больницы
"пельцера"  - фельдшера. Хотя народ здешний - и якуты, и русские, и тунгусы,
и  чукчи,  и  долганы  -  страдал от одних и тех же недугов, коих не счесть:
туберкулез, трахома, сифилис, проказа, холера, волчанка, оспы, тифы...
     - Не могу ехать, умереть может. - Серго продолжал приготовления.
     - Пацему  не  могу?  -  Посланец  тойона  распахнул шубу, встал, широко
расставив ноги. - Зивой будет, умрет будет - беда нет: баба!
     Он так и сказал русское "баба", презрительно сплюнул.
     Хозяин юрты забился в угол. На его лице и тоска, и рабская покорность.
     - Ух  ты,  вырисшвили,  ослиный  сын!  -  в  ярости  выругался Серго. -
Убирайся вон!
     Он  обязан лечить всех. Лечил и тойонов, но ненавидел их. Наверное, так
же,  как  жандармов  или  еще больше - офицеров-тюремщиков. Тойоны - местные
князьки.  У  каждого племени, в каждом улусе - свои. Они делились на больших
и  малых,  но  объединяло  всех  их  одно, роднящее с тюремщиками, - в своих
владениях   они   бесчинствовали  более  рьяно,  чем  представители  русской
администрации.  Всякий бедняк у них под камчой, его могли и "иззапродать", и
"иззакабалить".  Да  только ли якутов или тунгусов... До сих пор жила в этих
местах  память  о том, как два малых тойона закололи ножами Петра Алексеева,
рабочего  парня,  ткача, героя "процесса 50-ти", сосланного сюда еще в конце
прошлого века.
     - Не  хоцесь  ехать  к  тойону?!  -  удивленно  и угрожающе переспросил
посыльный.  -  Тойон будет ходить к самому губернатору! К господин барон фон
Тпзенгаузеи! Тойон запретит пельцеру приезжать в его улус!
     Серго выпростал руку, повертел под носом у служкп:
     - Знаешь,   как  это  называется?..  Передай  своему  хозяину,  что  я,
фельдшер этого улуса Григорий Орджоникидзе, сударский! Так и передай!
     "Сударский"  в  здешних  краях  бытовало  как  исковерканное  от  слова
"государственный"  и  означало "государственный преступник". А следовательно
-  укоренившееся  со  времен  декабристов, - уважительное определение такого
человека, который слов на ветер не бросает.
     Посыльный князька запахнул шубу и выскочил из юрты.


4

     Князь  Юсупов  ни жив ни мертв укрылся во дворце великого князя Дмитрия
Павловича.  Остальные  участники  ночного  предприятия  разъехались по своим
домам или уже исчезли из города.
     Хотя  пошли  вторые  сутки,  но  страх  и жуткое ощущение пережитого не
давали сна. "Что-то теперь будет?.." - обмирая, думал Юсупов.
     Князь  давно решил: гадина должна быть раздавлена! Он поставил на карту
все  -  даже  честь,  связав  имя  Распутина с именем своей трепетно любимой
жены.  Иначе  бы  не  удалось  замышленное:  Ирина,  племянница царя, первая
красавица  Петрограда,  -  единственная  приманка, на которую клюнул Старец.
Мерзость! Подлость!.. Но Юсупов не мог придумать ничего другого.
     Только  пятеро  были  посвящены  в  замысел:  он, Юсупов, великий князь
Дмитрий  Павлович,  поручик  Сухотин,  Пуришкевич  и  доктор Лазовет. Неделю
назад  в строжайшей тайне они обсудили свой план. Самые решительные действия
Юсупов взял на себя.
     Распутин  последнее время стал настойчиво просить Юсупова познакомить с
женой.  Ирина  провела  осень  в родовом имении в Крыму, вот-вот должна была
вернуться  в Питер. Юсупов пообещал Распутину, что, как только жена приедет,
он пригласит Старца в свой дворец на Мойке.
     Перед  тем  князь  специально перестроил подвал во дворце под гостиную.
План  был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются госта;
в  ожидании  их  отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой,
предлагает   выпить   вина  и  отведать  пирожных.  Вино  и  пирожные  будут
отравлены.  Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из
дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке.
     Юсупов  тайно  привез  Старца  на  Мойку.  Скормил  ему  в  подвале все
отравленные  пирожные.  Цианистый  калий должен был немедленно убить его. Но
мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе.
     На   звонкие  в  морозной  ночи  выстрелы  сбежались  слуги.  Объявился
городовой.  Счищали  снег.  Замывали  пятна  на  коврах  в подвале. Зачем-то
опутывали  неимоверно  тяжелое  тело  веревками,  но  забыли привязать груз.
Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль...
     Уже  светало,  когда  неслись  через  весь  город  к Петровскому мосту.
Кончили  едва  ли  не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное
стало явным.
     Заговор  слабонервных  дилетантов. Мерзость... Как выпутываться из этой
истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым.
     У  входа  в  вокзал  было  до  необычности много городовых и жандармов.
Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер:
     - Ваше  сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в
Петрограде. Под охраной.


5

     Под  военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного
корпуса  Бутырской  тюрьмы.  Вдоль  всего коридора протянулись столы. На них
кроили  сукно  и  холсты,  сметывали.  В  конце  этого ряда были установлены
швейные  ножные  машины  Зингера.  Получалось  нечто вроде конвейера. Феликс
сидел  на  высоком,  грубо  сколоченном табурете в конце шеренги за одной из
машин.
     Блестящее   жало  иглы  без  устали  клевало  серое  занозистое  сукно:
воротник,  борт,  хлястик...  воротник,  борт,  хлястик...  Знали  бы там, в
окопах,  чьими  руками  сработаны эти шинели, эти гимнастерки... Может, если
бы  знали,  прибавило  бы  солдатам  ярости.  Против  тех,  кто  бросил их в
бессмысленную бойню.
     Нет,  смысл  есть. Поймут, что больше такое существование невозможно...
И  оружие  теперь  в  их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?..
История  не  сентиментальна.  Как  не  случайность его аресты, его каторжные
сроки,  судьба,  которую  выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный
катаклизм.  В  ужасных  муках  рождается  человек,  чтобы,  едва увидев мир,
затрепетать  от  вожделения  счастья...  В  смертных  муках история родит то
новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду...
     Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить.
     Ему  бы  в  такую вот гимнастерку, в такую шинель - и на фронт. С одним
солдатом  поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось
лавиной  с горных круч... Он убежден: товарищи - там, работают... Смертельно
опасная работа.
     Ну  и  что  с  того?  Выполняют  свой долг. Потому что жизнь избрала их
борцами.
     Его  дух  поддерживает  сознание,  что  хоть  он и не там, но все равно
вместе  с  ними. Придет час - он станет на место того, кто выбудет из строя.
Как кто-то из товарищей потом заменит его.
     Он  понимал:  те,  кто  избрал  такой  путь,  долго жить не могут. И не
только  потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на
фронте  военный  трибунал,  или  вспорет  такое  вот  сукно  пуля. Не только
поэтому.  Главное - они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать
делу,  любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не
было  ни  грана  самолюбования,  а  лишь трезвая оценка: в его душе горит та
искра,  которая  дает  счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и
на тысячу лет. Но организм - сердце, легкие, нервы - работает на износ.
     И  два  десятка  лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной
Ковенской  тюрьмы,  и  сейчас,  умудрен-ньга  жизненным  опытом, он уверенно
может   сказать   одно:  он  гораздо  счастливее  тех,  кто  на  воле  ведет
бессмысленную  жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма - иди жизнь на
свободе,   лишенная   высокого   смысла,   он  избрал  бы  тюрьму,  иначе  и
существовать  не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы
в короткие перерывы между "сроками" и арестами отдавать всего себя делу.
     Тогда,  в  юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для
слабых.  Теперь  он  знает:  страшна  и  для  сильных  - для тех, кому чуждо
отчаяние.
     Она  тяжка  неотвратимостью  болезней. Еще в первой ссылке он заразился
трахомой,  и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и
теперь  мучает  его  хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны.
Шквалами  налетают  эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Bee натужно кашляют.
Лица  зеленые,  одутловатые.  Еда - мороженая капуста, шлепок гороховой каши
без  масла.  Многие  арестанты  и  зимой  выходят на прогулки в ботинках без
подошв.  "На  передовой  солдатам  еще  голодней  и одеты хуже!" - отверг их
претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже.
     И  все  же  не  этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоей и
особенно  после  случившегося  с  нею  он  понял:  среди партийцев действуют
провокаторы.  Ибо  при  каждом  провале  выяснялось,  что  охранке  известно
гораздо  больше,  чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором
слушалось  дело  Зоей  и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты,
известные  только  узкому  кругу  работников-нелегалов. А нынешней весной, в
"Таганке",  когда  перед  судом  ему  предъявили  следственные материалы, он
снова  убедился:  они  добыты  провокатором.  Вот  что  было самым страшным!
Думать  и  убеждаться,  что  рядом  с  тобой,  рядом с товарищами, отдающими
общему  делу  свою  свободу,  свою  жизнь,  жизнь и здоровье самых близких и
родных,  -  некто,  считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, -
предатель.
     Еще  в одиннадцатом году, после ареста Зоей, он настоял на создании при
Главном  правлении  партии  особой  комиссии, некоего контрразведывательного
органа  для  расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но
переправка  делегатов  на  Всероссийскую  общепартийную конференцию в Прагу,
другие дела отвлекли. А потом - арест. Последний.
     И  вот  теперь  "Бутырки".  И  неотступная  мысль:  кто?..  Ничего, час
близится... А тогда!..
     Прервался  серосуконный поток - что-то застопорилось на соседнем столе.
Дзержинский  спял  затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами
-  арестанты  в  серых  и полосатых робах. Кто - политические, уголовники?..
Надо  прощупать.  На  пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить
хоть  несколько человек - даже уголовников, если только не были они отпетыми
бандитами  или  "ворами  в законе", - и передавать им по крупицам те знания,
какие  накопил,  приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском
каторжном  централе,  когда  сидел  в  общей  камере,  он  сбил  два  кружка
самообразования.
     Если  и "политики", то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то
какие:  "беки"  или  "меки"?  Железная  метла охранки сметала подпольщиков в
общую  кучу.  Но  здесь "политики" зачастую были так непримиримы и нетерпимы
один  к  другому,  что  со  стороны могло показаться - они говорят на разных
языках.  Так  было  до  войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в
наиглавнейшем  вопросе  -  отношении  к  европейской бойне - заняли единую с
царем  позицию:  "Война  до  победного  конца!"  Несмотря  на  их хитроумные
растолкования,   суть   предельно  ясна:  ура-патриотизм  и  великодержавный
шовинизм.  Тут  уж  не  отмоешься.  Чего  вздумалось  Николаш-ке  гонять  по
острогам столь благоверных не на словах, а на деле?..
     Юзефу  [Юзеф  - партийная кличка Ф. Э. Дзержинского] всегда были близки
по   духу   российские   большевики   -   именно  те,  кто  в  самые  крутые
послереволюционные  годы  не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в
богостроительство,  а твердо, или, как тогда говорили, "твердокаменно" шел с
Лениным.  Юзеф так и заявил: "У меня большевистское сердце". В одиннадцатом,
летом,  в  Париже, он встречался с Владимиром Ильичей, вместе обсуждали идею
совещания  членов  Центрального  Комитета  РСДРП  и  разослали  на совещание
приглашения.  Рядом  с  подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том
парижском   июньском   совещании  он  полностью  поддержал  план  Ленина  по
воссозданию  партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов,
пытавшихся  превратить  нелегальную  РСДРП  в  подобие высочайше дозволенной
"оппозиции    его   величества".   У   ликвидаторов   была   газета   "Голос
социал-демократа",   и   оппортунисты   именовались   в   партийных   кругах
голосов-цами.   Во   время   одного  из  заседаний  Владимир  Ильич  записал
произнесенную  Дзержинским фразу. Передал листок: "Это необходимо сделать! -
восклицание  Юзефа  на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии.
11.VI.11".   Сверху  озаглавил:  "Договор  Ленина  с  Юзефом".  И  подписал:
"Ленин".  Дзержинский  тоже  вывел: "Юзеф", скрепив тем сей договор навечно.
Добавил только: "Но как?"
     Тогда  они  и  решили, что нужно созвать Пленум Центрального Комитета и
начать подготовку Всероссийской общепартийной конференции.
     Практически  готовить ее отправились из Парижа в Россию слушатели школы
в  Лонжюмо Серго, Семен и Захар. Однако и Юзеф сделал немало, чтобы делегаты
благополучно добрались до Праги...
     Где  Ленин  сейчас?.. В начале войны Юзеф порадовался, что не кто иной,
как   польские  социал-демократы  помогли  ему,  арестованному  австрийскими
властями  в  Поро-нине,  освободиться  из  тюрьмы  и  выехать  в  Швейцарию.
Отрывочно  доходили  вести  о  Владимире Ильиче и из Швейцарии. Юзеф узнал о
его позиции по отношению к войне и полностью разделил ее.
     С  Орловского  централа  связь  с  внешним  миром прервалась. Где Ленин
сейчас?..
     Снова зашуршал суконный конвейер, ожил стальной клюв иглы.
     В  короткий  перекур Дзержинский, оглядев арестантов-мастеровых, бросил
пробный камень:
     - Думаю, что не поздней чем через год мы будем на свободе.
     - По амнистии - когда победим германца?
     - Нет. Победит революция.
     - Ну, это ты того!..
     - Спорим?
     - Давай, коль хочешь проиграть!..
     В  коридоре-мастерской  окна  без  жестяных  "воротников".  За прутьями
решеток  справа  -  круглая зубчатая красная башня. Ее величают Пугачевской.
Вроде   бы   там   сидел  прикованный  цепью  гордый  атаман...  Напротив  -
трехсаженная  кирпичная  стена. Из-за нее торчат метелки голых ветвей. Низко
идут тучи.
     - Тогда спорим!


6

     В  четыре  с  половиной пополудни в Ставку поступила срочная телеграмма
из  Царского Села. Александра Федоровна просила Николая немедленно направить
в   столицу   дворцового   коменданта   Воейкова:  "Нуждаюсь  в  его  совете
относительно  нашего Друга, который пропал в эту ночь. Мы продолжаем уповать
на милость Божью... Алике".
     Ничего  не  поделаешь.  Надо  бросить  дела  армии  и  ехать.  Григорий
беспробудно  загулял  или  действительно с ним что-то стряслось? Возможность
отделаться  наконец  от заклятого Друга вызвала у царя давно не испытываемый
прилив  энергии.  Ехать,  ехать  в Петроград! Здесь Алексеев управится и без
него.
     Да, кстати, хорошо что не запамятовал:
     - Михаил  Васильевич,  подготовьте карту театра войны на нашем фронте с
обозначением расположения армий, корпусов, дивизий, артиллерии и резервов.
     Начальник  штаба  подумал:  такую  особой  государственной  секретности
карту  брать  императору  с  собой  в  Царское Село вряд ли осмотрительно. А
вдруг  упадет  на  нее  чей-либо  взгляд?  И  зачем государю такая карта вне
Ставки?.. Но, как обычно, возразить старый службист не посмел.
     Царь  уже  покидал губернаторский дворец, чтобы отбыть на вокзал, когда
ему  передали  еще  две, полученные одна вслед другой телеграммы от супруги:
"Пока  ничего  не  известно,  несмотря  на  расспросы  народа.  Надо бояться
худшего. Устроено этими мальчиками", и: "Тело найдено. Алике".
     "Ох, будет теперь воплей!.." - тоскливо подумал царь.


                                Глава третья
                                 18 декабря

1

     Утренними  газетами  слух,  истрепавший нервы столичным обывателям, был
официально  подтвержден:  "Около  Петровского моста найден прибитым к берегу
труп Григория Распутина. Следствие производится судебными властями".
     Страсти  бушевали  и  в  их  палате.  Катенька  испуганно охал, лежа на
животе. Есаул Шалый высказался определенно:
     - Тра-таэта,  так его за ногу! Гришка - первый заступник немчуры!Теперь
мы прижмем их всех! Разве дело конокраду в царских покоях возлегать?
     __ Как не совестно! - впервые за все дни осмелился
     возвысить  голос  на  старшего  по  чину и возрасту прапорщик.- Гнусные
сплетни!
     - Не  тявкай,  щен.  О  "Яре"  небось слыхал? А вот другая историйка: в
суде  привлекли одного за оскорбление имени. Вызвали свидетеля. Председатель
суда  спрашивает:  "Ты  сам  слышал, как обвиняемый оскорблял словом?" А тот
отвечает:  "Да как же, вашество! И чего только не нес! Я уж и то ему сказал:
"Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую!.."
     - Да  как  вы  смеете! - задохнулся от возмущения Катя. - Да это ж, это
ж!..
     - А  разве  я кого-нибудь назвал? - раскатисто хохотнул казак. - Давай,
прапор,  залечи свою задницу - мы с тобой на дуэли рубиться будем, согласен?
Константин заплакал.
     - А  я  тебе  так скажу, коль серьезно: она самые строгие военные тайны
обсуждала  с  Гришкой,  а  он  все  те тайны немчуре продавал. Всем известны
шуры-муры  Гришки с берлинскими банкирами и прочими "штофами"! Оттого кайзер
все  наши  планы  знал заранее. Теперь, слава богу, шабаш! Сколько Распутину
от  роду?  Слыхивал,  едва  за  сорок  перевалил  Старец  -  так ему и надо,
мерзавцу, чтоб во дворце не блудил!
     - Как  можно?  -  в  отчаянии лепетал Катя. - Связывать имя Распутина с
именами!.. - он даже не осмелился выговорить.
     - А  кто Романовых на престол посадил? Мы, донские казаки! Посему имеем
полные права спрос с них держать и правду-матку резать! - отрубил Шалый.
     Антон  впервые  услышал  о Распутине в одиннадцатом ГОДУ, когда бежал с
каторги.  Конокрад  и пропойца, битый-перебитый батогами у себя на родине, в
Тобольской  губернии, он вдруг оказался недосягаемо вознесен, начал понукать
царем и царицей и едва ли не править всей Россией.
     Это  продолжалось  без  малого десять лет. Но разве пе ясно: если бы не
гниение  всех свай, подпирающих троя, не полное разложение верхушки и разнос
самодержавной  колымаги,  несущейся  под  откос,  -  не  был  бы  возможен и
Распутин?  Он  лишь  символ  происходящего.  Там, на каторгах и в централах,
звенят  кандальные  цепи,  куда  более тяжелые, чем винтовки в руках солдат;
страна  задыхается  от  нехватки  и  хлеба  и  патронов; в рудниках и окопах
заживо  гниет  целое  поколение  России.  Безысходность  -  как  в застойной
болотной  жиже.  Гниль  поднимается  гангренозной  синевой.  А  все сводят к
конокраду  и  о наиглавнейшем рассуждают как девчонка-санитарка Наденька. Не
Распутина  в  проруби  топить  -  сваи  самодержавия надо крушить к чертовой
матери!..
     Сказать  им  об  этом?..  Прапорщик онемеет от изумления. А есаул?.. Не
трус.  Вон  как загнул о царе, царице и династии. Рубака. Но зачем говорить?
Ради  красного  словца?  Или  и  здесь,  в  лазарете,  Антон  хочет  создать
ячейку?..  Катя  вряд  ли  подойдет: изнеженная московскими пуховиками душа.
Казак  бы  пригодился.  В  бою, под пулями, он, наверное, надежный. Но в бою
против кого и за кого?.. Не следует торопиться.
     - Хватит  об  утопленнике, что там на фронте, Константин? - повернул он
разговор в обычное русло.
     Прапорщик ухватился за газету, как за якорь спасения:
     - Под   Ригой:   "Сильный   обстрел   наших   позиционных   участков  и
наступательные  попытки  пехоты.  Кроме  огня  тяжелой  артиллерии  германцы
использовали бомбометный огонь минами, начиненными газами..."
     Он  все  еще  не мог успокоиться и читал без выражения. Стертые слова и