зких,  косо  прорезанных  глазах. Казалось, это лихорадочно
горят   они   сами.   Он   промок.   С   одежды  стекали  струйки  воды.  Но
потрескавшиеся, запекшиеся губы были сухи.
     Он стоял, стиснув иссеченные ссадинами маленькие кулаки.
     - Wer  bist  du?  tfberlauf  er? Spion? [Кто ты? Перебежчик? Разведчик?
(нем.)] - обратился к нему Антон.
     Незнакомец стоял, покачиваясь из стороны в сторону.
     - Отвечай,  гадюка, когда господин русский ахвицер допрашивает! - опять
замахнулся на него Петр Кастрю-лин.
     Пленный раскачивался все сильней. Казалось, сейчас он упадет.
     - Wer  bist  du?  Wohin  gehst  du,  mit  welchem Ziel? [Кто ты? Куда и
зачем, с какой целью шел? (нем.)] - повторил Путко.
     Мужчина  закусил  губу.  Пригнул  голову.  Исподлобья уперся взглядом в
лицо Антона.
     - Прикажите...  -  в  горле  его засипело, будто звук продирался сквозь
спутанную   проволоку,  -  распорядитесь,  подпоручик...  оставить  одних...
Нас... Всех вон!
     В   этих   через   силу  выговоренных  словах  Путко  услышал  властное
приказание.


2

     Он  стоял, крепясь, чувствуя, что вот-вот последние силы оставят его, и
он   упадет.  Судорожно,  прорезая  обломанными  ногтями  ладони,  стискивал
кулаки, чтобы удержать себя и устоять.
     Столько  раз жадно предвкушал он эту минуту, но не думал, что она будет
такой.  Голод.  Вонючее  болото.  Окрпк и пинки солдат. Все должно было быть
иначе.  Сейчас  он  не  испытывал  ничего,  кроме  усталости и подымающейся,
захлестывающей   злобы.   К   этой   солдатне  и  их  тупоголовому  офицеру,
заставляющему  его  стоять  на  пределе сил. Какое сегодня число? Он потерял
счет  ночам  и  дням.  С  того часа, как послал Франтишека Мрняка в сельскую
лавку,  где  были  жандармы.  Ему  казалось,  что от того селения до границы
рукой  подать.  Недопустимый  просчет.  Он заплутал в лесу. Пробирался суток
десять.  На  подножном корму, как скотина. Если бы не румынские пастухи, так
бы  и  издох в каком-нибудь овраге. Пастухи накормили, показали направление,
дали  кукурузных  лепешек.  Сколько суток, как он съел последнюю?.. Потерять
ориентировку  в  нескольких  верстах  от границы - после тысяч исхоженных им
верст  по  пустыням  Туркестана, долинам Семиречья, горам Кашгарии, джунглям
Индии...  Или  потому, что он не любил Европу? Не оправдание. Сам расстрелял
бы   офицера,  который  так  позорно  сбился  бы  с  маршрута.  Единственное
оправдание - то, что он сейчас здесь...
     Он   попал   в   плен   на  девятом  месяце  войны.  Кампания  поначалу
складывалась  счастливо.  И  для всей российской армии, и для него. Начав ее
полковником,  командиром бригады, через две недели боев он получил дивизию и
удостоился  генерала.  Он  жаждал  боя.  "Война  кровь любит" - это была его
мысль.  Его суть. В детстве жажда схватки, крови находила утоление в драках;
в  отрочестве  и  юности  она  обуздывалась и в то же время культивировалась
муштрой  в  кадетском  и  офицерском  училищах.  Став  офицером,  он получил
возможность  следовать  этому  зову,  утолять жажду, доводившую моментами до
исступления.  В боях тонкостям тактики "малой крови" он предпочитал действия
напролом.  Когда роты залегали под губительным огнем, он выскакивал вперед -
генерал  на  белом  коне,  - не страшась ни бога, ни черта. Он не считался с
замыслами   высшего   командования,   если  была  возможность  дорваться  до
рукопашной.  Вперед  и  вперед  -  любой  ценой,  лишь  бы  захватить больше
территорий  и  трофеев.  Подчиненные  ему части несли ужасающие потери. Ну и
что ж? Война любит кровь. Он поклонялся ей, своей богине.
     Однако  после первого же выигранного им боя у Мико-лаева вместо награды
командующий  армией  Брусилов  пригрозил  отдать  его  под  суд. За то, что,
нарушив  общую  диспозицию,  не  отошел  назад  и тем самым не прикрыл левый
фланг  армии.  При  чем  тут  их кабинетные пасьянсы, если его дивизия, смяв
врага,  прорвалась  в  тыл  австрийским  армиям?  Правда,  на следующий день
открытый  левый  фланг  был сокрушен превосходящими силами противника, и его
собственная  дивизия, взятая в полукольцо, вынуждена была отступить, потеряв
полк  и  почти  всю артиллерию. Зато потом был успешный бой за Галич. Спустя
всего  месяц,  снова  в  азарте схватки не считаясь с приказами, он прорубил
своей  дивизией  дорогу  с  Карпат  в венгерскую долину и вышел из теснин на
оперативный  простор.  Но  случайно  оказавшаяся  на  марше свежая вражеская
дивизия  быстро  развернулась  и  зашла  в  тыл  его полкам. Прорываясь, ему
пришлось  оставить  в  долине  обоз,  горные  орудия,  раненых,  захваченных
накануне  пленных и добычу. Все же с остатками дивизии он выбрался. Брусилов
вторично  вознамерился  предать его военному суду. Отстоял командир корпуса:
за  храбрость,  пусть  и  нерасчетливую, не следует наказывать, когда кругом
столько   примеров   трусости.   Наказывать!..  За  подобные  ошеломительные
наскоки,  захват  трофеев и селений, хотя и с последующей их отдачей, другие
генералы  удостаивались  святых  "Станиславов"  и  "Анн" с мечами и бантами,
святых  "Георгиев"  и  золотого оружия, а его - только что не в арестантские
роты! Не щадит дивизию? Он и себя не щадит.
     Нет,  обходили  его  наградами  и чинами потому, что не их он кости, не
голубой  крови  -  не столбовой, не родовой, не под графскими или княжескими
гербами   вынянчен:   кержак,  чалдон,  сын  волостного  писаря,  отставного
хорунжего  Сибирского  казачьего войска. Сам выбился. Продирался - как через
эти  леса  по  карпатским  отрогам.  Он  -  подобно киргиз-кайсацкой лошади:
низкорослой,  из вольных табунов, норовистой и не знающей устали. К такой не
заходи ни спереди, ни сзади.
     В  третий раз он поплатился за свою храбрость в Карпатах, у Дукельского
перевала.  Весной  пятнадцатого  года,  когда русская армия была обращена по
всему  фронту  в общее отступление. Он отказался выполнить приказ об отходе,
дрался  в  полном окружении. Три тысячи его нижних чинов и офицеров попали в
плен.  Сам  он  с несколькими солдатами укрылся в лесу. В том последнем бою,
впервые  за  все  годы службы, его ранило - не тяжело, в левую руку. Четверо
суток  он  блуждал  по  горам.  На  пятые,  уже  оказавшись  далеко  в  тылу
австрийских войск, вынужден был выйти из леса и сдаться на милость врагу.
     Поначалу   его,   плененного   генерала,  поместили  под  Веной,  затем
перевезли  в  замок  князя  Эстергази в Венгрию. Вместе с ним содержался еще
один   русский   генерал.  Они  решили  бежать.  Кастелян  замка  за  щедрое
вознаграждение  обещал  достать одежду и документы. Но вместо этого - донес.
Охрана  была  усилена. Тогда он решил осуществить свой собственный план. Изо
дня  в  день,  из  ночи в ночь он лишал себя сна, заставлял не смыкать глаз.
Сон   ломал,  валил,  но  он  перебарывал  его.  Дошел  до  такого  нервного
истощения,  что  австрийцам  пришлось  поместить его в лазарет. При генерале
был  оставлен  ординарец  -  хваткий, из бывших агентов одесской охранки. Он
приказал   ординарцу   завербовать   кого-нибудь   из   персонала.  Провизор
лазаретной  аптеки  чех  Франтишек  Мрняк  согласился помочь в осуществлении
замысла.  Генерал  обязался  уплатить  двадцать  тысяч  крон золотом. Тотчас
после перехода линии фронта. Слово русского офицера.
     Чех  раздобыл  форму нижнего чина, нужные бумаги. Сомневался, сойдет ли
русский   генерал,  по  виду  похожий  на  потомка  Чингисхана,  за  солдата
австрийской  армии.  Конечно,  риск.  Но  он знал: жизнью не рискует. Если и
схватят,  то  за  побег грозит ему лишь возвращение в лагерь военнопленных и
более строгий режим.
     Ранним  утром,  это  было  в  начале  июля,  он  спустился  в  парк при
лазарете.  В  дальней  аллее,  в  беседке,  переоделся,  у  выхода  из парка
присоединился  к  колонне  солдат,  шедших  на  работы к железной дороге. На
вокзале  его  ждал  с  билетами  Франтишек. Без помех они доехали до станции
Карансебеш,  у  предгорья  Южных  Карпат.  Судя  по карте, оттуда было ближе
всего  до  линии  фронта  -  только  перевалить через горы. К тому же дальше
ехать  в  поезде  опасно:  с часу на час в лазарете могли хватиться русского
генерала.
     Они  шли  только  ночами,  минуя  населенные  пункты. Днем отсыпались в
зарослях.  Запасы провизии иссякли. Но и до своих было уже рукой подать. Что
делать  с Мрняком? Двадцать тысяч золотом. Такими богатствами он мог владеть
только во сне. В кармане у него лишь горстка крон...
     В  то  утро  они  укрылись  в  расселине  на  склоне горы. Внизу лежала
деревня.  Ужо  сутки  во  рту  не было пи крош-кп. Он, привычный к лишениям,
терпел.  Грузный  провизор  переносил  голод  трудно. Теперь Франтишек спал.
Наблюдение  вел  он.  Увидел: к шинку-лавке на деревенской площади подъехали
на велосипедах жандармы.
     Он  растолкал  чеха, выскреб кроны: "Вон лавка, Франта, пойдите, купите
хлеба  и  колбасы". Мрняк испугался. "Не бойтесь. В этакой глухомани никто о
нас  знать  не  может".  Сам  подумал:  только бы жандармы раньше времени не
вышли из шинка.
     Провизор колебался. Но голод переборол благоразумие.
     Сверху   оп   видел,   как   Мрняк,  опасливо  озираясь,  спустился  на
деревенскую  улицу,  вышел  на  площадь,  остановился  у  лавки.  Помедлил у
велосипедов.  Отворил  дверь...  Что  там  произошло, он не слышал. Жандармы
выволокли  провизора  и  потащили  через площадь. Он знал: содействие побегу
военнопленного приравнено в Австро-Венгрии к измене и карается виселицей.
     Теперь   -   подальше  от  деревни.  В  горы,  в  лес.  Непростительная
оплошность:  карта осталась у Мрняка. На стойкость провизора он рассчитывать
не мог: за деньги готов был на измену, выдаст жандармам и его.
     Он  сбился  с  пути.  Метался,  как обложенный флажками волк. Ел только
ягоды.  От  ночных,  вслепую,  блужданий  изодрался.  Ночами  в  горах  было
холодно.  Зарядили  дожди.  Если  бы  не  пастухи,  к  которым  вынужден был
выйти...  Еще  двое  суток  он  вел  рекогносцировку  уже у линии фронта, по
шумам,  дымам,  передвижениям  обозов  и  перестрелке определяя расположение
воюющих  сторон.  Выбрал путь через болото - тут ни с этой, ни с той стороны
не  должно  быть  минных  полей и проволочных заграждений. Разве что секреты
боевого охранения.
     Да,  ни мин, ни проволоки. Но едва не засосало в трясине. Момент выхода
к  своим  высчитал  едва  не  до минуты. Но окрик: "Стой! Ложись!" - оглушил
ударом по голове...
     И  вот  он  стоит,  раскачиваясь,  посреди  землянки, и с его лохмотьев
стекает  вонючая болотная жижа. И вместо столь жданной радости он испытывает
лишь безмерную усталость и сводящую скулы злость.
     Он  разжал  саднящие,  кровоточащие  губы.  Сглотнул  спекшийся в горле
комок:
     - Прикажите...  Распорядитесь,  поручик...  оставить  нас одних. Всех -
вон!
     Еле   дождался,   когда   торопливо  хлопнет  дощатая  дверь.  И  резко
проговорил:
     - Я - начальник Сорок восьмой дивизии. Генерал Корнилов.

                               Книга первая.
                                 НА РАЗЛОМЕ

                                Часть первая
                                 НОВОЛЕТИЕ

                                Глава первая
                            16 декабря 1916 года

1

     Антон   подумал:   наверное,  уже  утро.  За  дверью  осторожные  шаги,
приглушенные  женские  голоса,  звяканье  посуды.  А  здесь,  в их палате, -
густой  храп,  доносящийся  с  койки  у  окна,  и  посвистывание, бульканье,
причмокивание от стены справа. У окна лежал есаул, напротив - Катя.
     Которые  сутки  распят  он  на  лазаретной  койке?..  Смутно, обрывками
проступало:  тряска санитарного вагона, гудки, обжигающий край эмалированной
кружки  у  губ.  И  снова  забытье.  Снова покачивание вагона, стоны, густой
запах  карболки и гноя - и резкий, живительный морозный ветер с левого бока,
от  окна.  Руки  целы.  Пальцы  скользили  по  обледенелому стеклу, он зримо
представлял  себе  листья инея. Подтыкал байковое одеяло под мерзнущий бок и
снова уходил в дрему или проваливался в беспамятство.
     Потом  суета  конечной  остановки,  зычные  голоса  санитаров, неловкий
рывок  носилок, полоснувший болью по ногам. Потом чьи-то руки - раздевающие,
обмывающие, одевающие. Запах свежего белья. Блаженство.
     Во  сне,  в  полуобмороке  он  слышал  стоны.  Тьму прорезали оранжевые
вспышки,  будто  разрывы  гранат  ночью.  Потом  стоны  затихли. До сознания
дошло:
     - Молодцом  почил,  по-христиански.  Приобщился.  Письмо  матери  успел
написать.
     О нем говорят?.. Никому он не написал. Некому. Да и не смог бы...
     Заскрипели  колесики каталки. Может, это его волокут в загробный мир?..
Снова через какое-то время отворилась дверь, въехала каталка.
     - Здравия  желаю,  господа!  -  голос  был  звонкий,  с  пе-тушинкой. -
Разрешите представиться: прапорщик Константин Костырев-Карачинскпй!
     - Ишь,  ешь-мышь  двадцать!  - отозвался сиплый бас. - Не кукарекай - у
нас тут тяжелораненый.
     Антон понял: это о нем.
     Через  день-другой  познакомился  и с басом и с дискантом. У окна лежал
есаул  Ростовского полка донской казак Тимофей Шалый, а прапорщика с звучной
двойной  фамилией  все  почему-то  называли  Катей.  Есаул  был ранен, как и
положено  казаку,  в  сабельной схватке - отбитый клинок венгерского драгуна
соскользнул  и  рассек  ему  плечо. Хоть и издали, но Антону довелось видеть
эти  кавалерийские  атаки,  ничем не отличные от древних сеч: храпящие кони,
воющие  всадники,  разрубленные  сталью  тела... Он представлял себе Тимофея
Шалого  коренастым,  широкой  кости,  с  кривыми,  колесом,  ногами,  плотно
охватывающими  бока коня, с кудрявым смоляным чубом, могучими усами. Сколько
ни  встречал,  донские  казаки  были  на  редкость  приметны:  как  правило,
черноволосые, с густо-синими глазами.
     Константина  -  Катю Путко рисовал себе розовым блондином с пробившимся
над  губой  пушком. Прапорщик обижен на свою ратную судьбу - получил ранение
в  ягодицу. Стыдится этого и всем говорит, что осколок попал в бедро. Глупо.
Бывалые  солдаты  знали:  пуле-дуре  или  слепой картечи кривая не заказана.
Скольким  героям  попадало  в  спину  или пятку, а последнего труса метило в
лоб.  Но  и юношу понять надо: ранение, да еще такое, он получил в первый же
час, и даже не в окопе, а во втором эшелоне.
     Катя  благоговел  перед  Антоном  и  есаулом  -  их боевой опыт, чины и
награды!..  Он  готов  был слушать басни Шалого сколько угодно, веря всему и
набираясь фронтовых словечек.
     Четвертым  членом  их  сообщества  стала  Наденька, девчонка-санитарка,
дежурившая  в палате то в день, то в ночь, то полными сутками. Была, правда,
еще  и  ее сменщица Дарья, молчаливая, неумелая, - ее в расчет они не брали.
Наденька же, вбегая в комнату, неизменно и весело-беспечно провозглашала:
     - Вот  и  я,  миленькие!  -  и  с  порога  начинала напевать, возиться,
обихаживать каждого.
     Ее  каблучки  цокали  еще  в коридоре, а есаул и Катя уже ворочались на
койках, и, стоило ей впорхнуть, раздавалось:
     - Здр-равствуй, кралечка!
     - Доброе утро, сударыня! Что новенького в Питере?..
     Между казаком и молодым офицером шло шутливое состязание.
     Впрочем,  в  голосе  Константина Антон улавливал волнение. Он же в этой
игре  не  участвовал.  Терпеливо  ждал,  когда  девушка подойдет наконец и к
нему, проведет свежей ладонью, словно бы омывая, по щеке:
     - Вам   уже   лучше?  Правда,  лучше,  чем  вчера?  Все  будет  хорошо,
миленький!,.
     Надя    рисовалась   ему   полевым   цветком.   Как   ромашка.   Тонкий
бледно-зеленый  стебель, круглое лицо в золотистых веснушках, наивные глаза.
Простенькая.  Бесхитростная. Оттого что не видел девушку, а только слышал ее
голос,  знал  прикосновения  ее  рук, - не стыдился. Да и какой уж тут стыд,
когда  не  может  ни  встать,  ни  сесть,  а  главное  -  не зряч. Страшился
подумать:   слеп.   Эта   мысль,   настигая,   приносила   черное  отчаяние.
Профессор-окулист,  "козлиная  борода",  как окрестил его есаул, старикан со
скользким  голосом,  все  не  решался произнести приговор. Глаза Антона были
забинтованы.  При  перевязках  меняли  лишь  примочки,  не  снимая  марлевых
подушечек  с  обожженных глаз. Слеп, и обе ноги в гипсе. Не покукарекаешь...
И  весь  огромный  мир  сузился  до  палаты  лазарета. Остались лишь звуки и
запахи.  И  зримые  образы прошлого. В его памяти жила - то размазывающаяся,
то проступающая во всех мельчайших деталях - картина последнего боя.
     Он  видел  тихий  серый,  просвечивающий сквозь низкие облака вечер над
заснеженным  полем  и  сизой  каймой  дальнего леса. Там, вдоль опушки, были
германские  траншеи. Его орудия стояли позади русских окопов. Никакой особой
опасности  он не ждал. Солдаты возвращались с работ, из секретов и разведки.
Со стороны вражеских позиций тянул легкий ветерок.
     И  тут  в  пасмурное небо взмыли сигнальные ракеты, и вражеские батареи
обрушили  огонь  по  линиям  окопов  и  ходам  сообщений.  Потом послышалось
незнакомое  слитное  шипение,  как тысячекратно усиленный змеиный глас, и от
леса,  заклубившись,  отделилось  и  поползло  стелющееся, подгоняемое током
воздуха  синеватое  облако - туман не туман, дым не дым. От передовых постов
донеслись  набатные  удары  -  били  о  рельсы.  Взвыла  сирена.  Телефонист
батареи, оторвав от уха трубку, в ужасе закричал:
     - Газы!
     На  их  участке  германцы еще никогда не применяли отравляющих веществ.
Но  весь фронт знал: в газовой атаке у станции Сморгонь погибли целые полки.
Умирали  в  мучениях, от ожогов и удушья. Потом, в приказах по войскам, было
разъяснено,  что  огромные  потери  вызвала  внезапность  нападения в ночное
время,  когда  солдаты  спали  и  не успели принять спасительные меры. После
Сморгони  разработали  правила  наблюдения и сигнализации, каждому офицеру и
рядовому  выдали  противогазовые  маски  и  флаконы  с жидкостью, коей нужно
смачивать  очищающую  смесь.  Все  подразделения  прошли испытания в газовых
камерах.   Кое-кто  из  солдат,  плохо  подогнавших  маски,  получил  легкое
отравление.  Но  в  общем проверка прошла благополучно. И все же одно дело -
учебная камера, и совсем другое - настоящая газовая атака.
     - Командиры  орудий  -  к  орудиям!  - отдал приказание Путко. - Надеть
маски!
     Засвистели   дудки.   Артиллерийская   прислуга  высыпала  из  укрытий,
засуетилась у гаубиц. Батарея открыла огонь.
     Синее  облако  процедилось сквозь проволочные заграждения, перекатилось
через   окопы,   начало   наползать  на  артиллерийские  позиции.  Поглотило
наблюдательный  пункт, подгоняемое ветром, поволоклось дальше. Ушло, оставив
ватные  клочья на ветвях кустов и в ложбине. Стекла очков усеялись масляными
пятнами.
     Путко  уже  готов  был снять маску, как снова далеко впереди забухало о
металл,  завыли  сирены  -  и  поплыла  вторая волна. Не успела она миновать
траншеи,  как  все  окрест загрохотало. Это снова ударили вражеские батареи.
Под прикрытием огня и газовой завесы двинулась в атаку германская пехота.
     Командир  дивизиона  передал приказ отразить атаку. Синяя, гуще первой,
волна  надвигалась.  Снаряды  рвались  у  батареи.  Антон  передал на боевую
позицию:
     - По  пехоте,  гранатой,  взрыватель осколочный, заряд полный, основное
направление - правее два - десять, два снаряда - беглый огонь! Огонь!
     И  тут  только  осознал,  что  сорвал  маску. Порывом ветра его окутало
остро  пахнущей  влагой.  Почувствовал  нестерпимую  резь  в  глазах.  Рядом
багрово-огненно  рвануло.  Больше  он  ничего не помнил. Пришел в сознание в
вагоне санитарного поезда. Лицо туго забинтовано, обе ноги - в гипсе...
     Тцок-тцок-тцок... - послышалось в дальнем конце коридора.
     - Вот   и   я,   миленькие!   -   с   повинной,  со  вздохом