род.
     - Ни боже мой! - замахала она руками. - Что вы!
     - Все равно пойду. Хоть в халате.
     По  его  тону  она  поняла:  пойдет. Представила его на снежной улице в
бумазейном  халате,  в  шлепанцах  и  кальсонах  с подвязками на щиколотках.
Прыснула.
     - Хорошо,  попытаюсь.  Ох и влетит же мне! Через четверть часа принесла
большой узел:
     - Тут шинель и все прочее.
     - Спасибо тебе, дорогая!
     - Куда вы собрались?
     - Еще не знаю. Посмотрю.
     - Тогда  я  с  вами,  хорошо?  Только  сдам  дежурство Дарье, она скоро
придет, если не задержат на улице.
     - Ну что ж... - согласился он.
     Девушка  начала  прибирать палату, мыть пол. Антон с интересом наблюдал
за ней. Какое счастье - вот так глядеть. Глаза...
     Надя будто уловила его мысли.
     - Давайте,  чтобы  не  было  переполоху, я вас забинтую. А как выведу -
сниму.
     Он кивнул.
     Из-за окна донесся надвигающийся смутный гул.


2

     Четыре  дня  назад,  в  субботнее утро двадцать третьего февраля, когда
пошли  по  заводам  и фабрикам Петрограда митинги, побужденные Международным
днем   работницы,   но   час   от   часу   приобретавшие  все  более  острую
антиправительственную   направленность,  за  подавление  беспорядков  взялся
градоначальник.  К  полудню  стало  ясно,  что  это  ему  не по силам. Тогда
главнокомандующий  войсками  столичного  округа  генерал  Хабалов  вызвал из
Красного   Села   запасной   кавалерийский   полк,   из  Павловска  -  сотню
лейб-гвардии    сводноканачьего   полка.   Казалось,   конниками   можно   и
ограничиться:  нигде,  кроме  Выборгской  стороны, забастовок и демонстраций
отмечено  не  было,  да  и  там  с  наступлением  ранних февральских сумерок
порядок   был   восстановлен.   Как  доложил  обер-полицмейстер,  забастовки
охватили  пятьдесят фабрик и заводов с девяноста тысячами рабочих. Наступало
воскресенье.  Большинство  предприятий  в  этот  день закрыты. Можно было не
беспокоиться   за   дальнейшее.   Но  в  воскресенье  накатила  новая  волна
демонстраций,  захлестнувшая  и  другие  районы  столицы. Итог дня по сводке
полиции  поднялся  до  цифры  двести  тысяч.  Кавалеристов,  в  том  числе и
конно-жандармов,  уже  не  хватало, хотя для устрашения они обнажали шашки и
на  галопе  врезались в толпу. Хабалов распорядился занять пехотными частями
позиции   у   правительственных   учреждений  и  наиболее  важных  зданий  -
телефонного  узла,  телеграфа,  электростанции,  -  в  помощь  кавалеристам,
жандармам  и  городовым  придать солдат Финляндского, Московского и Третьего
стрелкового  полков.  С  темнотой  демонстранты разошлись по домам, а войска
вернулись  в  свои  казармы. На улицах Петрограда были оставлены лишь конные
разъезды и усиленные патрули.
     Ни  военные,  ни  гражданские  власти не могли понять причины волнений,
двое  суток  лихорадивших  столицу.  Объяснили единственно нехваткой черного
хлеба,  ибо  никаких эксцессов, кроме разгрома нескольких булочных, отмечено
не было.
     Хабалов приказал расклеить по городу объявление:
     "За  последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде
производится  в  том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже
не  должно  быть.  Если  же  в  некоторых  лавках  хлеба иным не хватало, то
потому,  что  многие,  опасаясь  недостатка  хлеба,  покупали его в запас на
сухари.  Ржаная  мука  имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз
этой муки идет непрерывно".
     Конечно,  он-то  знал,  что  это  было  не  так:  в  трескучие  морозы,
обрушившиеся  на столицу и окрестности, в снежные заносы график подвоза муки
был  нарушен.  Да  и  хозяева булочных по только припрятывали часть муки, но
даже вывозили ее в уезд, где продавали втрое дороже, чем в столице.
     Утвердив   текст   объявления,   Хабалов  вызвал  к  себе  на  квартиру
начальника   окружного   штаба,   начальника  войсковой  охраны,  начальника
охранного  отделения,  чтобы  обсудить,  какие  меры  надлежит  принять  для
пресечения в корне самой возможности дальнейших беспорядков.
     Прикинули:  в  Питере  примерно  полмиллиона  рабочих, треть - женщины.
Военный   же   гарнизон   -   сто   шестьдесят   тысяч   солдат  в  основном
лейб-гвардейских  и  казачьих  частей.  Неужто  по  одной  винтовке  на трех
безоружных  недостаточно?  К  винтовкам  есть  и пушки, и бронеавтомобили, и
пулеметы.  На крышах многих зданий - дворцов, министерств, штабов, заводов -
установлены  пулеметные  противоаэропланные  батареи.  В прорези их прицелов
превосходно  просматриваются  площади и проспекты столицы. Кроме того - силы
полиции,   три  с  половиной  тысячи  городовых,  а  также  унтер-офицерские
жандармские  эскадроны  и  дивизионы.  В общем и целом против булыжников и в
крайнем  случае  - револьверов неорганизованной толпы власти могли выставить
дисциплинированную  силу,  подкрепленную  богатым  арсеналом - от нагайки до
шрапнели.  Поэтому  собравшиеся  у генерала чины не испытывали беспокойства.
Решили   арестовать   революционеров-подстрекателей,   усилить   надзор   за
пекарнями   и   все   же  вызвать  еще  из  Новгорода  гвардейский  запасной
кавалерийский полк.
     Но  двадцать  пятого  с  утра началась всеобщая забастовка, втянувшая в
водоворот  уже  четверть  миллиона петроградцев - от рабочих и мастеровых до
учащихся  и  прислуги.  Оказалось, что нижние чины - новобранцы и выписанные
из  лазаретов  солдаты,  основной  состав  запасных  полков,  -  не очень-то
симпатизируют  городовым  и  жандармам,  да  и  казаки  не  проявляют прыти.
Хабалов   мешкал:   отдать  приказ  войскам  стрелять  или  не  отдавать?  В
растерянности  был и военный министр Беляев. Только три недели, как назначен
при  содействии  императрицы, как бы выполнявшей завещание Распутина, на сей
пост  -  и  ознаменует  свое  восхождение трупами в столице: что подумают во
дворце,  какое  впечатление  произведет  на  союзников?..  Генерал  приказал
расклеить  по городу еще одно объявление: если со следующего дня, с двадцать
шестого  февраля,  рабочие  не  вернутся в цехи, то все новобранцы досрочных
призывов,  с нынешнего по девятнадцатый год, будут мобилизованы и отправлены
на фронт.
     Вечером  Хабалов  послал  в  Ставку,  генералу  Алексееву,  телеграмму.
Сообщил  о  событиях  трех  минувших  дней.  Но  текст донесения смягчил: не
революционные волнения, а голодный бунт.
     Тут же последовал ответ. Не от начальника штаба, а от самого царя:
     "Повелеваю  вам  прекратить  с  завтрашнего  дня  всякие  беспорядки на
улицах  столицы,  недопустимые  в  то  время,  когда отечество ведет тяжелую
войну с Германией".
     Они,  "отцы города", и сами понимали: недопустимо. И если действительно
это  голодный  бунт,  прекратить  его  возможно,  стоит  только выбросить на
прилавки  достаточно  буханок.  Но  сбой с хлебом был лишь последней каплей,
переполнившей  сосуд  отчаяния  и  ненависти.  На красных полотнищах: "Долой
самодержавие!"
     Как с завтрашнего дня "прекратить"?
     Хабалов  собрал  на совет начальников районов войсковой охраны. Огласил
высочайшее повеление.
     - Господа,  должно быть применено последнее средство. Если толпа малая,
не  с флагами - разгоняйте ее кавалерией, приданной каждому участку. Если же
толпа  агрессивная  и  с  флагами  -  после  троекратного сигнала открывайте
огонь.
     На  совещание  приехал  и  министр  внутренних  дел Протопопов, "слепой
слуга царя". Сказал, что надо молиться и надеяться на победу.
     Ночью  по спискам, составленным охранным отделением, были арестованы на
квартирах  около  ста  "зачинщиков",  среди  них  пять членов Петроградского
большевистского комитета.
     В  тот  ночной  час,  когда  шли  аресты,  Хабалов приехал в резиденцию
председателя  совета  министров  князя  Голицына, где собрался весь кабинет.
Топтались  на  одном и том же: как "прекратить"? Решение Хабалова одобрили -
оружие  применить.  А  заодно  просить  Родзянку,  чтобы  он  и другие думцы
употребили "свой престиж для успокоения толпы".
     На  рассвете  двадцать шестого февраля войска заняли намеченные пункты.
Городовые   были  вооружены  винтовками  и  распределены  по  полицейским  и
жандармским   отрядам.   На  стенах  и  рекламных  тумбах  появилось  третье
распоряжение  главнокомандующего  округом:  в случае продолжения беспорядков
они будут подавлены силою оружия.
     Хабалов  нервничал.  Понимал,  что  в Ставке ждут донесения. Минул час,
второй,  третий...  Генерал приказал отстучать на аппарате Юза: "Сегодня, 26
февраля,  в городе все спокойно". Телеграмма едва успела уйти в Могилев, как
с  разных  сторон Питера, из-за Невы, по мостам и по льду, двинулись в центр
народные толпы.
     Войска  открыли  стрельбу.  Ударили  пулеметы  с  чердаков и колоколен.
Безоружные  руки  потянулись к оружию восстания - булыжникам мостовой. Росли
баррикады. Защелкали револьверные выстрелы. Повеяло пятым годом.
     Начались  волнения  и  среди  солдат  запасных  полков.  Взбунтовалась,
захватила  оружие  и  примкнула  к  демонстрантам  одна  из рот лейб-гвардии
Павловского  полка. К вечеру роту удалось водворить в казарму и обезоружить.
Но  едва  командир  батальона  вышел  из  усмиренной  казармы, как был убит.
Военный  министр  потребовал,  чтобы состоялся полевой суд и виновные тотчас
были  расстреляны.  Приказал  всю  роту  до  суда заточить в Петропавловскую
крепость. Министру позвонил Родзянко:
     - Советую  разгонять толпы при помощи пожарных. Брандспойтами. Зимой, в
мороз, это, знаете ли, отрезвляет.
     Беляев тут же передал рекомендацию председателя Думы Хабалову.
     - Пули  подействуют  лучше,  -  возразил  генерал.  -  Обливание  водой
вызовет лишь раздражение толпы.
     - Действуйте,  как  считаете  нужным.  Но  помните: государь повелел, и
срок уже истек.
     Занималось позднее, ледяное утро двадцать седьмого февраля.


3

     Двадцать   второго   февраля   Николай   II,   дав  последние  указания
председателю  совета  министров  князю  Голицыну,  министру  иностранных дел
Покровскому  и  военному  министру  Беляеву,  отбыл  в  Ставку,  решив,  что
вернется в Царское Село в начале марта.
     Через  день  Александра  Федоровна  отправила в Могилев письмо. В конце
его,  как  бы между прочим, отметила: "Вчера были беспорядки на Васильевском
острове  и  на  Невском,  потому  что  бедняки брали приступом булочные. Они
вдребезги  разнесли  Филиппова, и против них вызвали казаков. Я надеюсь, что
Кедринского  (в  эти дни она впервые услышала, но не запомнила точно фамилию
Керенского)  из  Думы  повесят за его ужасную речь - это необходимо (военный
закон,  военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты
показал  свою  твердость".  И  в  конце успокоительно: "Беспорядки хуже в 10
часов, в час - меньше, теперь это в руках Хабалова".
     Николай,   взирая   из  своего  кабинета  в  губернаторском  дворце  на
заднепровские   дали,  не  испытывал  ни  малейшего  беспокойства.  Какие-то
слободские  фабричные  появились  на  Невском?  А на что его казаки и верные
лейб-гвардейцы?..  Небось  уже  образумили.  Настроению царя соответствовали
донесения,  поступившие от Беляева. В первом из них военный министр сообщил,
что  меры  к  прекращению  беспорядков  уже приняты, а во втором пообещал: к
двадцать шестому покой будет полностью восстановлен.
     Алике  со  своей  стороны  в очередном послании описывала: "Хулиганское
движение,  мальчишки  и  девчонки  бегают  и  кричат, что у них нет хлеба, -
просто  для  того,  чтобы  создать  возбуждение, - и рабочие, которые мешают
другим  работать.  Если  бы  погода  была очень холодная, они все, вероятно,
сидели  бы  по  домам". И продолжала настаивать, долбя в одну точку: "Но это
все  пройдет  и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших
речей  не  печатают,  но  я  думаю, что за антидинастические речи необходимо
немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время".
     Да,  против  Думы надо принимать меры. Вот и Алике. Еще минувшей осенью
Николай  по  ее  же  совету  приказал  подготовить  три варианта высочайшего
указа,  направленного  против  покорной,  но все равно ненавистной ему Думы.
Первым  вариантом  указа повелевал распустить ее и назначить новые выборы. В
прежние  времена  он  проделывал  подобное  - и с первой и со второй Думами,
пока,   казалось,   не  добился  самого  низкопоклонного  состава  "народных
представителей".  По  второму  варианту  Думе  надлежало  заткнуть глотку до
конца  войны.  По  третьему  -  она  распускалась  временно,  однако  же  на
неопределенный  срок. На всех трех листах указа царь проставил свою подпись.
Эти  листы  хранились  в сейфе у князя Голицына. Николай сказал председателю
совета  министров: "Держите у себя, а когда нужно будет, используйте". Какой
из трех - на собственное усмотрение премьер-министра.
     Письмо  Алике  было  тревожней,  чем  донесения генералов. "Наш народ -
идиоты.  Такие испорченные типы... У меня было чувство, когда ты уезжал, что
дела  пойдут  плохо,  -  продолжала  она. - Завтра будет еще хуже. Я не могу
понять,  почему  не  ввели карточной системы и почему не сделать все фабрики
военными,  тогда там не будет беспорядков. Рабочим прямо надо сказать, чтобы
они  не  устраивали  стачек,  а  если  будут,  то посылать их в наказание на
фронт...  Нужен  только порядок, и не допускать их переходить мосты, как они
это делают".
     Но  и  она не хотела поверить в худшее: "Мне кажется, все будет хорошо.
Солнце  светит  так  ярко.  Я  чувствовала  такое  спокойствие  и мир на Его
дорогой  могиле.  Он  умер,  чтобы  спасти  нас".  Уже все забыли, и Николай
вздохнул  с  облегчением,  а  она  -  о нем и о нем... "Конечно, - заключала
царица,  -  извозчики  и  вагоновожатые  бастуют. Но они говорят, что это не
похоже на 1905 г., потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
     Обожаемый  -  вот это правильно. Из всех бесчисленных своих официальных
титулов  Николай  II  более  всего  любил  этот,  не  утвержденный  никакими
статутами,  однако  же  не  подлежащий  оспариванию.  Верноподданные  должны
обожать  своего  монарха.  А  что  до  бунтовщиков  - этой кучки отщепенцев,
нехристей, выродков - в кандалы их пли на фронт, под германские пули!..
     Военный  министр  успокаивал.  Главнокомандующий округом обещал. Царица
терпеливо  советовала.  Право  же,  все идет своим чередом, и нет повода для
тревог.
     И  вдруг  телеграмма,  полученная  в  Ставке двадцать шестого февраля и
всеподданнейше адресованная Родзянкой Николаю:
     "Положение  серьезное.  В  столице анархия. Правительство парализовано.
Транспорт  продовольствия  и  топлива  пришел  в полное расстройство. Растет
общественное  недовольство.  На  улицах  происходит  беспорядочная стрельба.
Части  войск  стреляют  друг  в  друга. Необходимо немедленно поручить лицу,
пользующемуся   доверием  страны,  составить  новое  правительство.  Медлить
нельзя.  Всякое  промедление  смерти  подобно.  Молю  бога, чтобы в этот час
ответственность не пала на венценосца".
     Прочитав телеграмму, Николай сказал министру двора графу Фредериксу:
     - Опять  этот  толстяк  Родзянко  написал  разный  вздор,  не буду даже
отвечать.
     Он  погасил  зевок  и  направился  в  опочивальню. Прежде чем приказать
камердинеру раздеть себя, подвел итог дня в дневнике:
     "В  10  час.  пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много
народа  и  все  наличные иностранцы. Написал Алике и поехал по Бобр, шоссе к
часовне,  где  погулял.  Погода  была  ясная  и  морозная.  После чая читал.
Вечером поиграл в домино".
     Утром  двадцать  седьмого  февраля,  едва он поднялся с постели, принял
холодную  ванну  и  облачился  в  мундир,  флигель-адъютант  протянул новую,
только  что  полученную  от  того же Родзянки срочную телеграмму: "Положение
ухудшается.  Надо  принять  немедленно  меры,  ибо  завтра будет уже поздно.
Настал последний час, когда решается судьба родины и династии".


                                Глава вторая
                          27 февраля (продолжение)

1

     Толпа   несла   Антона.   Людской   поток,   напористый,  возбужденный,
сцепленный  единым  напряжением,  способен был, казалось, сокрушить на своем
пути  все.  В  толпе  -  шинели  и  папахи, но меж ними - и черные куртки, и
женские  полушалки.  Антону  нетрудно  было  ковылять  на своем костыле: его
подпирали  плечами,  поддерживали,  подталкивали  сзади,  несли.  Он  боялся
только  потерять  в  этой  реке  Наденьку - крепко ухватил ее мягкую вязаную
варежку.
     Крутил головой из стороны в сторону, впитывал:
     - Как побег ли они с площади!.. Глянул я, сердце
     зашлось: легли и лежат, криком кричат! "Так нешто, -
     думаю, - ироды мы, в своих стрелять!.."
     - Вернулись мы до казармы...
     - Ентот, начальник команды, Леший...
     - Дак не Леший - Лашкевич, штабс-капитан!..
     - Хрен   с   ем,   все   одно   уже   на   том   свете  апостолу  Павлу
представляется!..
     - В геенну огненную его, антихриста!..
     - А утром снова назначено выступление: на Знаменскую аль еще куда...
     - Во-во,  снова кровушку народную пить.. А он, может, брательник мой, а
она - сестренка моя...
     - Ночью  не  спится,  гляжу: наши унтеры тайком поднимаются, крадутся в
каптерку. "Ага, - кумекаю, - будет дело!"
     - Во-во,  как  в  семь  подняли в ружье, патроны выдали, построили, так
фельдфебель Кирпичников...
     - Слыхал? Федя-т - соцьялист, оказывается! Разнюхали бы ране!
     - Кирпичников:  "Не  пойдем  супротив народа!" Штабс-капитан прибег: "Я
вас,  каторжные  морды,  рванина!  Сгною,  под  трибунал!"  Ему,  вишь,  сам
Николка-дурак  какую-то  бумагу  дал,  он и вознесся. Выперли его во двор из
казармы - и пулю вдогонку.
     - Никита пальнул?
     - Да не, Игнат из второго взвода.
     - Брешет он, не Игнат - я стрелял, вот те крест.
     - Ого-го, ерой! Небось в сортире сидел!..
     - Дак вы волынцы?
     - Не видишь, чо ль? А ты откель, лопух?
     - Преображенский. И литовцы с нами. А кудыпрем?
     - Куды-куды. На кудыкину гору!.. Нашу власть устанавливать!..
     Толпа  была  вооружена.  Винтовки  на  плечах. Волокут "максимы". Улицу
заполнили  из  края  в  край. Навстречу еще поток. Сливаются, сворачивают на
проспект,  разметывая  в стороны, круша, вдавливая в арки ворот, как щепки в
половодье, экипажи, автомобили.
     Над головами несется, будто множимое эхом:
     - На Шпалерную! К Таврическому! К Думе!.. Наденька потянула за руку:
     - Устали? Может быть, выберемся?
     - Пойдем со всеми!
     Боль  в ногах была привычной, давней. Даже приятной. Так саднят мускулы
после  доброй работы. Эта боль была связана у него с памятью об одиннадцатом
годе  -  с  его  случайным,  неподготовленным  побегом  с  каторги: их тогда
засыпало  в  штольне,  думали  -  погребены,  потом  вдруг нашли выход через
заброшенную  выработку.  Вдвоем,  он  и  Федор  Карасев,  брели  по  тайге в
кандалах,  которые  нечем  было  сбить, до кости разодрали щиколотки. Потом,
как  ни залечивал, ноги ныли долгие месяцы. А в феврале двенадцатого, немало
поработав  на  воле и даже приняв участие в подготовке Пражской конференции,
он  снова попал в лапы охранки, забренчал кандалами по каторжным трактам - и
прежняя  боль  слилась  с новой. Правда, он был уже научен: умел, как солдат
портянки,  ладно  пригонять подкандальные сыромятные манжеты. Но коричневые,
въевшиеся кольца-шрамы остались... И на фронте садануло по ногам.
     Наденька  раздобыла  сапоги  на  два  номера больше. Навернул бог весть
сколько,  и  идти  теперь  было  мягко.  Шинель тоже сползала с плеч, папаха
лезла   на   глаза.   С  богатыря  какого-то.  Солдатская.  От  сукна  пахло
дезинфекцией, вошебойкой.
     Сверху зачастило:
     Трах-тах-тах-тах!..
     В  толпе  дико  закричали. На А