равнодушный  голос.  А  у  кого-то  в  эту  самую минуту так же, как тогда у
Антона, выжигает глаза...
     - "На  Румынском  фронте, потесненные атаками противника, наши войска в
районе Бакэу отошли на новые позиции..."
     Путко  вспомнил: там, в предгорьях Южных Карпат, на позицию его батареи
среди  болот  вышел  мипувшим летом генерал, бежавший из австрийского плена.
Корнилов.  Измученный,  запаршивевший,  с  лицом  вепря.  Официальная  молва
вознесла  его.  Генерал  был  принят  во  дворце,  награжден,  произведен  в
следующий  чин  и  назначен  на  корпус.  Как тогда Кастрюлин-младший, Петр,
огрел его по шее!..
     Антон  уже  не  слушал  Катю. Отдался мыслям, в которых только и черпал
тепло  и  надежду. Что бы с ним ни случилось, был он нужен и будет нужен! Не
молоху   войны  -  товарищам.  Петру,  длиннорукому  заряжающему  четвертого
орудия,  вестовому  Цвирке,  Авдею  - всем солдатам, которых сплотил там, на
батарее, и которым передал частицу своей правды.
     Но   как   трудно  шел  к  ним  Антон!..  Это  оказалось  трудней,  чем
по-пластунски ползти через простреливаемое поле.
     Осторожно,   капля   по   капле,  вливал  он  в  сознание  солдат  свое
представление  о  мире  и  о  роли  в нем каждого. Большинство солдат на его
батарее  умели читать. Кое-кому он начал давать брошюрки, которые раздобывал
у  товарища  из  подпольного  дивизионного  комитета.  Удалось ему достать и
тоненькую  книжицу, вложенную в обложку солдатского песенника. - манифест ЦК
РСДРП "Война и российская социал-демократия".
     Сколько  недоуменных, даже враждебно-отчужденных вопросов посыпалось на
него!  "Выходит,  -  наседал  Петр  Кастрюлин, - надо играть труса? Германец
прет,  а  ты  ему  спину  показывай: не хочу, мол, проливать твою германскую
пролетарскую  кровь?" - "Нет, - разъяснял Путко, - труса мы играть не будем.
Но  мы  должны  быть  готовы к тому, чтобы, когда пробьет час, повернуть эти
гаубицы  против царя". - "Против... царя? - лицо Кастрюлина белело, на щеках
проступали  рытвины  оспин.  - Да за такие слова..." - "Говорю прямо, потому
что  поверил  вам,  Петр.  Тут задача простая: или за царя, или за народ". -
"Выходит,  вы, ваше благородие, сицилист?" - "Оставь "благородие" для строя.
Да,  я  -  социалист.  А  точней...  -  и  впервые  за годы выговорил: - Я -
большевик".  -  "Это кто ж такие?" -Сначала Петру. Потом, уже вдвоем с ним -
его  напарнику  Авдею.  Другим.  Они  поняли:  он доверяет им свою жизнь. За
такие  разговоры,  да  еще  на  фронте,  поставят  к стенке. Но тем понятней
открывалась   им   его   правда.  "Большевики  призывают  не  отдать  Россию
германцам,  а  всем  вместе  -  и  русским,  и  немецким,  и  французским, и
австрийским  солдатам  -  выступить против своих правительств. Воевать не за
Босфор  и  Дарданеллы, не за эти вот Карпатские горы, а за то, чтобы никогда
больше  не было захватнических войн. Чтобы люди были не "серой скотинкой", а
гражданами   свободного  государства".  И  новые  вопросы:  а  что  такое  -
свободное  государство, что такое - гражданин, империалист, социал-демократ,
социалист-революционер?..   От   самых   азов   политической   грамоты.   Он
чувствовал:  почва  уже  глубоко  вспахана,  разрыхлена. Можно бросать в нее
семена.  Петр  стал  в ячейке одним из самых крепких и понятливых. Пора было
браться  и  за соседнюю батарею, за весь дивизион. В начале зимы их дивизион
перевели  с  Румынского  фронта  на  Северный,  под Ригу. В пути, в эшелоне,
Антон  приглядывался  к  солдатам  других  батарей.  Поручил  и  Каст-рюлину
прощупать.
     И  вдруг  -  та  газовая  атака...  Как  там сейчас Петр, остальные его
товарищи? Прорастут ли семена? Не затопчут ли всходы?..
     - Ишь  ты!  -  вернул  его на постылую лазаретную койку голос Кати. - У
нас  еще  только  сочельник,  а у них в Европе завтра как раз первое января,
Новый  год!  Вот,  из  Парижа:  "Монархи  России,  Великобритании, Бельгии и
Сербии   по   случаю   наступления  Нового  года  обменялись  с  президентом
Фрапцузской   республики   Пуанкаре   пожеланиями  успеха  и  заверениями  в
решимости  довести  до  победы  войну,  разразившуюся  над  Европой  по вине
австро-германцев, которые и несут за нее ответственность перед историей".
     Петр  Кастрюлин  при  последнем  их  разговоре уже нетерпеливо спросил:
"Когда  ж  все  солдаты повернут ружья?" - "Когда поймут, что без этого мира
не будет", - ответил Антон. "Долговато ждать!" - "Ты же вот понял".
     - Нам  на  рождество подарки будут непременно, - продолжал прапорщик. -
Наденька сказывала, уже елку в зале убирают.
     - Тебе  б,  ешь-мышь,  только  подарки,  -  пробасил  Шалый.  -  А  мне
отписали: моих батраков забрили, одни бабы остались - вот тебе и дарины...
     - Тут  в  газете  напечатана  фотография  последнего  чуда войны, я вам
сейчас  обрисую,  Антон  Владимирович. - Катя был все еще обижен на есаула и
демонстративно  обращался  только к Путко. - Сухопутный английский дредноут.
Это  как  громадный утюг, только без ручки. С боков торчат пулеметы и пушки.
Переползает  через  воронки  от  снарядов,  давит  проволоку  -  тут  так  и
показано. С таким чудом выиграем мы в повод! году войну!..
     Каждый жил в их палате своими заботами и интересами.
     На  берегах  Соммы и Марны, по полям Фландрии и холмам Румынии наступал
семнадцатый   год.   Отставшая   на   тринадцать   дней   со   своим  старым
летосчислением,  приближалась  к  нему и Россия, подводя итог минувшему. Все
сплелось  в  клубок:  миллионные  жертвы  на  фронтах  и убийство Распутина,
самоотверженность  революционеров  и  пустозвонные  речи думских ораторов...
Крутится,  вертится этот пестрый клубок. Нити его запутываются. Расплести их
нет  никакой  возможности. Единственный выход - разрубить. Россия вступает в
Новолетие...
     "Недолго  ждать, поверь! - ответил он тогда Петру. - Моя правда, наша с
тобой  правда  хоть  не  в полный голос, а идет от уха к уху - всех обойдет,
дай срок!.."


2

     Серго  не смыкал глаз уже вторые сутки. Сидел возле роженицы, слушал ее
пульс;  прикладывая  ухо  к  животу,  улавливал слабые удары сердца ребенка.
Жив.  Пока  еще  жив...  Ничтожный шанс. Эх, если бы приехали за ним раньше,
если  бы  возможно  было  доставить  женщину  в  По-кровское...  Но  в таком
состоянии,  по  пятидесятиградусному  морозу...  Он  одурел  от бессонницы и
духоты. Бормотал:
     - Ну, ну!.. Соберись с силами!..
     Она не понимала по-русски, он не знал якутского. Как же ей помочь?..
     Родовые схватки сменились потугами. Решающие мгновения.
     - Ну же! Ну! Ты должна!..
     И  тут  он  вспомнил:  метод  Кристеллера!  Кажется,  такое имя у этого
врача!..  Охватил  рукой  живот  женщины,  вцепился  пальцами  в  край нар и
напряжением  всех  своих  мышц  стал помогать ей, дополняя ее усилия, как бы
выдавливая из ее чрева плод. Опасно. Великий риск! Еще! Еще!..
     И чудо свершилось. Ребенок появился на свет.
     Теперь  и  для  фельдшера все привычно. Принять. Перевязать пуповину...
Малыш  дышал  слабо.  Серго  припал  ртом  к  его  рту, будто целуя, и начал
отсасывать  жидкость.  Потом  поднял  его за ножки, уместившиеся в ладони, и
другой ладонью легонько шлепнул по ягодицам. Малыш пронзительно заорал.
     - Сын! Прекрасный мальчик!
     Страшненький  красный  комочек.  Чудо  малыш!  Просто  красавец  с  еще
незрячими узкими глазенками!..
     Все. Женщины наслега довершат остальное сами.
     А тойон обойдется без "иельцера". Пусть привозит врача из Якутска.
     Лошаденки  стояли  накормленные.  Хозяин  юрты  помог запрячь их. Потом
убежал, вернулся, неся что-то завернутое в сыромятную кожу.
     - Ва-азьми, олонхо!
     О, это высокая честь: "олонхо" в якутских легендах - богатырь.
     - Ва-азьми!..
     Молодой  отец  развернул  кожу,  протянул  фельдшеру рукавицы из лисьих
лап, отороченные песцом. Великолепные рукавицы.
     - Нет. Мне не нужно.
     Не  так  просто  было  приучить жителей, чтобы приходили в больницу без
денег  или  подарков.  Ох,  голытьба!  Сколько он повидал на свете, но такой
нищеты  не видывал. Кусок мяса или строганина - большой праздник. А обычно -
заболонь,  щепоть  муки  с толченой сосновой или лиственничной корой, а то и
ягелем, оленьим мхом.
     - Буудешь!  Буудешь!  -  умоляюще  и  неотступно повторил молодой якут.
Серго  понял, что смертельно обидит его, если не примет этот дар. Подумал: а
разве бы он в честь спасения сына...
     - Спасибо.
     Опять  на  льдистом  небе  стыл дымный шар солнца. Только теперь, когда
кибитка  спустилась на тракт, он оказался позади, а впереди, обгоняя, бежали
длинные,   прозрачно-сиреневые   тени,   будто   снова  стлался  под  копыта
бесконечный ковер.
     Серго  не погонял лошадей. Ослабил поводья, закутался с головой в доху.
Кони  сами  найдут дорогу к дому. В тепле, втягивая в себя сухой кристальный
воздух,  он  подремывал,  и  на  душе был необычайный покой. Снова вернулось
ожидание счастья.
     А  что,  разве  в последние месяцы не складывается все у него чертовски
удачно?..  Да и вся его жизнь разве не расчудесна?.. Эти отсидки?.. Зато как
славно  поработал  в последний раз, после побега из Потоскуя! Его дружина, с
которой  он  пришел  на  помощь  восставшим  персам, их походы на Ардебиль и
Тегеран,  их сражения с отрядами шаха у Черного перевала... А потом - Париж.
Наконец-то  его  встреча с Ильичей. Школа в Лонжюмо, маленьком городке среди
виноградников,  над  прозрачной  и студеной в самую жару речушкой Иветтой...
Студеная!.. Смешно...
     А  потом  самое  важное  за все три десятка его лет задание - участие в
подготовке   Всероссийской   общепартийной  конференции.  Почти  полгода  он
колесил  по  России.  Опасность  подстерегала  на  каждом  шагу. Охранка шла
буквально  по  его следам. Ильич послал их тогда из Лонжюмо втроем как своих
агентов-уполномоченных.   Товарищей,   Захара   и  Семена,  схватили,  а  он
вернулся. И следом за ним потянулись через границу делегаты.
     Российская  конференция  состоялась  в  Праге. Чешские социал-демократы
предоставили  для  нее  помещение  в  своем  Народном  доме.  Там,  в Праге,
Орджоникидзе  был  избран  в состав Центрального Комитета и Русского бюро ЦК
и,  проводив всех делегатов, последним покинул столицу Чехии. В Париже снова
увиделся  с Владимиром Ильичей, отправил листки с извещением о конференции и
сам   тронулся   в   обратный   путь.  Еще  полгода  поработал  в  Киеве,  в
Ростове-на-Дону,  в  Закавказье.  Выступал с докладами, налаживал связи... В
Москве  он  встретился  с  Романом  Малиновским, делегатом конференции, тоже
избранным  в  Праге в члены ЦК. После той встречи сразу почувствовал - чутье
выработалось  за  годы  подполья,  -  взят  охранкой  "на  поводок". Оставил
Москву.  Осторожничал, сбивал след. И все же в Питере его задержали прямо на
улице.  У  него был "чистый" паспорт на имя Гасана Новруз-оглы Гусейнова. Но
в  охранке  о нем знали все: "Ваша партийная кличка - Серго, а подлинное имя
- Григорий Константинов Орджоникидзе".
     Было   что-то  саднящее  в  этой  их  осведомленности.  И  в  ощущении,
возникшем  именно  в  Москве...  На  кого грешить? Не на Романа же, рабочего
парня,  товарища  по  комитету?..  Опять  отсидка.  А, не беда! Они в партии
считают,  что  активный  работник  может  продержаться  в подполье не больше
полугода. Он вдвое превысил срок.
     За  предыдущий  побег, с берегов Енисея, ему повесили три года каторги,
он  и  отбыл  ее  в Шлиссельбургской крепости на Ладоге. А следом: "законные
последствия  сего  наказания"  -  вечное  поселение  в Сибири, однако же, "с
учетом   характера   и  согласно  особому  положению",  утвержденному  дедом
Николашки,  за  "уличение  в  покушении  на  побег  или  совершении оного" -
препровождение этапом в тюрьму без решеток и засовов, в ледяную Якутию.
     Нынешним  маем  от  Александровского централа он протопал в кандалах до
Лены  двести  верст.  Оттуда на плоскодонке-паузке вниз по течению - еще две
тысячи четыреста.
     Сошел на берег - ив объятия товарищей. Знакомство - чин чином:
     - Ярославский Емельян Михалыч...
     - Клаша. Клавдия Ивановна Кирсанова...
     Увидел впервые, но о каждом уже знал от товарищей.
     Емельян  и  Клаша  -  молодожены.  Здесь  встретились,  здесь и свадьбу
сыграли.  Емельян Михайлович состоял хранителем экспонатов при краеведческом
музее, там же имел и квартиру.
     - Прошу  к  нам! Сия кровать - обратите внимание, с панцирной сеткой! -
в вашем владении.
     Да, это не нары!..
     - Располагайтесь, товарищ Серго. Чувствуйте себя дома. Рассказывайте.
     Рассказывать  было  о  чем:  и  Ярославского,  и Клашу, и еще одного из
товарищей-большевиков,  обосновавшегося  в  Якутске,  -  Николая Алексеевича
Скрыпника  -  арестовали задолго до Пражской конференции. Теперь они жаждали
узнать о ней и о Владимире Ильиче из первых рук.
     Ох  как  по  душе  пришлось ему у Ярославских! Клаша, хоть моложе всего
лет   на   пять,  а  выглядела  совсем  девочкой  -  курносая,  круглолицая,
сероглазая,  улыбчивая.  Не  поверишь,  что  боевик,  командир дружины, и на
вечное  поселение  выслана,  и четыре года каторги отбыла, и уже третий год,
как в Якутии... Их дочурке, Марьянке-северян-ке, уже годик минул...
     Рассказала однажды за чаем, как встретились они впервые с Емельяном.
     - Наш    арестантский    паузок    уже   подплывал   к   Якутску.   Мы,
ссыльнопоселенки,  высыпали  на  палубу, глядим во все глаза: берег грозный,
тайга-бурелом...  И  вдруг  из  тайги  к  самому  берегу, как леший, выходит
этакий  интеллигент  -  в  .белой рубашке, в пенсне, высокий, статный... А в
руках  у него огромный букет жарков. Размахнулся - и прямо на палубу, к моим
ногам эти цветы... Оказалось - судьба. - Она счастливо засмеялась.
     Как  в сказке... А у Серго разве тоже не как в сказке? Наверное, всегда
счастье приходит так...
     Его  паузок приткнулся к пристани Якутска в середине июня. Серго застал
лето  в  самом разгаре. Не ожидал, что оно здесь такое щедрое - стремится за
два  месяца одарить людей, истосковавшихся по солнцу, сразу всем: и жарой, и
разнотравьем,  и  смолистым  дурманом.  Но  даже и тридцатиградусный дневной
зной  в силах растопить вечную мерзлоту разве что на два аршина в глубину, а
ночами  на  стеблях  все  равно  оседал  иней.  Зато  какими  живыми коврами
устилались  луговины,  как  щедро  всплескивали  рыбой  бесчисленные озера и
речки!..
     Первой мыслью его было конечно же - бежать.
     - Это  надо  очень  хорошо  обдумать,  не  ты  такой  первый ретивый, -
сдерживали  его  товарищи.  -  Вверх  по Лене на веслах? Далеко не уйдешь...
Спуститься  к  Ледовитому  океану?  А  дальше  куда? Закует льдом. Пешком по
тайге и тундре, тысячи и тысячи, верст без продовольствия и оружия?..
     Да,  не он первый жаждал побега. И до него мастерили большие лодки, был
даже  план  захвата  парохода,  курсировавшего  по  реке.  Ссыльный писатель
Короленко тоже хотел - вниз по Лене, к Охотскому морю...
     Может быть, зимой, когда закует реку? Серго не оставлял этой мысли.
     Последним  сентябрьским  пароходом  прибыла  новая  партия  ссыльных, и
среди них Григорий Иванович Петровский.
     Еще   из   Шлиссельбургской   крепости   Серго   удалось   списаться  с
большевиками  -  членами  четвертой Государственной думы - и получать от них
кое-какие  сведения  о  том,  чем  живет  партия.  Знал  он, как повели себя
депутаты-большевики,   когда   была   объявлена   война.   Знал,   что   всю
большевистскую   думскую   фракцию   арестовали,   отправили   по   этапу  в
Сибирь-матушку...  А  вот  познакомиться  с  Григорием  Ивановичем  довелось
только   здесь.   По   его  громовым  речам  с  трибуны  Таврического  Серго
представлял   себе  Петровского  высоченным  мужчиной,  этаким  Робеспьером.
Оказалось  -  невысок,  щупл, моложав. Хотя и много старше, с имени-отчества
сразу перешли на "ты": Гриша - Серго.
     Вот  от  кого  якутская  колония жаждала теперь узнать, какой курс взял
Центральный  Комитет  в вопросе о войне, какие установки дал Владимир Ильич,
что  реально,  а  не в извращении правительственных "вестников" происходит в
России и во всем мире.
     Григорий  виделся  с  Лениным  позже,  чем  Серго,  и  трижды: в январе
тринадцатого  года  в  Кракове  -  на совещании партийцев-депутатов Думы - с
членами  ЦК,  на  сентябрьском  совещании  того же года в Поронине, и в июле
четырнадцатого,   перед  самой  войной,  приезжал  он  к  Владимиру  Ильичу,
беседовал  с  глазу  на  глаз...  Когда  в Думе началось обсуждение военного
бюджета,   все   пятеро   депутатов-большевиков   во   главе   с  Петровским
демонстративно  покинули  зал  Таврического  дворца: они выполнили ленинскую
директиву.
     - В  октябре  четырнадцатого,  буквально  за  неделю  до  моего ареста,
пришла  на  квартиру женщина, наша, партийка: "Вот вам письмо из Стокгольма,
а   вот  -  туфли".  Я  удивился:  с  какой  стати  такой  презент?  А  она:
"Полюбопытствуйте,  что  под  набойками".  Сорвал  набойки,  а  в  каждом из
каблуков   -   по   газетному  листу.  Первый,  возрожденный  Ильичей  номер
"Социал-демократа",  а  в нем статья "Война и российская социал-демократия".
Суть  ее  вам  конечно  же  известна:  превратить войну империалистическую в
войну гражданскую. А если подробно и обстоятельно - весь к вашим услугам...
     По  приговору суда Петровского лишили всех прав и, осудив пожизненно на
Сибирь,  поначалу  отправили  в  Енисейск,  однако  потом  сочли  для такого
политически  неблагонадежного  место  содержания  чересчур  благоприятным  и
переслали  в  Якутскую  область  да  еще с предписанием законопатить в самый
отдаленный  угол  -  в  Средне-Колымск.  Но  по  приезде  в  Якутск Григорий
Иванович  заболел. Так и остался в городе. Подыскал работу - был он мастером
на все руки: и слесарем, и токарем, и кузнецом.
     Серго  тоже намеревались заслать еще за семьсот верст на северо-восток,
в  Вилюйский  округ, в "знаменитую" Нюрбу, именовавшуюся "ссылкой в ссылке".
Товарищам  удалось  выхлопотать  у  местных  властей,  чтобы  определили его
фельдшером   в   село  Покровское  Западно-Кангаласского  улуса.  Это  всего
девяносто верст от Якутска.
     Превосходное  село.  На  высоком  берегу,  над  простором  реки.  Целых
пятнадцать дворов. Широкая улица...
     Судьба...   Он  увидел  ее  в  первый  свой  день  на  этой  главной  и
единственной  улице  Покровского. Она шла не одна. Но на спутницу ее он даже
не  обратил  внимания.  А  ее как увидел - так и остолбенел. Она оглянулась,
что-то сказала подруге и засмеялась.
     Он  тут  же  узнал:  Зинаида  Гавриловна Прилуцкая, учительница местной
церковноприходской школы.
     Пришел  в  школу прививать детворе оспу. Ребятишки перепугались, того и
гляди прыснут из комнаты.
     - Ну-ка,  храбрецы!  Кто  из  вас  боится комаров? Летом здесь пропасть
всякого гнуса.
     - Не  боитесь  комаров?  Тогда  подходи!  Укус комара в сто раз больней
прививки. А первому - награда! - Он извлек из кармана горсть леденцов.
     Учительнице явно понравилось.
     Одинокий,  неприкаянный,  напросился  к  Агафье  Константиновне, матери
Зинаиды  Гавриловны, "на пансион", а то все всухомятку. Вечерами, после чая,
стал  засиживаться допоздна. Беседы вел с Агафьей Константиновной, а Зинаида
Гавриловна   корпела  в  соседней  комнатке  над  тетрадями.  Почему-то  ему
вспоминалось  детство,  горная  его  Гореша  над  бурливой речонкой и всякая
веселая и грустная ерунда.
     Несколько  дней  назад  пришел  к  ним  в  дом.  Урокам  давно бы уже и
кончиться, а Зинаиды Гавриловны нет.
     - Школьную   библиотеку   разбирает,   -   понимающе  ответила  на  его
молчаливый вопрос мать.
     Он отправился в школу.
     - Если не прогоните, хочу вам помочь.
     - Любите книги?
     - Пришлось.
     - Как прикажете поним