.  -  Опять
припозднилась...  Как  спалось?  Это  вам, Катя, свежие газеты. Сейчас будем
умываться-прибираться!
     Палата  наполнилась  движением,  веселой  суетой.  Забулькала  вода  из
крана, зазвенела посуда.
     Как  обычно, очередь Антона была последней. Наденька провела прохладной
ладошкой по его щекам, хихикнула:
     - Щекотно!    Давайте   обстригу?   Заросли,   ровно   протодиакон   из
Спас-Мефодиевской церкви.
     - Попробуй, - покорно согласился он.
     Девушка,  кончив уборку, подоткнула подушки ему под спину, обвязала шею
полотенцем.  Начала  пощелкивать  ножницами,  кромсая  бороду. Тупые ножницы
выдирали волосы. Он терпел.
     - Ну  вот, ну вот!.. Вчера в кинематографе у нас на Полюстровском такую
фильму видела - умрешь!
     - Расскажите, сударыня! - загорелся прапор.
     - Антон  Владимыча  обстригу,  утки  вынесу,  пол подотру - и расскажу.
Обхохочетесь,  Катенька!  - Пригладила ладошкой бороду. - Ну вот, теперь как
рыцарь Ага-гемон!
     И с огорчением поделилась:
     - Еще  в  осень  пирожное  двадцать  копеек торговали - ужасно казалось
дорого. А нынче меньше ростом вдвое - шестьдесят копеек, и то нарасхват.
     Прапорщик позвякал монетками:
     - На  завтрашние  газеты,  Надежда  Сергеевна.  А  это вам на бисквит и
эклер.
     - Что  вы,  миленький,  такое  разорение! - весело-смущенно воскликнула
санитарка.
     - Поверьте,  мне  доставляет  искреннее  удовольствие.  Такой мизер для
нашего офицерского жалованья.
     - Спасибо вам, миленький!
     - Вот  погодите, Надежда Сергеевна, как выпишут меня из лазарета, я вас
в лучший ресторан на Невском проспекте приглашу!
     Девушка охнула. "Дети", - подумал Путко.
     - Эх,  бывало!..  -  с  досадой  пробасил  есаул.  - Загуляешь, прапор,
гляди, чтобы свои продырявленные штаны в залог не оставил!
     - Не  серчайте  друг  на  дружку,  миленькие,  - попросила саиитапка. -
Лучше я вам про фильму расскажу! Про любовь фильма...
     Продолжая  уборку,  она  начала  рассказывать.  Катя и есаул увлеклись,
требовали  подробностей. Антон, не вникая в смысл воспроизводимой ею чепухи,
слышал лишь журчание ее голоса.
     Их палата жила своей маленькой жизнью.


2

     Зажжены   все  большие  люстры.  Хрусталь  играет  на  белых  колоннах.
Полукружья  кожаных  кресел  амфитеатром  спускаются  к  трибуне, увенчанной
двуглавым  орлом.  Белый  зал Таврического дворца - цитадель Государственной
думы.
     В  председательском,  с высокой, как у трона, спинкой, кресле расплылся
меж  подлокотниками  Михаил  Владимирович Родзянко. Трижды почтенный и самый
богатый  в  этом  зале.  Председатель  последних,  третьей и четвертой, Дум,
камергер  двора  его  величества,  член  Государственного  совета и прочая и
прочая;   духовный   вождь   октябристов   -  партии  крупнейшей  российской
буржуазии.  Сама  его  огромная,  слоноподобная фигура, руки-лопаты, тройной
подбородок,  громовой голос - будто олицетворение тех миллионов и миллионов,
кои  запущены  им  в  промышленный  и  торговый оборот; будто образ реальной
власти,  поднявшей  его  выше  трибуны  с  когтистой  эмблемой самодержавия.
Добродушным,  подремливающим  оком  взирает  он на копошащиеся в зале мелкие
фигуры,  без  внимания  слушает  ораторов. Пусть себе болтают. Эта трибуна -
клапан  паровозного  котла,  время  от времени выпускающий с шумом и свистом
перегретый  пар. Метко сказал недавно в сем зале коллега, депутат от "черной
сотни"  Шульгин: "Мы будем говорить, чтобы страна молчала". Мол, пусть народ
думает: "За нас говорит Дума".
     Есть  некое  неписаное  соглашение  между  большинством собравшихся под
этими  люстрами  "избранников  народа"  -  хотя, случается, бросают они друг
против  друга в ораторском пылу гневные филиппики. Общее у них - депутатская
неприкосновенность,  четыре  тысячи  жалованья,  избавление  от мобилизации,
обильные  провиантские  и иные немалые блага. Шум, свист, иногда гудки, - но
их  паровоз  общими  усилиями  мчит  туда,  куда  ведет его умелой рукой он,
Родзянко.  И  за  паровозом  в желтых - первого класса, в синих - второго, в
общедоступных зеленых и даже в зарешеченных вагонах следует вся Россия.
     Очередной  оратор,  отвесив  поклон в сторону председательского кресла,
покидает трибуну. Кто там следующий? Ага, Павел Николаевич Милюков.
     - Прошу, господин профессор!
     Милюков  неторопливо  поднимается  к кафедре. Благообразен. Расчесанная
по  волоску  седая  борода,  ухоженные  пышные усы, мягкий ироничный взгляд,
мягкие  руки,  мягкий  голос.  Идеолог  и лидер конституционных демократов -
"оппозиции его величества". Нуте-с, дорогой, и вас послушаем.
     - Мы  переживаем  теперь  страшный момент. На наших глазах общественная
борьба  выступает  из  рамок строгой законности и возвращаются явочные формы
девятьсот  пятого  года. - Милюков привычным жестом, от груди, пушит бороду.
-  Масштабы  и формы борьбы, наверное, будут теперь другие. И вот в такой-то
момент  кучка  слепцов  и безумцев пытается остановить течение того могучего
потока,  который  мы  в дружных совместных усилиях со страной хотим ввести в
законное русло!..
     Профессор возвышает мягкий, бархатистого тембра, голос:
     - Время   не   ждет!   Атмосфера  насыщена  электричеством,  в  воздухе
чувствуется  приближение  грозы. Никто не знает, господа, где и когда грянет
гром!..
     Вечером,  в  Мариинском, на "Дон-Кихоте" с Шаляпиным, - их ложи рядом -
Родзянко  и  Милюков  раскланяются  и  обменяются мыслями о думском дне. Они
давно  понимают  друг  друга  без лишних слов. Случается, правда, что газета
"Речь",  коей  верховодит  Павел Николаевич, позволяет себе весьма нелестные
высказывания  о  Михаиле  Владимировиче.  Но,  как наставлял Козьма Прутков:
"Зри  в  корень!"  Кого  представляют  в  Думе  и  обществе  конституционные
демократы   -  кадеты?  Городскую  буржуазию,  либеральную  интеллигенцию  -
"сливки  прогрессивности",  то  есть  тех  же самых промышленников и купцов,
только   получивших   университетское  образование  и  удостоившихся  ученых
степеней  профессоров  и  приват-доцентов.  Чего они хотят? Революции? Упаси
боже!  Конституционной  монархии, парламента при царе. Лозунг Милюкова и его
единомышленников:  "Путь  парламентской борьбы вместо баррикад". А кто такие
октябристы,  члены  "Союза  17  октября",  -  подопечные Родзянки? Такие же,
единоутробные.
     Только  рангом  повыше  и  с  кошельком  потяжелей  -  киты  торговли и
промышленности,  хозяева  основных  капиталов российских. За что они ратуют?
За  то  же  самое  -  за привилегии для своего сословия, за ограничение прав
родовой  знати  и  самодержавной  власти  в  их пользу. Если для этого нужны
конституция  и  парламент  -  и на них согласны. Так что на людях можем и за
чуприну   друг   друга,   а  между  собой  договоримся,  дорогой  профессор,
договоримся!  Потеснюсь,  дам вам место на паровозе. Не машинистом, конечно,
-  навыков  у  вас  маловато, милейший, и хватка не та. Помощником. На худой
конец - кочегаром.
     Он  представил  профессора  у  паровозной  топки,  с  лопатой, хохотнул
невпопад.
     Павел  Николаевич  обратил  к  нему удивленный взгляд. Родзянко перевел
смешок    в   покашливание,   будто   запершило   в   горле.   Поймал   нить
разглагольствований  оратора.  Загнул,  батенька,  хватил  лишку.  О явочных
формах  -  это  чересчур.  Но  в  общем  и целом правильно. Тревожное время.
Россия  жаждет  перемен.  Осточертела  эта  ведьмина  пляска  вокруг темного
мужика  наверху,  назначения  и  смещения  министров  по  его указу, слухи о
связях   царицы   с   Вильгельмом...  Победа,  воссиявшая  в  начале  войны,
обернулась  отступлением в Галиции, сдачей Польши, оттеснением из Румынии. А
тут  еще  недородный  год,  расстройство  транспорта.  Благо  хоть увеличили
производство  пушек  и ружей. Теперь на Руси все держится на промышленниках.
Коли  так,  у них и должна быть полная власть. Нет же, пыхтит, отдуваясь, их
старый  паровоз вдогонку за аглицкими и французскими курьерскими поездами...
А  надо  доехать.  До  врат Царьграда, до Босфора и Дарданелл. Нужны, ох как
нужны  проливы  -  распахнутые  ворота  на  мировой базар, где за прилавками
российские  купцы  готовы  будут  помериться  сноровкой  с  торговцами любых
стран.
     Рукоплескания.  Значит,  профессор  кончил. Аплодируют кадеты, польское
коло,  прогрессисты,  мусульманская  группа,  трудовики,  несколько кресел в
рядах  справа.  Молчат  самые  левые  -  социал-демократы.  И  самые правые.
Правых,  во  главе  с  Пуришкевичем,  ничем не проймешь. Для них все, что от
царя,  свято.  А  вот  левые... Ну их и всего-то пятнадцать депутатов против
четырехсот.  Слава богу, депутатов-большевиков еще в начале войны заковали в
кандалы  и отправили по Владимирке. Ничтожная горстка решила бороться против
всех!..  Смешно.  Оставшиеся, меньшевики, - эти покладистей. Интеллигенты. И
в главном, в заботах о войне - вместе со всеми.
     Ну  да  кто  там следующий? Родзянко смотрит на список ораторов и шумно
вздыхает. Шантрапа. Адвокатпшка. Звонит в колокольчик:
     - Слово депутату Керенскому. Прошу вас, Александр Федорович!
     Депутаты  в креслах, публика на хорах приходят в движение - предвкушают
очередное скандальное представление.
     Он   чувствовал.   Нечто   неясное,   но  томительное  -  как  ощущаешь
приближение   грозы  тяжелым  душным  днем.  Казалось  бы,  только  гнетущее
безветрие,  но за горизонтом уже ворчит, перекатывается, полыхает зарницами.
Дальние  отсветы  еще не видны, а уже теснит дыхание, холодит сердце. Глянь,
и  затуманился  окоем,  потянулись  серо-свинцовые  тучи. Он знал, что и как
нужно  сказать,  чтобы  вызвать  шум в зале, скандал с выплеском на газетные
страницы: "Этот совершенно неистовый Керенский!.."
     Ночами Ольга Львовна обнимала его, шептала:
     - Зачем, Саша, зачем? Подумай о детях, обо мне!
     - Я  знаю,  Люлю,  до какой грани можно, - успокаивал он. - Я же юрист.
Не забывай: я и депутат, неприкосновенная личность!
     - Ну и что? Вон депутатов социал-демократов угнали в Сибирь!
     - Пойми,  Люлю,  то  были  большевики.  Они  выступали  против  войны и
узаконенного   строя:   "Поражение   своего   правительства   и  превращение
империалистической  войны  в  войну  гражданскую"!  Повторяли вслед за своим
Ульяновым-Лениным.  Кощунственно!  Я  сам  бы  отправил  их  на каторгу. Все
знают:  я  жажду  победы  над  германцами.  Но  я  жажду и свободы трудовому
народу.  Я  могу,  пожалуй,  найти  общий  язык  с  теми социал-демократами,
которые   остались   в   Думе,   с   меньшевиками.  Но  по  духу  мне  ближе
социалисты-революционеры,  только  без  их крайностей. Тебе этого не понять,
Люлю...
     В  полночь,  в  спальне  говорить  с любимой женщиной о политике? Но он
ощущал  себя  политиком до мозга костей, каждой клеткой организма. И в любую
минуту   жизни.  Это  его  стихия!  Речи  с  трибун.  Гром  аплодисментов  и
негодующий  рев. В четвертой Думе он стал лидером группы трудовиков. Их было
всего  девять  - почти наполовину меньше, чем даже социал-демократов. Но все
равно  -  лидер.  Среди  кадетов  он  вряд  ли  мог  выдвинуться, там правит
Милюков. Об октябристах и говорить нечего - в кармане пусто.
     Когда-то,  на заре юности, он отдал дань и опасным увлечениям. Нет, его
не  прельстили  анархисты,  сторонники  князя  Кропоткина  или последователи
Бакунина:   его   душа   не  лежала  к  отрицанию  всех  начал,  его  натура
протестовала    против   молодецки-разудалого   разгула.   Его   взволновали
звонкоречивые,  озаренные  вспышками  бомб, рвавшихся под колесами царских и
министерских  экипажей,  лозунги  социалистов-революционеров.  Отрываясь  от
составления  прошений и жалоб в конторе столичного присяжного поверенного, к
которому  Александр  Федорович  записался  после университета, он с упоением
читал  нелегальные  брошюрки. В пятом году, в числе других двухсот, подписал
коллективный  протест  против  ареста депутации, во главе с Максимом Горьким
посетившей  министра  внутренних дел накануне Кровавого воскресенья. В конце
того  же  смутного пятого года он был арестован и обвинен в принадлежности к
боевой   группе  эсеров:  при  обыске  у  него  нашли  револьвер,  воззвания
преступного  содержания  и сомнительную переписку. Он клялся, что ни к какой
боевой  группе отношения не имеет. Действительно, даже в мыслях подобного не
было.  Но  тогда,  в  декабре,  в  разгар  расправ в Москве на Пресне, могли
отправить  в  Трубецкой бастион или на Лисий Нос, под "столыпинский галстук"
-  как  пить  дать. "Поверьте, господа, я не только не боевик, а и вообще не
эсер.  Что  до револьвера, так кто нынче не вооружен - всюду жулье, бандиты.
А воззвания - так ими в дни свобод были облеплены все стены!.."
     Однако  ж  одиночки  в  "Крестах" отведать довелось. Вот когда его душу
оледенил  страх. Ночами в каменной бессонной тиши, рассекаемой лязгом замков
и  обрывающимися  криками,  сердце  его  схватывало от ужаса. Через неполных
четыре  месяца,  вконец  измученный,  он  вышел  из тюрьмы: вина его не была
доказана.  Но  надсадный,  затаившийся  в  темных глубинах подсознания страх
остался.  И  все  же  снова,  наперекор страху, его подмывало - на канат над
пропастью, в крест прожекторов, под гул голосов снизу.
     Он  не  мог  бы с определенностью сказать, каковы его убеждения. Вполне
был  согласен  с  думским  коллегой  Маклаковым,  в  прошлом  тоже присяжным
поверенным,   что  у  людей  их  профессии  нет  убеждений,  а  есть  только
аргументы.  Да,  представляя  интересы частных лиц, адвокаты нередко сегодня
нападают  на  то,  что с жаром защищали вчера. Выигрышные аргументы и умение
ими оперировать - вот главное.
     Его   не  прельщала  доходная  практика  по  уголовным  делам:  виделся
бесконечный,  растянутый  на  годы,  ряд  унылых  процессов.  Иное  -  дела,
окруженные   вниманием   общественности.   Первый  же  его  крупный  процесс
националистической   партии  "Дашнакцутюн"  отозвался  шепотом  по  салонам,
именем  в  газетных  отчетах: "Слышали? Читали?.. Не откажите познакомить!..
Ах,   вы  такой  молодой,  а  так  блестяще  вели  защиту!.."  Потом  Россию
всколыхнуло  дело  Бейлиса.  Непосредственно  приобщиться  к  нему  не  было
возможности:  оно  стряпалось в Киеве под эгидой местных губернских властей.
Но  Александр Федорович предложил в коллегии столичных адвокатов выступить с
резолюцией  протеста.  Объехал  конторы, собрал подписи. В высших сферах был
поднят  вопрос  о привлечении его к ответственности. Шум необыкновенный. Имя
-  уже  заглавными  литерами  на  газетных  полосах. Максимально мог грозить
месяц  тюрьмы.  Да и то лишь в случае лишения депутатской неприкосновенности
-  к тому времени он был уже в Думе. Последним предвоенным громким его делом
было   депутатское   расследование  расстрела  рабочих  на  Ленских  золотых
приисках.  Речь  в  Таврическом.  Брошюра  "Правда  о  Лене", конфискованная
властями... Депутаты-трудовики выбрали его своим лидером.
     "Человек  -  это  стиль",  - говорят англичане. Его стиль - возбуждение
общественного напряжения, пусть лишь ради скандала...
     Сейчас,  вскинув  голову, опустив глаза, глядя себе под ноги, бледный -
бритое  пудреное  лицо,  напряженные  губы,  - он взбежал на трибуну. Легкий
поклон  в  сторону  кресла  Родзянки. Взмах белой руки - будто в зал брошена
перчатка:
     - Господа!   Примирение   со   старой  властью  невозможно.  В  моменты
исторических  испытаний  Дума  будет  с  народом!  Все слова, которыми можно
заклеймить   власть,   преступную  перед  государством,  сказаны.  Не  нужно
выставлять  на  первый план жалкую фигуру Протопопова. Дело не в Протопопове
- дело в системе!..
     Александр  Федорович  рассчитал  точно. Недавно назначенный Николаем II
министр  внутренних  дел  Протопопов при вступлении в должность в раболепном
восторге  не  нашел  ничего  лучшего,  как  изречь:  "Я  признаю себя слепым
исполнителем  воли государя". Даже монархисты обрушились на этакого болвана:
"Подобные  утверждения  недопустимы:  слуги царя - не слепые, а сознательные
исполнители  царской  воли.  Царю  нужны  слуги,  а  не холопы". Либералы же
воспользовались   одиозной   фигурой,   чтобы   отыграться:  Протопопов  был
ставленником  Распутина. Имя тобольского проходимца было запрещено упоминать
публично и в печати, зато можно было отвести душу на его клевретах.
     Керенский продолжал:
     - Я  напомню  вам  случай:  на Марсовом поле один городовой изнасиловал
швейку.  К нему на помощь прибежал другой представитель власти и совершил то
же самое.
     В  зале поднимается шум. Еще не разобрать - сочувствие, негодование или
смех.
     - Прошу  вас  таких  примеров  не  приводить,  - наклоняется сверху над
кафедрой Родзянко, брезгливо оттопыривая губу.
     Керенский не обращает внимания:
     - Какова  была  бы  роль гражданина, который в этот момент, вместо того
чтобы  оторвать  невинную  жертву  от насилователя, сказал бы, что завтра по
закону он донесет об этом в соответствующее учреждение?
     Александр Федорович делает паузу и сам же отвечает:
     - Если  власть пользуется аппаратом закона и аппаратом государственного
правления  только  для  того,  чтобы  насиловать  страну,  чтобы  вести ее к
гибели, обязанность граждан...
     Это  уж  слишком!  Родзянко во всю громадность своего роста поднимается
над председательским столом:
     - Член  Государственной  думы  Керенский!  Ввиду того что вы позволяете
себе призывать к неподчинению законам, я лишаю вас слова!
     - Я хочу!.. - настаивает оратор.
     - Я лишил вас слова, - лицо Михаила Владимировича начинает багроветь.
     - Я хотел только...
     - Лишаю  вас  слова,  потрудитесь оставить кафедру, пли я вынужден буду
принять меры!
     - Я   протестую  против  того,  что  не  дают  возможности...  Родзянко
выбирается из-за стола и направляется к вы-
     ходу за кулисы. Эта акция означает, что заседание прервано.
     В  зале  бушуют страсти. Правое крыло возмущено: почему председатель не
исключил  наглеца  на  десяток  заседаний?  Из центра зала доносятся свист и
топот.
     Председатель  знает,  что делает: по возобновлении заседания он объявит
прения  исчерпанными.  В  портфеле  у  него  лежит  подписанный  Николаем II
высочайший  указ,  коим деятельность четвертой Думы прерывается на месяц, до
шестнадцатого января нового, семнадцатого года.


3

     Серго  натянул  вожжи,  придерживая  лошадей  на крутом спуске, а когда
кибитка съехала на лед, отпустил, взмахнул кнутовищем:
     - Ачу,  ачу,  цхено,  цхено!..[Скачи,  скачи,  мой конь!.. (Из народной
песни.) (груз.)]
     Брызнули,  зазвенели бубенцы, запели полозья, огненный ветер резанул по
глазам. От рывка Серго опрокинулся на спинку сиденья:
     - Ачу, ачу!
     Зимний  почтовый тракт пролегал по закованному в белую броню, продутому
ветрами   руслу  Лены  -  широкая  дорога,  плавно  огибающая  нагромождения
торосов.  С  обеих  сторон над нею нависали заснеженные обрывистые берега, а
поверху,  к самой их кромке, подступали вековые пихты и лиственницы - словно
дозорные таежного войска.
     Впереди,  низко,  будто  выкатилось  на  реку  да  так  и остановилось,
запнувшись  о  льдину,  светило  солнце  - дымный красно-сизый шар, обросший
морозным мхом.
     Серго,  когда  выезжал,  посмотрел  на  градусник:  пятьдесят.  Обычно.
Привычно.  Мороз лишь обжигал переносье и глаза: в надвинутом на самые брови
лисьем  малахае,  дохе  и оленьих, шерстью внутрь и наружу этербасах никакой
мороз не проберет.
     Выносливые   косматые  лошаденки  бежали  споро.  Вызванивали  бубенцы.
Забившись  в  угол кибитки, тонко, на одной протяжной ноте пел якут. Если бы
не  этот  тоскливый  звук,  Серго  подумал бы, что его спутник спит: смежены
веки,  сомкнуты  губы,  обтянуты блестящей коричневой кожей широкие скулы. О