чем его песня?..
     Нижний  край  солнца,  будто  растопив  реку,  начал погружаться в нее.
Успеть  бы  засветло подняться с тракта на правый берег, на тропу, ведущую к
наслегу - якутской деревушке, затерянной в тайге...
     Якут  добрался  до  Покровского на лыжах. Широкие и короткие, с нашитым
на полозы мехом, сейчас они лежали в ногах поперек кибитки.
     Коллега Серго фельдшер Слепцов перевел:
     - У  него  жена  никак  не  может  родить,  шибко мучается. Говорит, не
беспокоил  бы  нас,  да  их  шаман  ушел  камлать  в другой наслег, к самому
тойону.
     Серго  взял  всегда  готовый  саквояж  с медикаментами и инструментами,
запряг  своих  выездных. Деревни русских поселенцев и якутские наслеги вверх
по  Лене  и  по  обоим  ее  берегам  были  его  вотчиной, его владениями. На
пол-Европы.  Ну,  это, пожалуй, хватил. Но с пол-Франции - не меньше. Богач!
Хоть  и  не  собирает  ясак соболями да горностаями и не ломится его стол от
яств,  а  подвластны  ему  жизнь  и смерть разноплеменного люда на всей шири
этих  пространств.  А  что  до  стола,  так  через  три  дня  вернется  он в
Покровское  -  и  в  дом  к  Павлуцким:  "Принимайте  нахлебника!" И Зинаида
Гавриловна  поставит  перед  ним  на  стол  полную тарелку наваристых щей и,
прижав  буханку  к груди, отрежет от каравая полуфунтовый ломоть с хрустящей
корочкой.  В  их  доме  самый  вкусный  хлеб, который он когда-либо едал. На
какие яства он согласится обменять такое?..
     - Ачу, ачу!..
     Звенят   копыта,   поют   полозья,   заливаются  бубенцы.  Тя-"ет  свою
нескончаемую  тревожную песню якут. Не спросил Слепцова: первенца ждет? Вряд
ли.  У  них  к  тридцати  годам  уже  с  десяток ребятишек. Мал мала меньше.
Кожушок до пят на голом тельце...
     Да...  И ему уже два месяца, как перевалило за тридцать, а ни детей, ни
кола ни двора...
     Скалистый  берег навис над трактом. Снег еще слепил, но уже по дальнему
краю   подернулся  пепельно-розовой  дымкой,  и  солнце  опустилось  в  реку
наполовину. Короток световой день. Четыре часа. Успеть бы дотемна...
     Солнце,  как огненная арка, стояло прямо посреди дороги. Прищурил глаза
-  сквозь  ресницы,  покрывшиеся  от  дыхания  инеем,  полыхает узор, как на
ширазском  ковре.  Затейливый  орнамент, вытканный прихотливой мастерицей. И
сиреневые  тени на розовом снегу - как узор. Нет предела фантазии мастерицы,
но  есть  свой  ритм,  никем  но разгаданная тайна творчества. Ткет на века,
хоть  стели под копыта коней. Пронесутся табуны, а лишь плотней станет ворс,
четче  узор...  Так и его жизнь. Проносятся по ней табуны невзгод. А ему все
нипочем,  будто  и  вправду  предопределено ему жить тысячу лет. Родные горы
Имеретин  -  и хмурое Приангарье, деревенька с тягостным названием Потоскуй;
выжженные  солончаки Апшерона - it каменистые долины Персии; городок Лонжюмо
под  Парижем  -  и  угрюмый  остров  на  Ладоге  с  двухсаженными  стенами -
российская  Бастилия...  А вот теперь - ледяной тракт по одной из величайших
рек  мира,  берущей  начало  в  сибирском варнацком море... Мастерица судьба
смогла бы придумать узор причудливей?..
     Если  бы  вот так катить тысячи верст все вверх и вверх, добрался бы он
до  самого  Байкала,  а  там  уже  рукой  подать  и  до "железки". И кати до
Питера...
     Покорный  судьбе  умирает  рабом. Л он - свободен, хоть и оковывали его
по  рукам  и  ногам железом и, может быть, снова окуют. И он любит жизнь. Он
любит  палящее  солнце и ослепляющую моряну. Любит мороз, от которого железо
становится хрупким, как стекло.
     - Ачу, ачу!..
     Садится  солнце.  Крепчает  мороз.  Звонче  и  резче - бубенцы. Уже нет
узора  теней  на  снегу.  Только  сиреневое  свечение  неба,  скал,  ледяных
торосов.   Удивительная   в   этих  краях  зима:  не  шелохнется  ветвь,  не
поколеблется   столб   дыма  над  жильем.  Словно  заколдованные,  стынут  в
безмолвии  деревья  и  камни, одетые в панцири доспехов, в шлемы и латы. Его
замершие до назначенного часа Ав-тандилы...
     Выносливы  косматые  лошаденки.  Пар  из  ноздрей  -  будто раскуривают
трубки. На гривах и боках осел иней.
     Он  еще  не  решил окончательно для себя... Но все эти последние дни он
живет  предчувствием  счастья. А что больше этого может придать силы? Эх-ха!
Он  -  брат  этой  реки и ровня ее неприступным обрывистым берегам. Его душа
открыта.  А  у него на родине говорят: открой свою дверь - у других открытой
найдешь.
     - Ачу, ачу, цхено!..
     Вот   и  последний  поворот.  За  излучиной  реки  должна  быть  тропа,
поднимающаяся  на  крутой  берег Лены, а от берега, через тайгу - к наслегу,
где мучается в родах ц ждет его помощи женщина.


4

     В  протопленном  кабинете окно было распахнуто во всю ширь - царь любил
морозный,  огуречного запаха воздух. Любил, когда ежились и вбирали головы в
жесткие  воротники камзолов удостоенные аудиенции сановники, - тем короче их
надоедливые просьбы, тем быстрее выветривало их из кабинета.
     В  окно  видны  макушки лип губернаторского парка и заднепровская даль.
Старинный   парк  обрывался  у  реки.  Здесь,  в  Могилеве,  Николаю  многое
напоминало любезное Царское Село.
     Жаль  лишь,  что и в декабре мало снега в аллеях. Но зато в куще ветвей
много  гнезд  и  можно  не  отказать  себе  в удовольствии прихватить в часы
прогулок  "манлихер",  давний  подарок  бельгийского  короля,  и  пострелять
черных птиц.
     Мысль  о  воронах,  скользнувшая  на  ружье,  а  от  ружья - на бедного
короля,  навела на горестные размышления: владения его нынче под Вильгельмом
и  Польша  под  Вильгельмом, а Румыния - под Францем-Иосифом. И Дарданеллы -
как локоть: не укусишь...
     Чтобы  успокоиться, Николай снял со стойки ружье, начал высматривать из
окна  осторожную  птицу.  Но  досадная  мысль  не  отвязывалась.  "Мы,  царь
Польский,  князь  Болгарский, наследник Норвежский..." Вряд ли кто в империи
знал  все  государевы  титулы. Николай еще цесаревичем зазубрил их и в любую
минуту  мог  отчеканить  наизусть,  как "Отче наш". Выглядывая хриплоголосую
птицу,  затаившуюся меж ветвей, он повторял сейчас про себя, как заклинание:
"Божиею   поспешествующею   милостию,   Мы,  Николай  вторый,  .император  и
самодержец  Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский;
царь  Казанский,  царь  Астраханский,  царь  Польский,  царь Сибирский, царь
Херсониса  Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь
Смоленский,   Литовский,   Волынский   и   Финляндский,  князь  Эстляндский,
Лифляндский,   Курляндский   и   Семигальский,  Само-гитский,  Белостокский,
Карельский,  Тверской,  Югорский,  Пермский,  Вятский,  Болгарский  и  иных;
государь   и   великий   князь   Новгорода  низовския  земли,  Черниговский;
Рязанский,   Полотский,   Ростовский,  Ярославский,  Белозерский,  Удорский,
Обдорский,  Кондийский,  Витебский,  Мстиславский  и  всея  северные  страны
повелитель;  и  госупредела  фантазии мастерицы, но есть свой ритм, никем но
разгаданная  тайна  творчества.  Ткет  на века, хоть стели под копыта коней.
Пронесутся  табуны,  а  лишь  плотней  станет  ворс, четче узор... Так и его
жизнь.  Проносятся по ней табуны невзгод. А ему все нипочем, будто и вправду
предопределено  ему  жить  тысячу  лет.  Родные  горы  Име-ретии  - и хмурое
Прнангарье,  деревенька  с тягостным названием Потоскуй; выжженные солончаки
Апшерона  -  и  каменистые  долины  Персии;  городок Лонжюмо под Парижем - и
угрюмый  остров на Ладоге с двухсаженными стенами - российская Бастилия... А
вот  теперь  - ледяной тракт по одной из величайших рек мира, берущей начало
в  сибирском  варнацком  море...  Мастерица  судьба смогла бы придумать узор
причудливей?..
     Если  бы  вот так катить тысячи верст все вверх и вверх, добрался бы он
до  самого  Байкала,  а  там  уже  рукой  подать  и  до "железки". И кати до
Питера...
     Покорный  судьбе  умирает  рабом. А он - свободен, хоть и оковывали его
по  рукам  и  ногам железом и, может быть, снова окуют. И он любит жизнь. Он
любит  палящее  солнце и ослепляющую моряну. Любит мороз, от которого железо
становится хрупким, как стекло.
     - Ачу, ачу!..
     Садится  солнце.  Крепчает  мороз.  Звонче  и  резче - бубенцы. Уже нет
узора  теней  на  снегу.  Только  сиреневое  свечение  неба,  скал,  ледяных
торосов.   Удивительная   в   этих  краях  зима:  не  шелохнется  ветвь,  не
поколеблется   столб   дыма  над  жильем.  Словно  заколдованные,  стынут  в
безмолвии  деревья  и  камни, одетые в панцирп доспехов, в шлемы и латы. Его
замершие до назначенного часа Автандилы...
     Выносливы  косматые  лошаденки.  Пар  из  ноздрей  -  будто раскуривают
трубки. На гривах и боках осел иней.
     Он  еще  не  решил окончательно для себя... Но все эти последние дни он
живет  предчувствием  счастья. А что больше этого может придать силы? Эх-ха!
Он  -  брат  этой  реки и ровня ее неприступным обрывистым берегам. Его душа
открыта.  А  у него на родине говорят: открой свою дверь - у других открытой
найдешь.
     - Ачу, ачу, цхено!..
     Вот   и  последний  поворот.  За  излучиной  реки  должна  быть  тропа,
поднимающаяся  на  крутой  берег Лены, а от берега, через тайгу - к наслегу,
где мучается в родах и ждет его помощи женщина.


4

     В  протопленном  кабинете окно было распахнуто во всю ширь - царь любил
морозный,  огуречного запаха воздух. Любил, когда ежились и вбирали головы в
жесткие  воротники камзолов удостоенные аудиенции сановники, - тем короче их
надоедливые просьбы, тем быстрее выветривало их из кабинета.
     В  окно  видны  макушки лип губернаторского парка и заднепровская даль.
Старинный   парк  обрывался  у  реки.  Здесь,  в  Могилеве,  Николаю  многое
напоминало любезное Царское Село.
     Жаль  лишь,  что и в декабре мало снега в аллеях. Но зато в куще ветвей
много  гнезд  и  можно  не  отказать  себе  в удовольствии прихватить в часы
прогулок  "манлихер",  давний  подарок  бельгийского  короля,  и  пострелять
черных птиц.
     Мысль  о  воронах,  скользнувшая  на  ружье,  а  от  ружья - на бедного
короля,  навела на горестные размышления: владения его нынче под Вильгельмом
и  Польша  под  Вильгельмом, а Румыния - под Францем-Иосифом. И Дарданеллы -
как локоть: не укусишь...
     Чтобы  успокоиться, Николай снял со стойки ружье, начал высматривать из
окна  осторожную  птицу.  Но  досадная  мысль  не  отвязывалась.  "Мы,  царь
Польский,  князь  Болгарский, наследник Норвежский..." Вряд ли кто в империи
знал  все  государевы  титулы. Николай еще цесаревичем зазубрил их и в любую
минуту  мог  отчеканить  наизусть,  как "Отче наш". Выглядывая хриплоголосую
птицу,  затаившуюся меж ветвей, он повторял сейчас про себя, как заклинание:
"Божиею   поспешествующею   милостию,   Мы,  Николай  вторый,  .император  и
самодержец  Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский;
царь  Казанский,  царь  Астраханский,  царь  Польский,  царь Сибирский, царь
Херсониса  Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь
Смоленский,   Литовский,   Волынский   и  Финляндский,  князь  Эстлянд-ский,
Лифляндский,   Курляндский   и   Семигальский,  Само-гитский,  Белостокский,
Карельский,  Тверской,  Югорский,  Пермский,  Вятский,  Болгарский  и  иных;
государь   и   великий   князь   Новгорода  низовския  земли,  Черниговский;
Рязанский,   Полотский,   Ростовский,  Ярославский,  Белозерский,  Удорский,
Обдорский,  Кондийский,  Витебский,  Мстиславский  и  всея  северные  страны
повелитель;  и  государь  Иверския,  Карталинския  и  Кабардинския  земли  и
области Арменския..."
     Слова  выкатывались  из  сот  памяти, звуча, как пластинки ксилофона, -
хотя  за  каждым словом были народы, тысячи и миллионы мужчин и женщин, были
равнины  и  горы,  обычаи  и надежды, были общие для всех, но так по-разному
понимаемые мечты о счастье.
     "...Черкасских   и   Горских   князей   и  иных  наследный  государь  и
обладатель;    государь    Туркестанский,   наследник   Норвежский,   герцог
Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмерсенский и Ольденбургский".
     На  "герцоге  Ольденбургском"  ворона  не  выдержала,  прянула с ветви.
Николай  выстрелил.  Удовлетворенно опустил ружье. Вот так бы наповал - всех
врагов, внешних и внутренних...
     - Разрешите,  ваше  величество? - прервал ход его размышлений дворцовый
комендант  Воейков,  входя в кабинет. За ним в проеме двери виднелась фигура
дежурного  адъютанта с рулоном карт в руках. Царь понял, что наступило время
утреннего доклада. Молча кивнул.
     Адъютант   с   помощью   казака-конвойца   укрепил   на   стене   листы
карты-десятиверстки  всего  театра  мировой  войны - от Восточного фронта до
Западного,  от  Атлантики до Палестины и Африки. Затем комендант и остальные
вышли,  а  в  кабинете появился генерал Алексеев, начальник штаба верховного
главнокомандующего.
     Ясно  и  четко,  читая по листкам, он начал доклад. Полированная указка
заскользила  с самого верха, с Северного фронта, от Рижского залива и Двины,
вниз, к Карпатам, затем перескочила на Кавказ.
     Сюда,  в  тихий  местечковый  Могилев, в Ставку война докатывалась лишь
шелестом   сводок,   постукиванием  аппаратов  Юза  и  вкрадчивыми  голосами
немногих  высокопоставленных  лиц,  допускаемых  в  кабинет  царя. То, что в
армиях,  в  засыпанных  снегом окопах в сию минуту находилась половина всего
трудоспособного  мужского  населения  державы,  Николай  знал по отвлеченной
цифре  -  четырнадцать  с половиной миллионов. Будь эта цифра иной - скажем,
десять  или  двадцать  миллионов,  -  он  бы  не удивился, не огорчился и не
обрадовался:  ему  было  все  равно. Недавно Алексеев составил сводку потерь
русской  армии  с  начала  войны  по  декабрь нынешнего, шестнадцатого года.
Убитых,  раненых,  контуженных,  пострадавших от газов и пропавших без вести
оказалось  почти  семь  миллионов.  По сведениям противоборствующей стороны,
потери  неприятеля  составили  четыре миллиона. Выходило: без малого по двое
русских  на  каждого  немца  или  австрийца.  Ну и что? Россия куда обширней
территориями и богаче населением.
     - Как  много  мужчин  призывного  возраста  у  нас еще не под ружьем? -
прервал докладчика царь.
     - Пятнадцать  миллионов,  ваше  величество,  -  неожиданный  вопрос  не
застал  начальника  штаба врасплох. - Однако из них два миллиона - в занятых
противником  областях,  пять  миллионов  подлежат освобождению по физической
неспособности   и   три   миллиона   освобождены  для  нужд  промышленности,
транспорта и прочих государственных надобностей.
     - Два...  пять...  три...  Десять.  Значит, еще пять миллионов подлежат
мобилизации? Недурно, недурно! Шапками можем закидать!..
     Генерал   промолчал.   Маленький,   сухонький,   с  лысой,  похожей  на
шаббазскую  дыню  головой - такие присылал к государеву столу эмир Бухары, -
Михаил  Васильевич  Алексеев  был  начальником  штаба,  любезным  верховному
главнокомандующему.  Он  ни  в  чем и никогда не перечил. Весьма усердный, с
зари  до  зари  копошился  в  бумагах  и  никогда ни о чем не просил. В свою
очередь  и  Николай  ни  в  какие  дела штаба не вмешивался, оставив на свое
усмотрение  лишь  одно - назначения личного состава. Ему казалось, что война
не  ведомыми  никому  из  земных  существ путями катится и катится, а к чему
прикатится  -  одному  богу  ведомо.  На него и должно уповать. И ежедневные
доклады  были  лишь  проформой,  докучливой  обязанностью.  Так уж положено:
начальник штаба говорит - верховный главнокомандующий слушает.
     На   протяжении   всех   трех  столетий  существования  династий  среди
Романовых  не было ни одного штатского. Цесаревичи - наследники престола - и
великие  князья надевали гвардейские мундиры едва ли не в колыбели, и посему
каждый  верил в себя как в прирожденного военачальника и полководца. Николай
же,  перебирая в уме предшествовавших ему от тринадцатого колена императоров
всероссийских,  набирал  себе  заслуг  более,  чем остальным: сызмальства не
было   у   него   иных   привязанностей,  кроме  армии,  и  отдохновение  от
обременительных   государственных  забот  находил  он  только  на  плацах  и
биваках.
     Правда,   то  были  плацы  парадов  и  смотров  да  биваки  маневров  с
"чаепитиями" в шатрах с гербом.
     К  первой  своей  войне,  русско-японской,  он  относился  просто как к
досадной  оплошности  -  благо  велась  она далеко. В памяти его осталась не
столько  она,  сколько порожденные ею страшные годы смуты. В последнее время
до  царя  доходит:  приближенных  снова пугает призрак пятого года, ропот по
губерниям, забастовки по заводам. Не может того быть!
     Он  даже притопнул от досады. У него пятнадцать миллионов солдат! Какие
смутьяны устоят перед преданным ему войском?..
     Алексеев закончил доклад, отложил указку:
     - Разрешите,   ваше   величество,   огласить   всеподданнейшую  просьбу
генерал-адъютанта Иванова?
     - Что  там  еще? - царь недовольно вскинул голову: он не любил, когда к
нему обращались с просьбами.
     Начальник штаба подрес к близоруким глазам плотный лист:
     - "В  ознаменование  посещения  Вашим  Императорским  Величеством  и Их
Императорским  Высочеством вечером 12 декабря раненых в районе дальнего огня
неприятельской   артиллерии,   а   также  пребывания  13  декабря  в  районе
расположения  корпусных  резервов  IX  и  XI армий, что вдохновило войска на
новые  геройские  подвиги  и  дало  им  великую силу духа, а с Вашей стороны
явило  пример  истинной  воинской  доблести  и  самоотвержения,  ибо Вы явно
подвергали  опасности Свою Драгоценную Жизнь, - на основании вышеизложенного
георгиевская дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет..."
     Сердце Николая дрогнуло от предвкушения давно желанной радости.
     - "...Повергнуть     через     старейшего    георгиевского    кавалера,
генерал-адъютанта  Иванова  к  стопам  Государя  Императора  всеподданнейшую
просьбу:  "Оказать  обожающим  державного  вождя  войскам  великую милость и
радость,   соизволив  возложить  на  Себя  орден  Святого  великомученика  и
победоносца  Георгия  4-й степени, а на Наследника - Цесаревича - серебряную
медаль 4-й степени на георгиевской ленте..."
     - Благодарю!  -  не сдержавшись, с горячностью пожал он руку Алексееву.
- Тронут до глубины души!
     Он  давно  мечтал  о  "Георгии".  С  часа  рождения Николай был увенчан
высшими,  начиная  с  Андрея  Первозванного,  орденами Российской империи, а
затем  и  высшими знаками отличия европейских и азиатских государств; но всю
жизнь  мечтал  о  скромном  кресте на желто-черной ленте, кресте, который по
статуту  добывается  лишь  на  поле  брани. Недавно он выезжал на позиции. В
бинокли  они с цесаревичем Алексеем наблюдали за облачками далеких разрывов.
Вот  как  оценили  в  войсках!  А и вправду, если бы залетел на вышку вражий
снаряд?..
     - Благодарю,  -  повторил он. - Соизвольте передать, Михаил Васильевич,
что    просьбу   георгиевской   думы   и   генерала   Иванова   принимаю   с
признательностью.
     После    Алексеева    был    назначен    доклад   начальника   главного
артиллерийского  управления  Маниковского. Царь недолюбливал этого генерала.
Он   раздражал  не  только  своей  огромностью,  громким  голосом  и  буйной
шевелюрой,  а еще и тем, что всегда сообщал о каких-нибудь неприятностях: то
не  хватает  снарядов,  которые  необдуманно расстреляли в зимнем походе; то
недостает   винтовок,  остав-ленных  с  убитыми  и  ранеными  при  поспешных
отступлениях.
     Но сегодня Маниковский повел речь о другом:
     - Ваше  величество, промышленники непомерно взвинчивают цены на изделия
для  армии.  На  казенных  заводах  заготовительная  цена  одной  шрапнели -
пятнадцать  рублей,  а  у Гужона - тридцать пять. Предприниматель Терещенко,
сахарозаводчик,   предлагает  построить  завод  для  изготовления  п