" - смешливо подумала Динка,
представив себе, как она идет по улице и ее косы волочатся за ней, как две
толстых веревки... Но утро не располагало к смеху, в нем было что-то
другое... Какая-то утренняя тишина, изредка нарушаемая криком и писком
просыпающихся птиц. Трава еще блестела от капелек росы, и головки цветов
низко склоняли свои влажные лепестки... А по дороге уже тянулось стадо;
впереди с завязанными рогами, тяжело ступая, шел огромный племенной бык
Бугай... Мычали коровы. Щелкал пастушеский кнут. Где-то во дворе Марьяны
кричал петух и беспокоились куры. Потом все заполнилось пением и
щебетанием птиц. По траве и дорожкам осторожно прополз первый луч солнца,
сначала тоненький, потом шире, шире, и земля ожила. Даже у самой ступеньки
на притоптанной дорожке забегали муравьи, козявки, с широкого дуба вдруг с
шумом упал жук-рогач и, сердито ворча, пошел войной на Динку. Но она взяла
его двумя пальцами за спину и посадила опять на ветку дуба...
  От Марьяны, мелькая в траве закрученным, как крендель, хвостом, прибежал
Волчок. Белый пушистый Нерон, с благородной мордой сенбернара, лениво
поднял одно ухо. День просыпался, и мысли Динки, погруженные в бездействие
этим ранним утром, тоже проснулись. Она вдруг вспомнила вчерашний разговор
про Андрея, гнев Лени, его раздраженный голос. Леня не любит Андрея, это
теперь ясно. Но за что, за что? Ведь Андрей - это Хохолок, верный друг
Динки.
  "Вспомни Зою, и ты поймешь..." - сказал Леня. Ну что ж, она помнит Зою,
только, может, не очень хорошо, ведь тогда ей было двенадцать лет. Но
разве можно сравнивать: Хохолок и Зоя? Что тут понимать?
  Динка хмурится и, дернув плечом, встает с крыльца.
  "Глупости! И пусть не думает, что я откажусь ездить на велосипеде с
Хохолком! И чего он придрался, в самом деле?" Она идет в комнату, уже не
глядя в раскрытую дверь Лени, осторожно, чтоб не разбудить Мышку, роется в
своих вещах, достает клеенчатую тетрадь. На ней приклеен белый квадратик.
На квадратике написано:
  "Дневник Дины Арсеньевой".
  Тетрадь почти пустая или с очень короткими записями детских лет. О
какой-то собаке, за которую она, Динка, отлупила мальчишку; о каких-то
салазках, которые она перевернула и за это ей снежком разбили нос... Все
ерунда. Чепуховый дневник. И только одна запись, которая называется
"Зойка-Дуройка", записана на нескольких страницах размашистым детским
почерком.
  Динка берет дневник и, удалившись в ореховую аллею, усаживается с ним на
влажную траву.
  - Ну, чего тут понимать? - сердито бурчит она, раскрывая страницу. На этой
странице, кроме заглавной "Зойки-Дуройки", еще и рисунок гладкой головки с
двумя круглыми, как пуговицы, глазами и тонкими, как крысиные хвостики,
косицами. Это жалкая месть бездарной художницы Динки своей сопернице. Но
Динка не смеется, какое-то тяжелое детское переживание связано у нее с
этими страницами. Динка слишком хорошо знает, что ребенок может так же
страдать, как взрослый, и с глубоким вздохом открывает она первую страницу.
  "...Мне 12 лет, и меня бросил любимый человек. Я очень зла и несчастна. Я
слышала на базаре, как одна тетенька жаловалась другой, что ее бросил
любимый человек, а я смотрела на нее и думала: куда это он ее бросил?
Теперь я понимаю, что бросают не куда-нибудь, а просто так... Сама
остаешься на месте, а любимый человек как ни в чем не бывало ходит по всем
делам с разлучницей. Свою я тоже так называю, но по-настоящему ее зовут
Зоя, а студенты и гимназисты, которые ударяют за ней, зовут ее "Зоенька".
Подлизываются. Эта Зоя уже кончила гимназию и очень задается. Она приехала
из Петрограда и привезла какие-то запрещенные бумаги. Она показала их
маме, а потом вдвоем с Леней всю ночь их переписывала. И вообще стала
часто к нам ходить и секретничать с мамой и Леней. Как будто она работает
для революции, а на самом деле ей нравится Леня. И Лене она, наверно,
нравится, потому что он всегда ее провожает. Мама говорит, что Зоя очень
красивая, что у ней какие-то особенные глаза с поволокой, и нос особенный,
а рот, я и сама вижу, розовый, как у кошки. Она даже облизывается иногда,
как кошка.
  Один раз Леня сказал Васе: "Каждый понимает красоту по-своему". Я хотела
спросить, как он понимает, но при Васе мне нельзя даже пикнуть, потому что
он сейчас же кривит губы и смотрит на Леню с таким смехом: вот, мол,
любуйся, какая твоя Макака дура! Леня теперь уже редко зовет меня Макакой:
дядя Лека сказал, что это нехорошо, потому что я уже большая и надо мной
будут смеяться, и он придумал сократить "Макака" на "Мака". Я заметила,
что когда человек делается несчастным, то все над ним издеваются. Дядя
Лека тоже делает мне назло, когда приезжает. Раньше он просто называл меня
"губошлеп", а теперь когда приезжает, то поет при всех какую-то дурацкую
песню. Про какого-то мотылька, который влетел кому-то в рот или в келью...
"И, приняв мои губы за алый цветок..." Тут он смотрит на меня и нарочно
растягивает слова. Знает, что у меня такая нижняя губа, что ее с другой
стороны улицы видно, и все-таки поет... Ох, как бы я хотела назло всем
быть красивой! Но я очень некрасивая. Раньше мне было на это наплевать и я
даже никогда не смотрела в зеркало, а из-за этой Зойки смотрю и только
расстраиваюсь. Один поэт Надсон написал про меня стихи. Конечно, может, и
не про меня, потому что он давно умер, но про такую же уродку, как я:

  Бедный ребенок, она некрасива,
То-то и в школе и дома она
Так не по-детски скучна, молчалчва,
Так не по-детски грустна...

  Один раз я прочитала эти стихи, и мне сделалось так жаль себя, что
захотелось плакать, и весь день я была такой тихонькой, как та бедная
девочка, о которой писал Надсон. Мышка очень любит "Стихи о Прекрасной
даме" Блока. Она даже кладет под подушку Блока и еще Ахматову. Если б я
была такой, как "Незнакомка" Блока! Вот бы я натянула нос этой самой Зойке!

  ...И каждый вечер в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

  Но об этом нечего даже мечтать. Во-первых, если б я даже вздумала
нарядиться такой "Незнакомкой", то у нас в доме нет никаких шелков, чтобы
схвачивать свой девичий стан, и потом, в каком это туманном двигаться
окне? Куда это я еще полезу из-за этой Зойки? И у Ахматовой мне тоже
ничего подходящего нет.
  Вот и думай, как жить. Если б еще я была очень умной! Я заметила, что
уродки всегда очень умные. Наверно, этот ум дается вместо красоты. Одно
время к маме приходила какая-то курсистка, такая маленькая, вертлявая, как
обезьянка, и в черных очках. Под этими очками даже не разберешь, какое у
нее лицо, но зато все называли ее очень умной, потому что она могла
говорить безостановочно целыми часами, так что даже глаза у мамы
постепенно закрывались и мне казалось, что если эта курсистка не
перестанет говорить, то мама сейчас вытянется и умрет. Даже такой умный,
как Вася, и тот не мог долго выдержать этой курсистки, потому что, когда
он ее провожал, она все говорила, говорила, и в коридоре, и на лестнице, и
уже около двери... Я всегда высовывала голову в форточку и смотрела ей
вслед: мне было интересно, говорит она еще во дворе и на улице или,
наконец, замолкает. Вот была бы я такая умная, так заговорила бы насмерть
эту Зойку. Но ума у меня мало, мне его самой не хватает, не то что тратить
на разговоры для других. Я один раз говорю Хохолку:
  - Побей Зойку.
  А он испугался.
  - У меня рука не поднимется на женщину.
  Вот так друг! Когда надо, так у него рука не поднимается! Я ему сказала,
чтобы он три дня не приходил и даже во дворе не смотрел на меня. Я все
никак не могу придумать, что делать с этой Зойкой? Вчера хотела
прихитриться к Васе. Вася читал газету, а я говорю:
  - Вася, почему ты не ударяешься за Зоей? Она ведь очень красивая! И Мышка
на тебя за это не рассердится, Мышка такая добрая, что она кому хочешь
тебя отдаст!
  Я с ним говорила очень вежливо, а он вдруг вытаращился на меня да как
закричит:
  - Это не девчонка, а исчадье ада! Что только в твоей несчастной голове
делается?
  А что у меня делается? У меня не в голове, а в сердце что-то делается. Но
разве ему скажешь? Он бросил даже газету!
  А Зойка все ходит и ходит... Один раз она пришла к нам, а Лени не было.
Она вынула из муфты какую-то тетрадь и говорит:
  - Девочка, передай Лене.
  Это она нарочно хочет показать, что я еще маленькая. Но я так боднула
головой эту тетрадку, что она даже испугалась. А потом со своей кошачьей
улыбкой хотела еще погладить меня по голове и говорит:
  - Это же не для меня, а для Лени нужно, - и отдала Мышке.
  Я