отой,
присылал  свои  тезисы,  записки,  показывал  в  своих статьях, каким курсом
следует   идти.   Но   все   равно  это  первый  съезд  со  дня  образования
большевистской  партии, с девятьсот третьего года, на котором Владимир Ильич
не  смог  присутствовать.  Подумать  только: свергнуто самодержавие, а Ленин
должен скрываться в подполье!..
     Весь  мир  насилья  мы  разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый
мир построим, Кто был ничем, тот станет всем!..
     Съезд  открылся  двадцать  шестого  июля. С самого начала полулегально,
хотя  еще за месяц извещение о его созыве %было опубликовано в "Правде", а в
самый  канун  объявление  о  регистрации  делегатов  и  порядке дня поместил
"Рабочий  и  солдат".  Но  место  работы  съезда  в газетах указано не было.
Начали  в  Выборгском районе, потом пришлось менять адреса еще дважды. Как в
царское  время,  многие  делегаты выступали под вымышленными именами. Выборы
Центрального  Комитета  провели  не  в  конце,  а  в  первой половине работы
съезда,  и  список членов вновь избранного ЦК по конспиративным соображениям
не был оглашен.
     Сегодня,  третьего  августа,  с  утра состоялось четырнадцатое, а после
обеда - последнее, пятнадцатое заседание.
     За  несколько  минут  до его окончания, когда покинул трибуну последний
из выступавших делегатов, слово попросил Серго:
     - Товарищи,  предлагаю  огласить  имена  четырех  членов ЦК, получивших
наибольшее  число  голосов.  Считаю  необходимым сделать это, чтобы выразить
солидарность съезда с избранными вождями партии!
     Его слова были встречены дружными аплодисментами.
     И первым было названо имя Ленина.
     Председательствующий на заседании Яков Михайлович Свердлов сказал:
     - Товарищи,   все   вопросы,   предложенные   на  рассмотрение  съезда,
исчерпаны.   Позвольте  предоставить  слово  для  закрытия  съезда  товарищу
Ногину.
     Виктор  Павлович  Ногин,  один  из  руководителей  Московской партийной
организации,  избранный на Апрельской конференции в члены ЦК и ныне вошедший
в  новый  состав Центрального Комитета, в торжественной и напряженной тишине
обвел  глазами  небольшой  зал,  собравшихся  в  нем  немногим более двухсот
пятидесяти человек:
     - Товарищи,  мы  должны  отметить  исключительную обстановку, в которой
протекал   съезд   нашей  партии  -  этот  парламент  русской  революционной
социал-демократии.  С  одной  стороны,  гонения  на  наших  вождей и рядовых
работников,  расправа  с  нашими  сторонниками, преследование большевистской
печати  заставили  нас  провести  заседание  съезда  в  почти конспиративных
условиях.  С  другой  стороны, в эпоху совершающейся революции на долю нашей
партии,  и  только  ее  одной,  выпала  счастливая  задача  быть  не  только
пропагандистом   идей   социализма,  но  вплотную  подойти  к  практическому
претворению в жизнь начал нового устройства общества...
     Серго  передалось  волнение, которое вкладывал в каждое слово Ногин. Он
подумал: и сам бы сказал эти же слова.
     - Наш  съезд является прежде всего съездом интернационалистов действия,
первым  съездом,  наметившим  шаги  к  осуществлению социализма, - продолжил
Виктор  Павлович. - Как бы ни была мрачна обстановка настоящего времени, она
искупается  величием  задач,  стоящих  перед  нами как партией пролетариата,
который должен победить и победит. А теперь, товарищи, за работу!
     Делегаты  отозвались  на его слова аплодисментами. А потом будто единый
порыв поднял их со скамей, и в зале зазвучал "Интернационал".
     Когда  замолкли  последние  слова  гимна, Свердлов объявил Шестой съезд
партии закрытым.
     Сошел с трибуны. Отозвал в сторонку Серго:
     - Как только подготовим документы, отвезете их к Ильичу.


                                Глава вторая
                                 4 августа

1

     Поезд,  в  котором  ехал  Антон,  наконец-то  прибыл  в  Петроград,  но
почему-то  не  на  Варшавский вокзал, а, потыркавшись по окружной дороге, на
Финляндский.
     Сколь  памятен был этот вокзал Антону! Тогда, на третий день революции,
он  именно  здесь  разыскал Ваню Го-рюнова. Вон стрельчатые окна той комнаты
на втором этаже левого крыла...
     Как  и  тогда,  тесная  площадь перед вокзалом была забита людом. Путко
закрыл  глаза,  представил:  в  кромешной  темени  кружит  ослепляющий  луч,
вырывая  из  мрака  пятна  лиц,  плоскости  бронеавтомобилей,  вспыхивая  на
знаменах.  А  над  толпой,  на башне бронеавтомобиля - Владимир Ильич... Ему
было  легко  нарисовать  в воображении эту картину: привык за месяцы слепоты
живописать  воображением, да и на фронте сколько раз рассекали ночную темень
прожектора.
     Но  теперь  глазам  предстала  совсем  иная  картина. Небритые, угрюмые
лица,  пропотевшие  гимнастерки.  Куда  ни  глянь  - нашитые на рукава белые
черепа  со  скрещенными  костями на черном фоне: эмблемы "ударных батальонов
смерти".  Нововведение  Керенского  и  Корнилова,  еще  не  дошедшее  до  их
Двенадцатой армии.
     И  еще  чего-то  ощутимо  не хватало по сравнению с мартовским днем его
отъезда   на  фронт.  Да,  красного  цвета!  Где  флаги,  банты,  ленты?  Он
огляделся.  Нет  их.  Хотя  вон,  по  стенам  домов,  ставшие  неприметными,
поблекшие,  выцветшие,  грязно-бурого  цвета тряпицы. Неужели это и все, что
осталось  от  мартовского,  наперекор трескучим морозам, цветения, которое -
так  казалось  тогда  -  поторопило  к  пробуждению саму природу?.. Праздник
красного  цвета  сменился  белыми  черепами на черных нарукавных нашивках. И
вот  на  тумбе  налеплен  белый  квадрат  с оторванным на самокрутку углом -
приказ Временного правительства об аресте Ленина.
     Тогда   было   третье  апреля.  Сегодня  -  четвертое  августа.  Четыре
месяца...   Где   же  они,  торжественно  встречавшие  вождя  революционного
пролетариата пулеметные роты, дружины рабочей милиции, броневой дивизион?..
     Но   все   равно   ему   захотелось   проделать   тот   же   путь,   на
Каменноостровский...
     Вечерело,   а   у  затворенных  дверей  продуктовых  лавок  и  булочных
пристраивались  хвосты:  кто  со  своим раскладным стульчиком, кто с одеялом
под мышкой - видать, до утра.
     Вот   и   дворец   Кшесинской.  Достопримечательность  дореволюционного
Санкт-Петербурга  -  щедрый  подарок,  сделанный  скупым  Николаем  II своей
пассии,  примадонне  Мариинского  императорского  театра.  В  первый же день
революции  Кшесипская,  приказав  прислуге  накрыть к чаю, вышла на обычную,
для  аппетита  и  променада,  прогулку  и не вернулась. Через несколько дней
балерина  объявилась  в  Париже.  Как  потом  во всех подробностях расписали
газеты,  она, покидая свой кров, прихватила лишь баул, набитый бриллиантами,
изумрудами   и  прочими  скромными  преподношениями  его  величества  и  его
родичей,  их  императорских  высочеств...  Хоть считалась глупенькой, а куда
раньше своих поклонников почувствовала, чем грозит ей февральская гроза.
     В  тот же вечер дворец царской содержанки был занят броневым дивизионом
и  вооруженным  отрядом  выборгских  рабочих, а через несколько дней передан
ими  под штаб-квартиру Петроградскому комитету большевиков. До конца июня во
дворце  Кшесинской  находились и секретариат Центрального Комитета партии, и
редакция   "Солдатской   правды",   и   солдатский   клуб  "Правда"  Военной
организации при Петроградском комитете РСДРП.
     Сейчас  Путко разглядывал дворец во все глаза. Со стороны Кронверкского
проспекта  он был в два этажа; цоколь из груботесаного красного гранита; над
ним  -  шлифованный серый гранит, наполовину обрамляющий окна первого этажа;
выше  -  белая  кафельная  плитка  и  уже по карнизу - синяя, с накладкой из
кованых  лавровых  венков  и  гирлянд.  Саженях в трех от тротуара на уровне
второго  этажа  -  балкон.  Видна  желтая  застекленная  дверь.  Сколько раз
выходил  из  нее  на  этот  балкон  Владимир  Ильич,  чтобы  выступить перед
рабочими и солдатами...
     Дворец  выходит углом на Кронверкский и на Дворянскую улицу. Со стороны
Дворянской  он  одноэтажный,  щедро  застекленный  -  наверное,  там был зал
приемов, - отступил от тротуара, заслонен деревьями за чугунной оградой.
     Тогда  здесь  с  утра  до  позднего  вечера было море людей. Сейчас обе
улицы  были  пустынны.  Окна по второму этажу - в брызгах разбитых стекол. У
каменных  брусков  тротуара - клочья затоптанных бумаг. Вдоль стены и ограды
прохаживаются  юнкера с шевронами на рукавах - все те же черепа и кости, - с
новенькими японскими карабинами за плечами.
     Где  же  были  в  тот день, когда юнкера громили дворец, Иван Горюнов и
его выборжцы?..
     Антон  пошел  от  дворца.  Напротив, через сквер с веко-выми деревьями,
проглядывалась  красная глухая стена и шпиль Петропавловской крепости. Путко
пересек  сквер  и  оказался на набережной. За широченным простором Невы едва
виднелась  черная  с  золотом  ограда  Летнего  сада, линия дворцов и далеко
справа  -  Зимний. Отсюда казалось, что на него, как шапка, нахлобучен купол
Исаакиевского собора.
     Зимний...  Говорят,  Керенский  почивает  ныне  на  ложе  императора  и
надевает  на  себя  перестиранное  царское  белье.  И смех и грех... В окнах
Зимнего   уже   блекло  светились  огни.  В  поте  лица  трудятся  "заложник
демократии" и его правительство?..
     Что  бы  там  ни  было, но, как и в февральские дни, Антон прежде всего
будет искать связь.
     Тогда,  в  марте,  в самый канун отъезда на фронт, когда он в последний
раз  виделся  с  Горюновым,  Ваня сказал: "Мы выходим из подполья, Питерский
комитет  велел  выдать  каждому  партийцу  билет.  Хочешь  получить  в нашем
райкоме?"  Партийный  билет! До революции о таком и не слыхивали и списки-то
старались  не  хранить. "Конечно!" - сказал тогда Антон. Тут же ему и выдали
красный    картонный    квадрат    размером    в    осьмушку:    "Российская
Социал-Демократическая  Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Членский  билет  Э  241. Выдан члену партии Антону Путко". Подпись секретаря
Выборгского  районного  комитета  и  круглая  печать  с  литерами  в центре:
"РСДРП". Этот квадрат и сейчас лежал в кармане его гимнастерки.
     В   том   третьем  номере  "Рабочего  и  солдата",  где  было  помещено
объявление  о  регистрации  делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского
райкома - Большой Сампсо-ниевский, дом 62.
     С  Каменноостровского  он  через  Гренадерский  мост, переброшенный над
Большой  Невкой,  вернулся  на  Выборгскую  сторону  и пошел по бесконечному
Большому  Сампсо-ниевскому.  До  дома  62  -  зеленого,  четырехэтажного,  с
облупленной  штукатуркой  -  он  добрался  уже  совсем  затемно. Дернул одну
дверь,  другую  -  заперто.  У  одного из подъездов во внутреннем, замкнутом
дворе   стояли   несколько   парней,   по   виду  рабочие.  Оглядели  его  с
подозрительностью, особенно офицерские погоны.
     - Райкомовских никого нет, все по заводам.
     Антон  знал  и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет - застанет Ивана
дома.
     Вот  и  его  многооконный  дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней
надеждой постучал погромче.
     Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:
     - Какого черта, стер!.. - разглядел форму и погоны, осекся.
     - Где ваш сосед, Иван Горюнов?
     - "Где,  где"!  - со злостью передразнил сосед. - Припоздал, вашбродие,
- другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"! - И с сердцем захлопнул свою дверь.
     "Вот  оно  что...  -  Антон вышел на улицу. - Вот, значит, где ты был в
июльские  дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать
Василия?  Где?  Может  быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если
начать, как тогда, с Сашки?.."
     Мысль  о  Сашке  толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что
оставило  на  сердце  тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, - к
Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.
     Ее  пылкое  объяснение,  как  онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же
боле..."   Татьяна  не  та,  Онегин  не  тот,  и  время  совсем  иное...  Ее
бесхитростная,  ясная  жизненная  стежка  - и его ухабистый, кандальный путь
через   дальние  дали,  через  аресты  и  нерчинскую  преисподнюю,  траншеи,
кровь...  Разве  сопрягаема  с  ее  наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее
восемнадцатью  годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и
рубцами  от  кандалов,  и  ранами  от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на
сердце   решил   он  еще  тогда,  в  поезде,  хотя  и  испытывал  к  девушке
благодарность,  наверное  как  каждый  мужчина, удостоенный внимания и любви
женщины.  К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки
письма  со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них
-  этих  детским  почерком,  с  помарками  и ошибками старательно исписанных
страницах,  с  неизменными  поклонами  от  ее мамы, от Сашки и даже младшего
брата  Женьки,  со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь
себя  и  не  забывать  о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и
пахли  они  полынью,  снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный
прожитым  и  пережитым  опыт - и ее наивность; все то, ради чего он растирал
кандалами  запястья  и  щиколотки,  его  боли и муки; тяжесть, до конца дней
возложенная   на  его  плечи  погибшими  товарищами,  -  и  ее  "миленький",
"здрасте"  и  "досвидание";  его  восемь  жен-гаубиц  - и она с пирожными за
шестьдесят копеек...
     Но  единственно  главным  было  другое.  Ольга. Единожды, на одну ночь,
ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.
     Чтобы  не  обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она
откликнулась  сразу.  Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день,
и  офицеры  батареи  с  доброй  завистью  посмеивались:  "Язык  любви,  язык
чудесный,  одной  лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не
объяснял.  Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские
события. Контрудар германцев...
     Наденька  тоже  перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас
сохранит  от  ревности:  она  -  чудовище  с  зелеными глазами..." Сам же он
подумал: вот и хорошо, время сделало свое...
     Поэтому  теперь  он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней
-  к  Сашке.  Вот  и  хата  с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как
умеют  люди  сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли
под  холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит
куда  живописней,  чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая
головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.
     Антон  оттолкнул  незапертую  калитку.  Поднялся  на крыльцо. Постучал.
Ответа  не  было.  "Неужто  и  здесь..."  Постучал еще. Потянул ручку. Дверь
отворилась. Из сеней в горницу - тоже не на замке.
     В   комнатке-боковушке   послышалось   движение.   Скрипнули  половицы.
Наденькин голос:
     - Кто там? Ты, Сашко?
     Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:
     - Антон!
     - Здравствуй, Наденька.
     Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.
     - Что ты? - мягко положил он ладони на ее руки. - Чего ты?
     - Дура  -  вот почему!.. - она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. -
Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..
     Тут  только,  отстранив,  он  увидел  -  она сама на себя не похожа: на
белых  исхудалых  щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое
больше  стали  глаза.  И  нет  ее  роскошной  косы,  острижена  чуть  не под
солдатский ноль.
     - Что с тобой?
     - Да  я  ж,  миленький,  тифом  переболела... Уже было померла, да мамо
выходила...
     - Не может быть! - полоснуло его. - Наденька, родная моя!
     - Теперь  ожила,  -  благодарно  улыбнулась  она,  и  вместе с ямочками
проступили  на щеках и у глаз морщинки. - С домом управляюсь. Маму с Женькой
в  деревню  отправили, не так там голодно... - Судорожно, порывисто, чего-то
страшась,  заглотнула  воздух. - Я так тебя ждала! Так... - Она потянула его
за руку.
     Наброшенный  на  плечи,  на  ночную  сорочку  платок соскользнул. Антон
увидел белого жучка - след оспяной прививки, россыпь родинок.
     - Идем!..
     Пахнуло   полынно-горьковатым   чистым  теплом.  Он  сделал  шаг  к  ее
комнатке. И остановился - как запнулся.
     - Нет, Наденька... Я пришел к Сашке.


2

     Александр  Федорович  Керенский  сидел  за  своим, бывшим императорским
столом  в  бывшем  кабинете  Александра III, а Борис Викторович Савинков - в
просторном,    увенчанном    государевым    вензелем    кресле    у   стола.
Министр-председатель   внимательно  изучал  бумагу,  представленную  ему  на
подпись управляющим военным министерством.
     Это  был  новый список лиц, подлежащих аресту в ближайшие дни. В списке
значились  как  члены  императорской  фамилии,  великие  князья  и  наиболее
приближенные   к   Николаю   Романову   сановники,  так  и  наиболее  видные
большевики, еще находящиеся на свободе.
     Список   был   как   бы   чертежом  конструкции,  которую  терпеливо  и
целеустремленно  возводил Савинков. Конструкция падежная. Прежде всего из-за
отсутствия  лишних  деталей.  Память  о  любимом  Париже подсказывала Борису
Викторовичу  пусть  и  не  оригинальное,  но точное сравнение: башня Эйфеля.
Ажурно-четкая, она вознеслась над всеми дворцами и фабричпыми трубами мира.
     В  конструкции  Савинкова  деталями  были люди. Не только плитами опор,
балками,  но  и  соединительными  винтами,  кронштейнами,  перилами  прочной
лестницы  и  ее  ступеньками.  Люди  же были и строительным мусором, а также
утяжелявшими его сооружение элементами. Все лишнее - прочь!..
     Сейчас  нужными  Савинкову  деталями  были  Керенский и Корнилов. Борис
Викторович  не  заблуждался  в  оценке  их  качеств.  Министр-председатель -
марионетка,   которую  по  ошибке,  под  влиянием  всеобщего  психоза,  пока
принимают   всерьез;   истерик,   "маленький  Наполеон",  комичный  в  своем
подражании  великому  французу.  Болезненно  тщеславный  актер. Обнажающиеся
верхние  десны  и  пена  в углах губ, когда Керенский заходился, вещая, были
физически  противны  Савинкову.  Однако  все  эти  качества,  роль,  которую
сегодня  играл  Керенский,  и  заранее  предопределенная недолговечность его
пребывания  на  исторической  сцене,  -  все это как раз и нужно было Борису
Викторовичу.
     Что   же  касается  Корнилова,  то  эта  "деталь"  обладала  совершенно
противоположными   качествами:  генерал  ничего  не  понимал  в  политике  и
совершенно  не  разбирался  в  правилах  ее  игры; сие было ему просто не по
разуму.  Но зато это был железный человек, острый, беспощадный меч. А оружие
-  Савинкову  это  куда  как  известно  -  само  по  себе нейтрально. Просто
продукция.  Все  зависит  лишь  от  того,  в  чьих  руках оно окажется. Лавр
Георгиевич должен быть в его руках.
     "...Спускалась ночь над их могилой, забытой, неизвестной..."
     Аресты,  которые  Савинков  наметил, должны расчистить площадку для его
башни.  Нет,  он не чрезмерно жесток и не хочет, чтобы его башня возвышалась
посреди  вытоптанной  пустыни:  пусть  темнеет  вековыми  дубами  лес, пусть
зеленеет  трава на лужайках... Но выкорчевать дряхлые пни монархии и колючие
терновники  большевизма  необходимо.  Если  взвесить  на весах души, кого он
ненавидит  сильней  -  царедворцев или большевиков, - гирьки окажутся равной
тяжести. Он жгуче ненавидит и тех и других.
     Это  могло  бы  показаться  парадоксальным:  начинал-то он свой путь от
того  же  межевого  столба, что и все нынешние большевики. Его старший брат,
революционер,  погиб  в  Сибири, в ссылке. Сам он еще в. конце прошлого века
участвовал  в  студенческом движении, а в первый год зека ны