спускайте с генерала глаз ни днем ни
ночью.  Следите  и  за  ординарцем  Завойко,  за  Аладьиным. Обо всем важном
немедленно доносите мне.


                               Глава восьмая
                                 10 августа

1

     Вчера,  обстоятельно  поговорив  с Пятницким, побывав на конспиративной
квартире  Московского  комитета,  Антон  успел  вернуться на Спиридоновку, к
вечернему,  заключительному  заседанию  "общественных деятелей". Разомлевшие
после  щедрого  обеда  с  водками,  ораторы  хоть  и  не столь энергично, но
продолжали  все  в  том  же  духе.  Но теперь Путко как бы обрел возможность
четвертого  измерения  -  ему  стало  легко,  словно  семечки  из  скорлупы,
вышелушивать самую суть.
     Выступал  Пуришкевич.  Кто  в  России  не  знал этого имени? Крупнейший
землевладелец:  тысячи  десятин  земли  в  Молдавии,  самый  правый  в  Думе
последних  трех  созывов,  в  графе  о  принадлежности  к партии записавший:
"Черная  сотня  доблестного  "Союза  русского  народа". Он-то и был одним из
создателей  этого  союза  -  банды погромщиков, уголовников, охотнорядских и
гостинодворских  громил,  железными  дубинками  и  ножами  расправлявшихся с
интеллигентами,  студентами и гимназистами, с рабочими. У Антона был к ним и
свой   счет:   это   одна   из   таких   банд   напала  на  демонстрантов  у
Технологического  института  в пятом году и насмерть затоптала на булыжниках
мостовой  его  отца...  Так  и  осталось для Антона тайной: почему его отец,
всегда  чуравшийся политики, живший в мире своих формул, пошел в тот день со
своими  студентами-воспитанниками  на  улицу. Но именно тот день и определил
судьбу  самого  Антона.  Все, кто был причастен к "черной сотне", были и его
личными  врагами.  И  уж  тем  более  атаман  шайки Пуришкевдч. Вскоре после
первой  революции  союз  разделился  на  две  группировки.  Во  главе "Союза
русского   народа"   остался   некий   доктор   Дубровин,   а  новую,  "Союз
Михаила-архангела"  возглавил  Пуришкевич.  Размежевались  они  прежде всего
потому,  что  не  могли  поделить между собой деньги из "рептильного фонда",
которые  выдавал  на  их  содержание  Николай  II.  Существовала разница и в
позициях:  Дубровин  не  признавал  Думы,  а Пуришкевич мирился с нею и даже
стал  депутатом.  Он  неизменно  занимал  в  Таврическом дворце самое правое
кресло.  Прежде  Антон  никогда  не  видел  его  в лицо - только фотографии.
Теперь удивился: лысый бородатый пигмей, дергающийся, как от тика.
     - ...Россия  не  имеет правительства! Все классы общества предоставлены
самим  себе  и  находятся вне защиты права и закона! - кликушествовал сейчас
он.  -  Нельзя  строить  иллюзии  и не пристало жить мечтами! Правительством
называется  лишь  та  власть, которая способна карать виновных! Поставьте на
место  Советы,  а  лучше  распустите  их  вообще  - этих носителей разрухи и
двоевластия,  начав с Петрограда, пока граждане русские не сделают это сами!
Но учтите: ждать уже недолго! Да, да! Недолго!
     Угрожает.  Кому?  И  кто  же  эти  "граждане  русские"?.. Теперь, после
Февраля,   союзы   были   распущены,   а   сами   слова   "черная  сотня"  и
"михаило-архангельцы" стали, как мазутные клейма.
     - Я  -  человек правых убеждений, как вы все знаете - монархист, здесь,
в  эту  минуту  всем сердцем поддерживаю партию народной свободы, отдаю свой
голос  конституционным демократам! И пусть это же сделают все остальные, ибо
разбиваться на мелкие партии и группки нам ныне невозможно!..
     Вот  оно  что:  отныне  Пуришкевич - друг Милюкова. До поры до времени,
конечно.  Потом,  если  приберет  к  своим  окровавленным  дергающимся рукам
власть,  покажет  он  конституционным демократам своих молодцов с кистенями!
"У-у,   мурло-антилихент!.."   Иутко   живо   представил   тишайшего   Павла
Николаевича, окруженного мясниками с Гостиного двора...
     Последним  снова поднялся Рябуншнский, воздел перевитые склеротическими
венами желтые руки:
     - Надо   спасать   землю  русскую!  Нам  нужно  правительство,  которое
буржуазно  мыслит  и  буржуазно  действует, правительство, которое положит в
основу политики государственный разум торгово-промышленных кругов!..
     Закрывая  "Совещание  общественных  деятелей",  без  возражений приняли
резолюцию:  "...Пусть  центральная  власть,  единая  и  сильная,  покончит с
системой   безответственного   хозяйничанья   коллегиальных   учреждений   в
государственном  управлении". Избрали "Бюро по организации общественных сил"
во главе с Родзянкой. В бюро вошел и Милюков.
     Минувшую ночь Антон провел в доме Пятницкого. Спросил:
     - Осип Аронович, у вас есть "Правда" за последние месяцы?
     - А  как  же!  С  первого послефевральского номера. Он принес подшивку.
Антон  начал  листать  июньские номера. Вот: "Из какого классового источника
приходят и "придут" Кавеньяки?"
     Пятницкий глянул из-за его плеча:
     - А-а...  Столько лет знаю, а не перестаю поражаться. Одна эта статья -
свидетельство  гениальности.  Будто  и вправду Владимир Ильич обладает даром
прорицания.  Однажды,  правда,  кто-то  брякнул  ему  об этом. Ильич страшно
разгневался:  "Архиглупость!  Трижды  чушь  и мистическая абракадабра! Нужно
просто   внимательно   изучать  историю  классовой  борьбы,  развитие  ее  в
современном  мире.  Это  и  научит  видеть  суть  явлений и, наоборот, общие
принципы прилагать к конкретным событиям". Если бы это было так просто...
     Антон  углубился  в  статью.  Владимир  Ильич  проводил параллель между
событиями  1848  года  во Франции и нынешними в России. Кавеньяк - это был и
реальный,  и  собирательный  образ  военного  диктатора.  Генерал  Луп  Эжен
Кавеньяк,  ставший военным министром Франции, с яростной жестокостью подавил
восстание  парижских  пролетариев. В статье Ленин обрисовывал классовую роль
Кавеньяка:  когда  во  Франции  была  свергнута  монархия  и к власти пришли
буржуазные  республиканцы,  они,  подобно  кадетам  Милюкова,  стали жаждать
"порядка",  ибо  ненавидели  пролетариат  и хотели положить конец революции.
Они  искусно  использовали мелкобуржуазный социализм Луи Блана, стоявшего на
позициях  соглашательства  с  буржуазией.  Позже  Луи  Блан  сделался врагом
Парижской  коммуны.  А  тогда,  в  сорок  восьмом  году,  французские буржуа
"взяли"  его  в министры, превратив из вождя социалистических рабочих, каким
он  хотел  быть,  в  прихвостня  буржуазии.  "Луиблановщина"  -  излюбленное
Лениным  обозначение оппортунистической, соглашательской тактики меньшевиков
и  иных  предателей  дела  российской  революции  и интересов всего рабочего
класса.   Антону  не  раз  доводилось  встречать  это  емкое,  как  формула,
определение.  Казалось  бы,  столь  разные  фигуры  -  Кавеньяк и Луи Блан -
исторически  обусловлены,  доказывал  теперь  Владимир Ильич. Он ссылался на
слова   Маркса,   который  утверждал,  что  Кавеньяк  олицетворял  собой  не
диктатуру  сабли над буржуазным обществом, а "диктатуру буржуазии при помощи
сабли".
     О   возможности   прихода   кавеньяков   партия  предупреждала  еще  на
Апрельской  конференции.  Путко  встречал  этот  образ  в  предыдущей статье
Владимира   Ильича  -  "На  переломе".  В  той  статье  Ленин  отмечал,  что
пролетариат   и  партия  должны  собрать  все  свое  хладнокровие,  проявить
максимум  стойкости  и бдительности. Антону врезались в память слова: "пусть
грядущие  Кавеньяки  начинают  первыми".  Он  так  и  не понял: почему они -
первыми? В бою всегда трудней переходить в контратаку, чем атаковать...
     Сейчас  Ленин  будто  именно  ему,  Антону,  доказывал, что объективная
историческая   почва,   порождающая  кавеньяков,  как  раз  "луиблановщина",
политика  мелкой буржуазии, колеблющейся, запуганной красным призраком, хотя
и  охотно  называющей  себя  "социалистической  демократией".  Разве  не так
именуют  себя  ныне эсеры и меньшевики? Но в обществе ожесточенной классовой
борьбы  между  буржуазией  и  пролетариатом,  особенно  при  обострении этой
борьбы   революцией,  не  может  быть  средней  линии.  Меньшевики  и  эсеры
неизбежно  скатываются  к  подчинению  кадетам  и  буржуазии вообще. Нет, не
Церетели  и  даже  не  Керенский  призваны  играть  роль  Кавеньяка - на это
найдутся  иные  люди, которые скажут в надлежащий момент русским луи бланам:
отстранитесь.  Но  лидеры  меньшевиков  и  эсеров  проводят  такую политику,
которая  делает  возможным  и  необходимым  появление  кавеньяков:  было  бы
болото,  а  черти  найдутся.  Конечно,  в  России  семнадцатого  года  много
отличного  от  Франции  середины  прошлого  века.  Однако  эти отличия могут
изменить  лишь  форму выступления кавеньяков, а суть дела изменить не могут,
ибо заключается она во взаимоотношении классов.
     Ленин  не  переоценивал,  но и не умалял значения Керенского. С первого
же  своего  письма,  еще  из  эмиграции,  из Швейцарии, Владимир Ильич четко
определил   роль,  которая  тому  предназначена:  стать  подставной  фигурой
капиталистов.  Роль,  характерная  отнюдь  не только для России. И сам прием
уже  многократно  был  испытан закулисной контрреволюцией во многих странах:
выставить  на  первый  план  честолюбивого болтуна, демагога, миллионом слов
маскирующего  черное  дело.  Такие якобы социалисты и псевдореволюционеры на
поверку  лучше  защищают  дело буржуазии, чем сама буржуазия. Они, как типы,
подобные  Луи  Блану,  лавируя  между  главными  борющимися силами, усыпляют
бдительность революционеров и поэтому особенно опасны.
     Правительство   Керенского  Ленин  назвал  министерством  первых  шагов
бонапартизма,  подразумевая  под  бонапартистской формой контрреволюционного
режима   фактическое   хозяйничанье   командных   верхов  армии,  стремление
государственной  власти  опереться  на  худшие, реакционные элементы войска,
массовые  репрессии,  наступление на основные завоевания трудящихся и поиски
"сильной     личности".     Все     это    -    с    использованием    услуг
министров-"социалистов",     с    рассуждениями    о    надклассо-вости    и
внепартийности,  криками  о  спасении  родины,  бесконечными и невыполнимыми
посулами  и  обещаниями. И теперь исключительно от стойкости и бдительности,
от  силы  революционных рабочих России зависели победа или поражение русских
кавеньяков.
     - Поразительно!  -  отложил  на  стол  газету  Антон.  -  Будто не я, а
Владимир  Ильич  просидел эти два дня в особняке Рябушпнского. И сама статья
будто написана не до июльских событий, а сегодня!..
     - Ну,  не  скажи.  Жизнь  вносит  поправки, - отозвался Пятницкий. - До
июльских  дней  у  нас  еще  были  надежды  на  мирное  развитие  революции.
Возможно,  удалось  бы  предотвратить  приход  Кавеньяка.  Но после того как
период  двоевластия  завершился,  на  повестке дня непримиримая схватка двух
полярно противоположных сил - либо победа Кавеньяка, либо наша победа.
     - Да,  об  этом  же шел разговор в Питере, - подтвердил Антон. - Партия
взяла  курс  на  вооруженное  восстание.  Владимир  Ильич особо предупредил:
готовиться  -  и  соблюдать революционную выдержку. Выдержка - и подготовка.
Никакой  поспешности,  никаких  разрозненных  акций,  никакого  форсирования
событий.  Он  сказал,  что  победа  возможна лишь при совпадении восстания с
глубоким  массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве
экономической разрухи и затягивания войны.
     - Ну  что  ж,  -  кивнул Пятницкий, - понимаешь все правильно. Даже то,
что  мы  вынуждены  нынче сочетать легальную работу с нелегальной и следить,
чтобы не цеплялись к нам "хвосты".
     Путко  уловил  в  его  тоне  обычную  иронию. Но он уже давно привык не
обижаться  даже  и  на  язвительность "транспортера" - таков уж у Пятницкого
характер.   Подробно,   как  и  накануне,  рассказал  о  последних  речах  и
заключительной резолюции.
     Пятницкий сморщил пальцами кожу на лбу:
     - Все  же  полагаю,  что главный разговор у них еще впереди. Без шелухи
лишних  слов.  В  узком  кругу.  Хотя,  как  ты  сам  понимаешь, кандидата в
кавеньяки  они  уже,  наверное,  выбрали.  Кого  же?  И  когда эти Милюковы,
пуришкевичи  и  рябушинские  хотят подвести диктатору под уздцы белого коня?
Когда и где?.. Ну, утро вечера мудренее. Спать!..


2

     Сегодня,  за  завтраком  в  "Национале"  Павел  Николаевич с понимающей
улыбкой   посмотрел  на  осунувшееся  лицо  Антона  и  даже  не  спросил,  а
подтвердил:
     - Первопрестольная   щедра  соблазнами...  В  младые  лета  были  и  мы
рысаками...  -  Снова  глянул  сквозь пенсне. - После закрытия совещания наш
гостеприимный   хозяин   приглашает   провести  вечер  на  лоне  природы,  в
Бе-ляеве-Богородском. Там у Петра Петровича лесная дача.
     - У  меня от всех этих речей вот такая голова, - показал поручик. - Как
во время артподготовки.
     - Сочувствую.   По   там   мы   соберемся  в  интимном  кругу.  Помните
евангельское:  "То,  о  чем было сказано на ухо, разглашается с крыш"? Может
быть, все же пожертвуете московскими прелестницами?
     - Коль  удостоен  я  такой  чести...  -  почтительно,  но  и с оттенком
сожаления  вздохнул  офицер. Подумал: "Пятница как в воду глядел. Даже почти
те же слова: "в узком кругу" - "в интимном кругу"..."
     На  загородной  даче  Рябушинского собралось всего человек двадцать. Но
что  удивительно  -  ни одного военного. Один лишь Антон был в погонах. Дача
разительно  отличалась  от городского особняка. Там - мрамор, бронза, лепные
потолки,  витражи.  Здесь  -  дерево. Грубо оструганные золотистые доски - и
полы,  и  стены,  и  потолки.  Даже  столы и скамьи из свежего, пропитанного
лаком  дерева,  пахучей  сосны  и  лиственницы.  Лиственница  напомнила  ему
Забайкалье-Вечер   был  спокойный,  безветренный.  Слуги  вынесли  огромный,
тяжелый   стол   на   стриженую   лужайку,   обрамленную  березами.  Раздули
многоведерный  самовар.  Стол  не был покрыт скатертью: лишь под тарелками и
приборами  льняные  салфетки.  Впрочем,  сами  приборы,  вазы,  салатницы  -
фамильного  серебра, хрусталя и китайского фарфора. Всем собравшимся хватило
места за одним столом.
     "Ну-с...  Так  где же и когда?.." Но поначалу разговор пошел о каком-то
Захарии   Жданкове:   хитрец,  воспользовавшись  недородом  хлебов  в  одних
губерниях,  скупил зерно в других, урожайных, а теперь кум королю, уже начал
заламывать фантастические цены.
     - Ох,  Захарий,  оборотистый  мужик...  Да  как бы не подорвал его дело
закон  о  хлебной  монополии,  о  передаче зерна в распоряжение государства:
закон-то уже утвержден.
     - Не  поспеют... Что там Захарий! Он нашенский. А вот с союзничками что
делать?  Золотишко-то  российское  в  Англию  уплыло: три миллиарда! Это вам
не...!
     - А  ты  как хотел? Без гарантий под долговые обязательства? Вот мне ты
бы без расписки дал?
     - Тебе и миллионы на слово дам, истинный крест!
     - Не-ет,  дружба  дружбой,  а денежки врозь. Слову - вера, а денежкам -
счет. А Керенскому ты выложишь в долг, хоть под десять процентов?
     - Э, шалишь! С кого потом взыскивать?..
     Разговор  был  любопытный.  Иной, чем там, на Спиридоновке, но тоже все
"около".  Однако  с  одной  фразы  он  словно бы устремился в другое русло и
сразу стал жгуче интересным:
     - Вот  ты,  Петр  Петрович:  "Нужна  костлявая  рука  голода и народной
нищеты". Как понимать?
     Рябушинский  ничего  не  ел и не пил с общего стола. Слуга поставил ему
отдельно   нечто   бесцветное,  перетертое,  процеженное.  Хозяин  отпил  из
стакана,    поморщился.    Оглядел   всех   желтыми   глазами,   попеременно
останавливаясь   на  Путилове,  Прохорове  и  других,  поднял  растопыренные
тонкие, жилистые, с сучьями-суставами пальцы:
     - Совдеповский  лозунг  восьмичасового  рабочего дня - бред. Опутывание
наших  капиталов  прямыми  налогами  -  чушь.  Наше  правительство перерешит
по-другому.  А  сегодня  нужно  закрыть  заводы  и фабрики! - он загнул один
палец.  - Под разными предлогами: нет материалов, нет заказа, ненужность для
обороны,  чрезмерность  требований  фабричных.  Найдете  предлоги сами. Но к
концу  августа  -  началу  сентября  нужно, чтобы миллионы этой черной рвани
оказались на улице!
     - Так это ж палка о двух концах. По нам же и ударит!..
     - Влетит самим в копеечку!..
     - Не  до жиру. Подтяните кушаки, - оборвал Рябушинский. - И не только в
Питере  да в Москве: закрыть шахты в Донбассе, заводы на Урале. Чтобы никуда
пролетарии не могли сунуться.
     - Дак ведь на фронте отразится! Без патронов! Без портянок!..
     - Наш  фронт  здесь,  -  Рябушинский  мельком  глянул  на поручика. - В
конечном  счете  этим  мы  поможем  и  фронту.  Дальше,  - он выпятил второй
суставчатый  палец.  -  В  самые  ближайшие дни начать разгрузку Петрограда.
Вывезти  "Пулемет",  "Новый  Парвиайнен",  "Русско-Французский",  "Шпигель",
"Рессору".  Хорошо  бы  и "Айваз", и твои, Путилов, и Металлический. Причина
ясная:  самые  смутьянские.  А  объяснение  простое:  по  условиям  обороны.
Фабричных  брать самую малость, высшего класса. Остальных - в шею, на улицу.
-  Он  загнул второй палец. - Дальше. Нам необходимо окончательно определить
свое отношение к Государственному совещанию.
     - По-моему,  уже  решили, - буркнул Родзянко, все это время молчавший и
ревниво  поглядывавший из-под нависших век на Рябушинского: по праву хозяина
главенствовал за столом Петр Петрович.
     - Решили...  -  то  ли  повторил, то ли передразнил желчный старик. - А
что решили?
     - Что  в русской действительности смелые решения может принимать только
один человек, - ответил Родзянко.
     - Профессор  Ключевский,  всеми  нами признанный авторитет в российской
истории,  утверждает,  что  абсолютная монархия есть самая совершенная форма
правления,  если  бы,  к сожалению, не случайности рождения, - подал голос и
Милюков.  -  Однако  же  вряд ли кто-нибудь осмелится нынче поднять флаг, на
коем будет начертано: "Да здравствует монархия!"
     - Выбирать  форму правления Россией оставим Учредительному собранию, до
него  времени  у  нас  еще достанет, - ответил Родзянко. - Не в этом суть. Я
полагаю,  что  Петр  Петрович имел в виду иное: на Государственном совещании
или после него будет поставлена точка.
     - Вы  правильно  поняли,  -  Рябушинский,  скривившись, сглотнул слюну.
Антон подумал, что она у него горькая. - Я и говорю: да или нет?
     В его поднятой руке оставались оттопыренными два пальца.
     - Заранее  мы  решить,  к  сожалению,  не  можем,  -  снова подал голос
Милюков.   -   Не   все  зависит,  вы  понимаете,  от  нас.  Мы  можем  лишь
посодействовать.
     Разговор шел на недомолвках.
     - Хорошо. Подождем два дня. Но вот что нам необходимо...
     Рябушинский  подождал,  пока  слуги  сменят приборы и дольют в рюмки, и
закончил:
     - Есть  сведения,  что  в Москве большевики и иже с ними готовят в день
открытия  Государственного  совещания  выступления  на улицах. Это будет нам
только  на  РУКУ - повторим им июль и сразу решим оба вопроса. Но боюсь, что
частей  Московского  гарнизона  не  хватит.  Кто там есть у вас в Ставке или
военном министерстве,
     Михаил Владимирович, - пусть срочно направят к Москве надежные войска.
     - Вряд  ли большевики захотят повторить, - Павел Николаевич с сомнением
покачал головой.
     - Они  и  в  июле не очень-то хотели, да нашлись люди, которые помогли,
не  так  ли,  Михаил Владимирович? - многозначительно заметил Рябушинский. -
Будем бить до тех пор, пока не выбьем дурь из их голов!
     Он  сжал  сухой,  жилистый  кулак.  Коротко  пристукнул по доске стола.
Антон подумал, что этим желтым кулаком он мог бы заколачивать гвозди.
     Уже  на  обратной дороге - многие гости остались в Беляеве-Богородском,
а  Милюков  и Путко решили вернуться в гостиницу - Антон, опасаясь проявлять
излишнее любопытство, все же спросил: