нешнего примкнул
к  социал-демократическому  петербургскому  "Союзу  борьбы  за  освобождение
рабочего класса" и по делу социал-демократов был выслан в Вологду.
     "Луначарский А. В.", - выделил он в списке.
     Как  раз  там,  в  Вологде, и познакомился он с Анатолием Васильевичем.
Образованнейший  человек. Эрудит!.. Сколько ночей под завывание вьюг провели
они  тогда  в  интереснейших  дискуссиях...  В списке, который сейчас изучал
Керенский,  фамилия  Анатолия  Васильевича  была не только подчеркнута, но и
помечена на полях красным крестом.
     Да,    ошибки    молодости,    дань    моде...    -Он   быстро   понял:
социал-демократическая  программа  -  это  не  для  него.  Воспитание  масс,
пробуждение  революционного  самосознания  пролетариата?.. Бог мой, да так и
вся  жизнь  пройдет!  И  что  ему  до каких-то Петров и Иванов в замасленных
блузах?..  В  жилах  бурлит кровь, тверды натренированные мускулы, он весь -
жажда  быстрого  и  яркого дела!.. Но дело еще не найдено. Он на распутье...
Там  же,  в Вологде, его натура почувствовала родственное у писателей "новой
волны",  крайней  левой  -  у  Метерлинка, Роденбаха, Гамсуна, Бальмонта. Их
мятежный  порыв - как первые зори. Их мечтания, их стремление к мистическому
и  бесконечному...  И  вдруг,  как  дар  -  Ницше! Индивидуалист-аристократ,
презирающий   "слишком   многих",  толпу,  нивелирующую  личность;  Ницше  -
жестокий   и   гордый,  отвергающий  сострадание,  проповедующий  "любовь  к
дальнему" за счет "любви к ближнему". Вот философия и психология борьбы!..
     "Благословен, кто в бой ушел с тоской и радостью пророка..."
     Но  как объединить прозрение души и ума с практической деятельностью?..
Все  поставила на свои места встреча с Брешко-Брешковской, "бабушкой русской
революции",  социалисткой-революционеркой.  (Кстати,  Керенский  сейчас и ее
тоже  поселил в Зимнем дворце. Брешко-Бреш-ковская входит в свою опочивальню
через   подъезд   "ея  императорского  величества".)  Та  давняя  встреча  и
определила  путь  Бориса  Викторовича. Он стал эсером. Бежал из ссылки через
Норвегию  в  Швейцарию  и  тогда  же, весной третьего года, прибыв в Женеву,
вступил  в  боевую  организацию.  "Во имя дальнего - за счет ближнего"... По
времени    совпало:    партия   эсеров   видоизменяла   систему   подготовки
террористических   актов,   прославивших   "Народную  волю".  Отныне  боевая
организация  принимала  характер замкнутой, строго изолированной, автономной
и   подчиненной   своим   собственным   законам   организации.  Нечто  вроде
преждевременного  корниловского  тезиса:  "ответственность перед собственной
совестью".  Даже  центральному  комитету  эсеров  отныне  боевая организация
должна  была  подчиняться лишь в одном - в решениях, на кого направить удар.
А  кто,  когда  и как осуществит его - это касалось только их, членов схимы.
Они   сами   выделяли   из  своей  среды  и  "члена-распорядителя",  который
становился  полновластным  диктатором.  Их "членом-распорядителем" стал Евно
Азеф...
     В  начале четвертого года Азеф поручил Савинкову организовать покушение
на   тогдашнего   министра  внутренних  дел  фон  Плево.  Савинков  блестяще
осуществил план. Руками московского универсанта Егора Сазонова.
     Он   помнит   -   будто  произошло  вчера...  Петербург,  летнее  утро,
Измайловский  проспект,  пыльные  камни.  На  мостовой  распростертый  Егор,
раненный  близким  взрывом,  а рядом разнесенная в щепы министерская карета.
Сазонова  там  же  и схватили. Осудили на бессрочную каторгу. Семь лет назад
он  отравился в Горно-Зерентуйской каторжной тюрьме - в знак протеста против
телесных  наказаний,  примененных к политическим. Савинков же после убийства
фон  Плеве вернулся в Женеву, был кооптирован в члены центрального комитета.
Евно Азеф назначил его своим заместителем в боевой организации.
     Следующим   они   наметили   великого   князя   Сергея   Владимировича,
генерал-губернатора  Москвы,  дядю  Николая  II.  Его  убийство  должно было
явиться  роковым  предостережением  самому  царю.  Опять организацию теракта
Азеф  поручил  Савинкову.  Борис  Викторович выбрал исполнителем московского
универсанта  Ивана  Каляева,  с которым два года назад бежал из Вологды. Все
подготовили  на  второе февраля пятого года. Поздним вечером карета великого
князя  катила  через  Воскресенскую площадь - генерал-губернатор возвращался
со  спектакля  в  Большом  театре.  За  час  до этого Савинков из рук в руки
передал  бомбу метальщику и теперь наблюдал издалека. Вот карета поравнялась
с  Каляевым.  Иван сделал движение... Но бомбу не бросил. Струсил?.. "Нет, -
объяснил  ему  через  несколько  минут  белый, как сама смерть, студент. - В
карете я увидел рядом с князем женщину и двух детей..."
     Непростительная  сентиментальность. Как оказалось потом, в карете ехали
жена  Сергея  Александровича,  а также дочь и сын великого князя Павла. Сын,
Дмитрий,  чудом  оставшийся в живых в тот день, в декабре шестнадцатого года
участвовал в убийстве Григория Распутина...
     Каляев  бросил  бомбу  спустя  два  дня. Сейчас, сидя в кресле царского
кабинета,  Савинков  живо  восстановил  и  ту картину. Зима. Валит снег. Два
часа  пополудни.  Борис  Викторович  передает  Каляеву  завернутую  в газету
бомбу.  Целует  в  губы.  Студент  уходит в сторону Никольских ворот Кремля.
Через  несколько минут с той стороны доносится эхо взрыва... Иван Каляев был
повешен в Шлиссель-бургской крепости.
     Сколько  было  потом  удачных  и  неудачных  покушений!..  Сколько было
казнено  самих  боевиков  и  участников  эсеровского  подполья в России!.. А
потом  -  взрывом куда более оглушительным, чем от их панкластитовых бомб, -
разоблачение  Азефа,  как старейшего секретного сотрудника охранки, ставшего
платным  агентом  еще четверть века назад. В ту памятную ночь шестого января
девятого  года  Савинков  должен был учинить "члену-распорядителю" последний
допрос, а затем... Но накануне Азеф скрылся из Парижа.
     "Христос, Христос! Тернисты все пути, ведущие на мрачную Голгофу..."
     После  опустошительных разгромов, а главное - после разоблачения Азефа,
боевая  организация  эсеров  перестала существовать. По существу, распалась,
раздробившись  на  мелкие осколки, и сама партия социалистов-революционеров.
Савинков  порвал  с  ней,  отошел  от всякой партийной деятельности, занялся
журналистикой  и  литературой.  Выбрал  псевдоним  "В.  Ропшин". Роман "Конь
бледный"  принес  ему  известность.  Когда  началась  мировая война, он стал
корреспондентом  русских  изданий  на  франко-германском  фронте. Подписчики
"Нивы"  и  "Русского  инвалида",  читая очерки с театра действий союзников и
российского  эскпедиционного  корпуса  во  Франции, не догадывались, что под
фамилией   Ропшина  сокрыто  имя  страшного,  трижды  проклятого  в  империи
террориста.
     Теперь,  в  апреле  семнадцатого  года,  он впервые легально вернулся в
Россию.  Зачем?..  Чтобы  осуществить  давнее, тайное, неудовлетворенное. Он
еще  в  юности осознал, что он - избранный. Обреченный на счастье испытывать
муки жажды крови. Ибо он, по Ницше, личность.
     В  обществе,  по  Ницше,  - и в этом Савинков следовал за своим кумиром
безоговорочно  -  существуют  две нравственности: одна, предопределенная для
обыкновенных  смертных,  гласит  "не  убий", "не укради", "возлюби ближнего,
как  самого  себя"  и  так далее; другая же нравственность - для правителей,
коим  все разрешено и дозволено, и нет над ними суда ни земного, ни вышнего.
Ибо,   как   вещал   философ,   "человечество  скорее  средство,  чем  цель.
Человечество   -   просто   материал   для   опыта,   колоссальный   излишек
неудавшегося, поле обломков".
     Но   какая   же   цель  влекла  его,  Савинкова?  Ясно  -  власть.  Над
окружающими,   над   неведомыми,   над   всей  Россией.  Власть  жестокая  и
беспощадная. Утверждающая его представление об идеале государственности.
     По  возвращении  он  восстановил  свое  членство в партии эсеров, вдруг
возродившейся   и  завоевавшей  популярность  среди  темной  мелкобуржуазной
стихийной  массы,  ослепленной  ура-революционными  фразами.  Эсеры  приняли
Савинкова  с распростертыми объятьями. Тотчас с одобрения Совдепа он получил
пост  комиссара  Юго-Западного  фронта.  Именно  армия  и была ему нужна для
начала.  Именно на этом Юго-Западном фронте он подобрал оружие по своей руке
-  генерала Корнилова. Назвал его имя, когда возникла необходимость заменить
главнокомандующего  фронтом.  Поднял его с командарма в главкомы, а заодно с
генерал-лейтенанта  в  полные  генералы.  Ему  же  и  продиктовал знаменитую
телеграмму:  "Я,  генерал  Корнилов, вся жизнь, которого..." - с требованием
введения  смертной  казни  на  фронте.  Савинкову  это  надобно  было  и для
последующего:  не  бросать  же  в нынешних условиях панкластитовые бомбы под
экипажи  одиночек. Наконец, легко нажав на Керенского, он сделал Корнилова и
верховным  главнокомандующим. И ныне он делает все возможное, чтобы окружить
имя главковерха в глазах публики ореолом героя.
     Савинков  мог  считать,  что  сам  породил  джинна. И все же кое-что не
нравилось  ему  в  последнее  время  и  в  замашках  генерала,  и в том, что
происходило   ныне   в  ближайшем  окружении  главковерха.  Первым  делом  -
распалившееся  честолюбие  Лавра Георгиевича. Дошли слухи, что он тешит себя
мыслью   о   "белом   коне".  Узнав  об  этом,  Борис  Викторович  явился  в
губернаторский  дворец,  попросил  Корнилова остаться с ним с глазу на глаз.
Хотя  внешне  генерал  был  спокоен, по Савинков уловил - трепещет. Это было
заметно  по  плотно  сжатым  губам, блестящим глазам и вздрагивающим пальцам
Лавра  Георгиевича.  Савинков  знал  -  его  боятся  все.  Завел  разговор о
незначительном,   а   затем,  глядя  в  лицо  главковерха,  меланхолично,  с
некоторой  грустью  проговорил:  "Если вы, генерал, или всякий другой, почли
бы  возможным  провозгласить  себя  диктатором,  то  предо  мной  встала  бы
необходимость  и  желание  расстрелять  вас...  как  и  всякого другого, кто
поставил  бы  перед  собою  такую  цель".  И  замолчал.  После  долгой паузы
Корнилов  ответил:  "Я  к диктатуре не стремлюсь". "Вот и славно. Значит, мы
превосходно понимаем друг друга".
     Все  же  успокаиваться  на  этом  Савинков  не  стал.  Откуда у набитой
опилками  куклы  в генеральском мундире могли появиться собственные желания?
Не-ет,  это  кто-то  другой,  как  во время представления в балагане, подает
из-за  ширмы  голос  за  марионетку-Петрушку.  Кто же?.. Филоненко?.. Молод,
глуп  и  предан.  К  тому  же  не осмелится, ибо трусоват. И ни с кем, кроме
Бориса  Викторовича,  не  связан.  Но  что это за фигура, обнаружившаяся при
Ставке: Завойко?..
     Савинков   приказал   начальнику  контрразведки  полковнику  Медведеву:
"Установите  самое  тщательное  негласное  наблюдение за ординарцем генерала
Корнилова  рядовым  Завойко.  Проследите  его  связи.  Обо  всем  интересном
докладывайте   немедленно".  "Будет  исполнено!"  -  подобострастно,  как  и
следовало, ответил, вытянувшись, тот.
     Если   станет   необходимым,  Савинков  в  любую  минуту  откажется  от
Корнилова.  И разделается с Керенским. Министр-председатель уже играет не по
правилам:  Савинков  рассчитывал,  что после пертурбации с недавним составом
кабинета  премьер предложит ему пост военного министра. Керенский пожадничал
-  удостоил  лишь  портфеля управляющего, иными словами - товарища министра.
Это  ему  зачтется.  Хотя  не  в  портфелях  и  креслах нынче дело. Савинков
терпеть  не  может  постепеновщины.  Как  и при подготовке террористического
акта,  нужно  все  тщательно  рассчитать,  назначить  метальщика  и  выбрать
момент.
     "Мой  враг  дрожит перед своей судьбой..." Савинков был поэтом террора.
Но  сам,  как ни странно, стихов не писал. Зато любил и знал на память почти
все  стихи  поэта  и лучшего своего друга, которого горячо поцеловал в губы,
вручая  ему  завернутую  в  газету  бомбу  и  направляя в сторону Никольских
ворот, на верную гибель, - Ванюшу, Ивана Платоповпча Каляева...
     Александр  Федорович  ерзнул  за  своим, бывшим императорским, столом и
оторвал Бориса Викторовича от его меланхолических мыслен.
     - Вы вполне убеждены, что аресты произвести необходимо?
     - Не только убежден, но и решительно настаиваю на этом.
     Керенский  протянул  руку  к  чернильному прибору. Взял перо. Опробовал
его,  обмакнув в серебряную чашу. Перо также некогда принадлежало Александру
III. Какие письмена выводило это перо в руке самодержца?..
     И все же он медлил поставить сейчас свою подпись под списком.
     Вчера   Керенский   тщательно   исследовал  досье  генерала  Корнилова.
Биографию.  Послужной  список.  Представления  к званиям и наградам. Все это
было  по-канцелярски  выхолощено  и  пивелировано.  Но  министр-председатель
обратил  внимание  на  собственноручные распоряжения и предложения генерала.
На  памятную  телеграмму,  начинавшуюся  словами:  "Я, генерал Корнилов, вся
жизпь  которого..."  -  и  заканчивавшуюся  фразой:  "Если  правительство не
утвердит  предлагаемых мною мер... то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю
с  себя  полномочия  главнокомандующего".  Вепрь проявил свой характер!.. Но
тогда,  в  сумятице  тех ужасных часов, когда отовсюду сыпались донесения об
отступлении,  Керенский  не  обратил  внимания  на другое, что приковало его
взор  вчера:  к  телеграмме  Корнилова  была приложена шифровка от комиссара
Юго-Западного  фронта:  "Я  со своей стороны вполне разделяю мнение генерала
Корнилова  и  поддерживаю  высказанное  им  от  слова  до слова." И подпись:
"Савинков".  II еще: вырезка из газеты "Русское слово", и в ней, в номере за
одиннадцатое  июля, полный текст телеграммы главкою-за, слово в слово! Такой
же  строго  секретной  и шифрованной, как позднейший ультиматум!.. Странное,
поистине   удивительное   совпадение...   Керенский  превосходно  знал  силу
печатного  слова.  Сам,  в  бытность  присяжным  поверенным,  к каким только
ухищрениям  не  прибегал,  чтобы  появилось  его  имя на газетных страницах.
Пресса  создает  популярность,  в  ее  власти  вознести  в  кумиры толпы или
низвергнуть  в  прах.  В  случаях  с  телеграммами  Корнилова  она играла на
повышение  курса  его  акций.  Неужели прямолинейный генерал оба раза сам...
Нет. Исключено. Абсолютно супротивно его характеру. Кто же тогда? Савинков?
     Кому  на Руси не известно его характерное лицо с мечтательно-спокойными
серыми  глазами?..  Беллетрист,  убийца.  От  одного  лишь  звука  его имени
трепетали  великие  князья  и  министры...  Сподвижник  Азефа,  руководитель
боевой  организации  эсеров.  Но  как  он  оказался  здесь  теперь? Кажется,
объявился  вдруг  в  должности комиссара Юго-Западного фронта. А потом? Черт
его  знает. Deus ex machina [Бог из машины (лат.)]. Вернее, дьявол. А теперь
сам  Керенский  назначил  его  управляющим главного своего имения - военного
министерства.
     Вот  и  сейчас,  как  бы углубленный в изучение списка, представленного
управляющим,  Керенский не столько оценивал каждую предложенную к ликвидации
фамилию,  сколько размышлял о сидящем напротив него человеке. Когда Савинков
входит  в  кабинет  с  засунутыми в карман руками, не знаешь, что он вынет -
портсигар  или  пистолет.  Убивающий  взгляд. Смотрит - будто грустит о том,
что  вынужден загубить твою жизнь. Плечи атлета, а пальцы пианиста. Тонкие и
белые,  с  отполированными  и  покрытыми  бесцветным  лаком ногтями. Бледные
щеки.  "Конь  бледный". А видятся пятна крови на пальцах и каинова печать на
щеках.  Упаси боже иметь такого своим врагом!.. Наверное, поэтому Керенский,
действуя   инстинктивно,   и   приблизил  Савинкова.  Чтобы  чувствовал  тот
взаимосвязанность.  Но  чего  жаждет Савинков для себя? Министерского поста?
Керенский  не постоит - дай только срок. Но ведь это именно Борис Викторович
тогда,  в  салон-вагоне  на  обратном  пути  из  Ставки,  после  совещания с
заносчивыми  генералами,  назвал  ему  имя Корнилова. И настоял. И давал все
последующие    советы.   Хочет   сгладить   остроту   нежданно   начавшегося
противоборства   между   министром-председателем  и  главковерхом?..  А  эти
газеты?.. Что за игра?..
     Пусть  не все ее условия, но первое Керенский разгадал. Теперь ему ясна
расстановка сил. А это уже наполовину победа!..
     Он  почувствовал  облегчение. Даже удовлетворение. Нет, друзья, меня не
обведете! Был уже один претендент. Где он? Тю-тю, за океаном!..
     Этим  претендентом был адмнрал Колчак. Исход их первой встречи оказался
схожим:  непримиримая  неприязнь друг к другу. "С революцией я целоваться не
склонен".  А  в  газетах:  "Суворовскими  знаменами не отмахиваются от мух -
пусть  князь  Львов передаст власть адмиралу Колчаку". И листовки в таком же
роде.  Керенский предложил адмиралу немедленно отбыть в Новый Свет. Предлог:
американский  флот  собирается  действовать против Дарданелл, и опыт бывшего
главнокомандующего    Черноморским    флотом    может   весьма   пригодиться
адмиралам-янки.   Колчак   не  торопился  с  отъездом.  Министр-председатель
направил  к нему на квартиру правительственного курьера: "Немедленно отбыть,
а  также  донести,  отчего до сего часа не выполнено предписание". Ответа он
не  получил.  Но  неделю назад адмирал покинул столицу. Вот так-то!.. Хоть и
полны   амбиций,   а   умом  узки.  Куда  вам,  господа,  до  орлиных  высот
государственности!..
     Артистическая  натура  Александра  Федоровича  была  подвержена быстрой
смене  настроений.  Но меланхолия и пессимизм овладевали им редко. Над всеми
предчувствиями,   предощущениями   ему   светила   в   туманно-розовой  мгле
путеводная  звезда.  Он  был  рожден  под знаком Тельца, в апреле, а это был
знак  огня,  определявший  характер  сильный и властный, одаренный жизненной
энергией,   обладающий   талантами   государственного   деятеля.   Александр
Федорович верил своему гороскопу.
     - Так,  значит,  решительно  настаиваете, дорогой Борис Викторович? Что
ж, могу выразить лишь благодарность - я тоже одобряю аресты означенных лиц.
     Он  снова  ткнул перо в императорскую чернильницу и размашисто подписал
список.


3

     Наденька  уснула  в  своей  боковушке, а Антон остался в горнице, чтобы
дождаться все же ее брата Сашку.
     Час  назад  он как мог постарался успокоить девушку: "Пойми, ты мне как
родная...  Ты  не только сестра милосердия, ты как моя родная сестренка... Я
всей  душой  благодарен  тебе... Но благодарность - это не любовь, пойми..."
Но разве можно что-нибудь объяснить?..
     Девушка  выплакалась  на  его плече и покорно ушла в свою комнатенку. О
Сашке  же  сказала: "Он днюет и ночует на "Айвазе", вернется домой аль нет -
не знаю..."
     И  вот  теперь, отвалившись к стене и подремывая, Антон терпеливо ждал.
Дождался. На крыльце затопало. Дверь распахнулась.
     - А!  Здорово,  Антон  Владимыч!  Возвернулся?  Опять побитый? - парень
показал на его обвязанную бинтом голову.
     - Пустяки. Ты-то как?
     - Бастуем.  Хозяева  вообще  завод  на замок закрывать надумали. Так мы
порешили:  займем  цехи и будем держаться насмерть. При Николашке и не такое
бывало - выдюжим.
     - Правильно.  Сила  в  ваших  руках.  Твердо стойте на своем, - одобрил
Путко.  -  А у меня к тебе все та же забота - сведи к товарищам по комитету.
Я сам сунулся туда-сюда - никого найти не смог.
     - Да,  нашего  Горюнова  и  многих  других  Керешка  укатал в тюрьмы...
Ничего,  кровью  харкать будет за это - придет час... А вас сировожу. Только
айда зараз, а то времени у меня в обрез.
     - Отлично! Мне и надо как можно скорей.
     Антон натянул шинель. И они отправились по ночным улицам.
     Сашка  привел  его в большой дом на Литовской. Позвонил. В неосвещенную
прихожую вышел мужчина. Пригляделся:
     - А, Антон-Дантон!