ать?
     - Когда засаживают в одиночку, на годы, одно и остается - читать.
     - И что же почитывали?
     - Последний  год,  в  Шлиссельбурге,  ну,  Льва Толстого, Достоевского,
Чернышевского,  Герцена,  Гончарова,  Помяловского,  Пушкина конечно же. Ну,
Гете,  Шекспира,  Бальзака, Ибсена, Стендаля, Гауптмана, Джека Лондона... Из
наших,  современных  - Горького, Леонида Андреева, Куприна, Короленко... Ну,
еще...
     Она  весело  рассмеялась,  сразу  сбросив  с  себя  этакую  ироничность
умудренного жизнью педагога:
     - Проучили!..  А  Владимир  Галактионович, к слову сказать, первую свою
повесть,   "Сон   Макара",   в   наших  краях  написал,  в  Амгинске.  Он  и
учительствовал здесь...
     Зинаида  Гавриловна  сняла  с полки книгу, провела по обложке пальцами.
Не открывая, прочла:
     Никто страны сей безотрадной,
     Обширной узников тюрьмы
     Не посетит, боясь зимы,
     И продолжительной, и хладной.
     Однообразно дни ведет
     Якутска житель одичалый,
     Лишь раз иль дважды в круглый год
     С толпой преступников усталой
     Дружина воинов идет...
     Склонила голову к плечу:

     - Чьи это строки?
     - Рылеева! - поспешил он, как ученик. - Из поэмы " Войпаровский".
     - Правильно,  -  таким тоном, будто и вправду экзаменовала, подтвердила
она.
     Подошла  к  окну.  Против  света  ее  фигура  обрисовывалась  четко,  а
темно-русые волосы светились ореолом.
     - Рылеев  сам  в  сей  стране  не  побывал  -  бог  миловал,  а  другим
декабристам,  Бестужеву-Марлинскому,  Муравьеву-Апостолу, довелось... И кому
из  иных свободолюбцев не довелось... А я не каторжанка, не поселенка, а тот
самый Якутска житель одичалый.
     - О, вы!..
     - Хотя   отца   моего  за  какие-то  прегрешения  и  препроводили  сюда
священником,  на  беднейший приход, и здесь он похоронен, я этот край люблю.
С  радостью  учу  и русских и якутских ребятишек. И не хочу, чтобы тягостная
нищета  и  забитость сочетались у приезжих с представлениями о бесталанности
здешних жителей.
     - Да  кто  же  может  так  подумать?  - Он уловил в ее словах затаенную
обиду.  -  Я считаю, что у каждого человека есть свой талант. Только условия
нужны... И надо уметь заглянуть в душу. Это делает учитель - сеятель добра.
     - Я  рада, что вы... - оборвала, не закончив фразу, Зинаида Гавриловна.
-  Еще Муравьев-Апостол сказал: "Якуты крайне правдивы и честны, лукавства в
них нет, и воровства они не знают". Это так!
     Серго пришлась по душе ее горячность:
     - Я  слышал,  что  Муравьев  едва ли не первым здесь и врачевать начал.
Так что он не только ваш предшественник, но и мой.
     Будто  давний  педагог  и  врачеватель,  один  из  славных - из племени
декабристов  -  едва  ли не вправду был их общим и близким человеком: с того
разговора  у книжной полки открылись друг другу их души. Теперь, встречаясь,
они  улыбались  как  друзья,  а  вечерами,  за  гостеприимным  столом Агафьи
Константиновны,  ему не надо было судорожно искать тему для разговора - в их
отношениях установилась непринужденность...
     Сейчас,  в  пути, ничто не мешало Серго вспоминать и давнее и недавнее,
видеть  перед собой милое, открытое, с огромными серыми глазами лицо Зинаиды
Гавриловны и свет от окна на ее темно-русой кооег
     Какое  нынче число? Восемнадцатое?.. Сколько осталось до Нового года?..
На  елку  он  приглашен  в  Якутск,  к  Ярославским. Губернскими властями не
велено  поселенцу Покровского заявляться в столицу области. Плевать он хотел
на барона фон Тизенгаузена! Прикатит с бубенцами!..
     - Ачу,  ачу!..  Эй,  дружки, нагревай брюшки! Сивые, буланые, постромки
рваные!..
     А  там,  в  Париже, в Женеве как раз наступает Новый год... Ильич и все
товарищи  в  эмиграции  уже начнут скоро отсчет семнадцатого... Что принесет
он, семнадцатый?..
     Серго  приедет  на  елку  к  Емельяну  и  Клаше  не  один.  С  Зинаидой
Гавриловной. Привезет ее и скажет: "Любите и жалуйте - моя невеста!.."


3

     Полицейские  уже  второй час рубили лед, расширяя прорубь у Петровского
моста  на  Малой  Невке,  когда  заметили  нечто  бочкообразное, плавающее в
черной  воде.  Подцепили баграми, подтащили. Енотовая шуба. Взялись рубить у
того   места  и  вскоре  подо  льдом  обнаружили  труп.  Подсунули  под  лед
четырехкрючьевую  кошку  на длинном шесте, выволокли. Утопленный был в синей
поддевке,  белой,  расшитой  васильками  косоворотке,  подпоясанной шнуром с
кистями. Лицо, обезображенное ударом, неузнаваемо.
     Уже   первым   осмотром  тут  же,  на  набережной,  судебно-медицинские
эксперты  установили, что тело при падении ударилось о сваи моста, этот удар
и  обезобразил  его.  В  простом  деревянном гробу утопленник, в котором уже
определенно  угадывался  герой столичной молвы, с усиленным эскортом полиции
был  доставлен в прозекторскую военно-клинического госпиталя. Поиски, осмотр
и  эскортирование  происходили  при  бесчисленном стечении горожан. И даже в
госпитале  делались  попытки  проникнуть  через ворота и ограду чуть ли не в
морг.  Особенно  не было отбоя от репортеров. Поэтому, когда наступила ночь,
гроб  был  тайно вывезен и водворен в Чесменскую богадельню, на пятой версте
между  Петроградом  и  Царским  Селом,  за  Московской  заставой. Профессора
приступили  к  тщательному  осмотру.  Две огнестрельные раны - одна в грудь,
другая  в  затылок  -  были признаны смертельными. Приступили к вскрытию. Но
гонец,  примчавшийся  из  Царского,  передал  повеление  прекратить терзание
убиенного,  набальзамировать его и поместить в часовню. Следом в покойницкую
были  доставлены  цветы  и драпированный шелком, окованный золоченой бронзой
саркофаг,  коего  удостаивались  лишь  сановники  высшего  разряда. А вскоре
подкатили  кареты  и  в  часовню проследовали Александра Федоровна, фрейлина
Анна  Вырубова  и  еще  несколько  дам.  Императрица, не в силах сдержаться,
рыдала.
     Под  утро  гроб  был  препровожден  в  Царское Село. В дворцовом парке,
около  Арсенала,  рядом  с  резиденцией  государя,  состоялось  захоронение.
Саркофаг  несли  сам  Николай,  только  что  прибывший  из  Ставки,  министр
внутренних  дел  Протопопов,  дворцовый  комендант  Воейков  и еще несколько
свитских генералов.
     Алике  билась  в истерике. Придя в себя, она потребовала, чтобы немедля
были  уволены  со службы все, кто не сумел уберечь Друга, а прямые виновники
- казнены.
     Это  было  сверх  меры  даже  для послушного супруга: из-за тобольского
конокрада  казнить  принца  царской крови великого князя Дмитрия Павловича и
наследника  не  менее  знатного  и  вдвое  более  древнего рода Юсуповых! На
листах  дознания фигурировала и третья фамилия: Пуришкевич. Николай не желал
поступиться  и  им,  самым  верным монархистом в Думе, предводителем "черных
сотен",  председателем "Союза русского народа". Он распорядился, чтобы, пока
суд да дело, все трое были высланы из столицы.
     Впервые,  пожалуй,  он  не  уступил  супруге.  А она лила в опочивальне
слезы  на  лист  веленевой  бумаги  и  наносила  без  помарок  строки  ею же
сочиненного стихотворения-эпитафии:

1

     Гонимый  пошлою и дикою толпою И жадной сворою, ползающей у трона Поник
навек седеющей главою От рук орудия незримого Масона.

2

     Убит.  К  чему  теперь  стенанья,  Сочувствия, конечно лишь в глаза Над
трупом смех и надруганья Иль одинокая, горячая, горячая слеза...

3

     Покой душе и рай ему небостгай
     И память вечная и Ангелов лобзанья
     За путь земной его правдиво-честный И от покинутых надгробные рыданья.
     Слезы ее действительно были горячими и размывали черные чернила.


4

     Стрекочет  швейная  машина  "Зингер".  Ноги  привыкли к ритму. Будто он
безостановочно  бежит.  Нет,  мчит  на  велосипеде,  как по луговой тропке в
родном Дзержинове.
     Дорога  дальняя.  Но  в  конце  ее  -  долгожданная  встреча. Ритмичная
работа,  равномерный гул втягивают мысли в привычную колею. Возвращают к д е
л у, к жене. К сыну.
     Ни  секунды  не видел его, но ощутимо представляет. Даже в движениях, в
переменах  выражений лица. Этот образ дали не только те несколько фотографий
Ясика,  которые  Зосе  удалось  переслать  ему.  В  прежних  тюрьмах  снимки
разрешалось  иметь  при  себе.  Хлебным  мякишем  он  прилеплял  их к стенам
камеры.  На  улыбку  малыша  ответно  отзывался  улыбкой,  мысленно ласкал и
обнимал  его.  Воображал,  что  держит на коленях, слышит его смех. Любовь к
сыну  переполняла  душу. Ясь - его мысли, его тоска и надежда. Феликс словно
бы  видел  сына  глазами  души  и  верил, что сын испытывает к отцу такую же
привязанность.
     Из  писем  Зоей он узнал, что она выбралась в Австро-Венгрию, в Краков,
а  Ясик  остался  в  Белоруссии,  у  родственников.  Через  год родственники
привезли   сына   к  матери.  То,  что  мальчик  родился  в  тюрьме  да  еще
восьмимесячным, сказывалось: начал ходить только в два года, часто болел.
     Война  прервала  переписку  на  долгие месяцы. Наконец пришла весточка:
жена и сын в Швейцарии.
     Здесь,  в Бутырской тюрьме, все личные бумаги и фотографии отобрали. На
последнюю,  которую  Зося  прислала  уже  сюда, даже не разрешили взглянуть,
хотя он расписался в ее получении.
     Но  все  равно он видел сына, вел с ним беседы. И в тех письмах - раз в
месяц,   -   которые   разрешалось   отправлять  семье,  давал  советы,  как
воспитывать  мальчика.  Он  выработал  целую  систему  и  полагал,  что  она
справедлива.  Он  просил,  чтобы  Зося  ни в коем случае не накавывала Ясика
болью  и  не  запугивала.  Запушвапием  можно  вырастить  в  ребенке  только
низость,  испорченность,  лицемерие,  подлую  трусость и карьеризм. Страх не
учит  отличать  добро от зла. И тот, кто боится наказания болью, готов будет
поддаться  злу.  Воспитывать надо любовью и заботой. Впитав их, малыш сам со
временем  поймет:  где  есть  любовь,  там  нет  страдания, которое могло бы
сломить человека.
     Он  представлял,  как, должно быть, трудно ныне Зо-се - в изгнании, без
средств  к  жизни,  с  ребенком  на руках. И все же он хотел верить, что она
счастлива.  Ведь  счастье  -  это  не жизнь без забот и печалей, а состояние
души.  Если  там,  в  эмиграции,  она  вошла в их работу, жизнь ее полна. Он
писал  жене:  то,  что  поддерживает  его  моральные силы, - это мысли об их
общем  деле.  Он  писал,  что хочет быть достойным тех идей, которые они оба
разделяют.  Поэтому  любое  проявление слабости с его стороны, жажда конца и
покоя,  каждое  не  могу  больше  было  бы изменой и отказом от его чувств к
родным и товарищам и от той песни жизни, которая жила и живет в нем.
     Несмотря  на  все  и  вопреки  всему мысли о жене и сыне возвращали ему
состояние радости, а с нею и уверенность, что самое хорошее еще впереди.
     Раньше  из  тюрем  иногда  удавалось  пересылать  письма нелегально. Не
только  подробно  рассказывать  о своем житье-бытье, но и передать партийные
поручения.  Такие письма для безопасности он шифровал дважды, и ключ к обоим
шифрам  знала  только  Зося.  В "Таганке" и "Бутырках" это исключено. Давали
проштемпелеванный  лист,  наблюдали,  пока  пишет,  а потом еще подвергали и
химической  цензуре: мазали крест-накрест ляписом, не проступит ли тайнопись
лимонным  соком  или  молоком.  (Смех!  Откуда  и взять-то лимон или хотя бы
каплю   молока?)   Затем   письма  проходили  еще  две  цензурные  проверки,
жандармскую и военную, и путешествовали через три границы.
     Сегодня как раз день, когда он может отправить очередное письмо.
     Может  быть,  от  этого  к  привычному  состоянию  примешивается давнее
чувство,  свойственное,  наверное,  всем  узникам, но загнанное им как можно
глубже,  -  ожидание. Ожидание чего-то неведомого. Ощущение сосущей пустоты,
словно  бы  в  ненастье  где-нибудь  на захолустной станции ожидаешь поезда,
который  почему-то задерживается и неизвестно, придет ли... В слепых стенах,
за  окованной  дверью  ожидание  растягивалось  до  бесконечности. Когда это
чувство,  нарушая  запрет,  всплывало  в одиночной камере, он боролся с ним,
беря в руки книгу или закрыв глаза и вызывая родные образы.
     Сейчас  он  приглушит  его  работой. Через час в коридоре станет совсем
темно.  Работа  прекратится.  Он вернется в камеру и потребует у надзирателя
проштемпелеванный лист бумаги и перо.
     Сегодня   -   восемнадцатое   декабря.  Там,  у  Зоей,  последний  день
нынешнего, проклятого года.

ПИСЬМО Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО ЖЕНЕ

     18 декабря 1916 г.

     Милая Зося моя!
     Вот  уже  пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца
войны  -  однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так
уверен  в этом... Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные
силы  наши  сохранятся,  а  ведь  это самое важное. Мне тяжело, что я должен
один   пережить  это  время,  что  нет  со  мной  Ясика,  что  не  вижу  его
развивающейся  жизни,  складывающегося  характера.  Мыслью  я  с вами, я так
уверен,  что вернусь, - и тоска моя не дает мне боли. Ясик все растет, скоро
ведь уже будет учиться. Пусть только будет здоровым - солнышко наше.
     У  меня  жизнь  все  та  же,  кандалы  только сняли, чтобы удобнее было
работать.  Работа  не утомляет меня; до сих пор она даже укрепляла и мускулы
и  нервы.  Ядвися приходит ежемесячно, и, таким образом, я не оторван совсем
от  своих, а о событиях я узнаю из "Правительственного вестника" и "Русского
инвалида".   Питаюсь   в   общем   достаточно,  так  что  обо  мне  не  надо
беспокоиться.   Кажется,  теперь  можно  переписываться  с  родиной  [Ф.  Э.
Дзержинский  имеет  в  виду  Варшаву,  оккупированную тогда немцами (ред.)],
может  быть,  теперь  у  тебя  есть  известия  о жизни наших родных...[Ф. Э.
Дзержинский  имеет  в виду деятельность социал-демократической организации в
Польше (ред.)] Верно ли, что теперь у них ужасно тяжелая жизнь?..
     Твой Феликс

     Россия вступала в Новолетие - в 1917 год...


                                Часть вторая
                               КРАСНЫЕ БАНТЫ

                                Глава первая
                            27 февраля 1917 года

1

     Мутно-синее  облако  накатилось,  окутало,  начало  душить, забивая рот
комьями  ваты. "Газы! - истошно закричал он. - Газы!.." - "Плявать мы на них
хотели  -  выпить  и  закусить!"  -  тряхнул  черным чубом есаул и подмигнул
сверкающим  глазом.  "Закусить  - енто самый раз", - согласился заряжающий с
четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке:
     - Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!..
     - Фу-у... - Антон поймал, отвел от лица руку санитарки. - Уже утро?
     - Только три пробило.
     - Идите, Наденька, прилягте. Я не буду кричать.
     - Куда уж тут? Новенькому совсем худо...
     Он  прислушался.  На бывшей Катиной койке стонал штабс-капитан. Скрипел
зубами. Бредил.
     Антон   почувствовал,   что   проснулся:   не   полынья  в  заполненной
мучительными  видениями  дреме, а полное пробуждение. За эти два с половиной
лазаретных  месяца  он  отоспался  на  всю, казалось, будущую жизнь. Никогда
прежде  не  мог  позволить  себе  такого  отдохновения.  Уже бока саднило от
лежания,  кожа  изнежилась,  болезненно чувствовала каждую складку простыни:
принцесса на горошине, а не офицер-фронтовик.
     Раны  на  ногах  зажили.  Он мог уже садиться, даже вставать. Санитарка
обхватывала  у  пояса,  подставляла  плечо.  Антон  опирался  на  девушку  -
тоненькое  деревце,  как  бы  не  надломилось.  Чувствовал  ее острое плечо,
цепкие,  больно  схватившие пальцы, ее запах - горьковатый, будто она только
что с полынного поля.
     Потом  ему  принесли  костыли.  Несколько  осторожных  шагов по палате,
натыкаясь  и  ударяясь об углы. В голове гудело и оранжево лопалось отзвуком
того  взрыва.  Его  заваливало,  он судорожно хватался, находил Надино плечо
или руку Шалого и падал на койку.
     Повязки  с  глаз  все  не снимали. Тревога нарастала: обманывают? Слеп?
Зачем же тогда примочки и компрессы?.. Спросил профессора:
     - Когда же?
     - Наберитесь терпения, юноша, скоро попробуем.
     Недели  три  назад из коридора донеслась суетня. Потом и в их палате не
только  Надя,  а  и  еще  две  санитарки начали мыть, чистить, прибирать, до
срока сменили постельное белье и халаты.
     - Кого  ожидаете?  - полюбопытствовал прапорщик Катя. Как раз незадолго
перед  тем  он  вычитал  в "Биржев-ке", что императрица Александра Федоровна
изволила  посетить  один  из  лазаретов.  "Государыня  удостоила  принять  в
лазарете  чай,  к коему были приглашены находящиеся на излечении офицеры", -
с  вдохновением  продекламировал он, пропустив мимо ушей язвительную реплику
есаула:  "Тебя  бы  все  равно  не  пригласили  -  как бы ты на своей драной
заднице сидел за столом?"
     - Ожидается  попечительница лазарета, великая княгиня, - сестра назвала
имя.
     Катя   разволновался.   Потом   затих  в  ожидании.  Дверь  отворилась,
зашелестели платья. Попечительницу сопровождала целая свита.
     - Есаул  Шалый, георгиевский кавалер! - провозгласил баритон начальника
лазарета. - Тяжелое ранение на поле брани.
     - Благодарение   господу!..   Милость  божья!..  -  невпопад  монотонно
пробормотала  попечительница.  Голос  у  нее был скрипучий. Путко представил
великую  княгиню  тощей каргой в орденских лентах. - Примите, герой, ладанку
и нательный крест...
     - Примите... Примите... - зажурчало за ней.
     - Прапорщик  Костырев-Карачинский,  ранение средней тяжести, - пропел у
стены баритон.
     - Благодарение... Милость... Примите, юный воин...
     - Примите... Примите...
     - Я счастлив! Для меня такая высокая честь! - Катя пустил петуха.
     Крестный ход приблизился к кровати Антона.
     - Поручик  Путко,  артиллерист, георгиевский кавалер! Тяжелые ранения и
отравлен газами!
     - Благодарение  господу... Милость... Примите... - княгиня сунула ему в
руку овальную иконку и крест на шнурке.
     Следом  за  нею  подходили  другие  посетительницы  и  тоже  что-нибудь
опускали  на  одеяло.  Антон  пощупал:  кулечки,  пачки  папирос, иконки. От
наклоняющихся  дам  веяло  духами.  Над  ним  заученно  бормотали,  как  над
покойником.
     Кто-то  наклонился низко-низко. Так, что он услышал прерывистое дыхание
и пахнуло невыразимо знакомым, давним-давним.
     Голос - неуверенный, осекшийся:
     - Вы... Антон?
     Холодные  пальцы  коснулись  лба  над повязкой, соскользнули на нос. Он
еще не сообразил, а из груди вырвалось:
     - Мама!
     - Боже! Антон...
     Попечительница со свитой ушла, она осталась.
     - Почему  забинтованы глаза? Что с тобой? Я столько лет ничего не знала
о тебе! Какой ты стал! Боже мой!..
     Он  попытался  представить ее. Помнил ее такой, какой видел в последний
раз.  Сколько лет назад? Шесть. После побега с первой каторги и незадолго до
второй.  Он  пришел  тогда  в  дом  ее  нового  мужа;  лакей  позвал ее, она
спустилась   по  лестнице  в  гостиную  с  зеркалами  по  стенам  -  молодая
прекрасная женщина совсем из другого мира. Но не его мать...
     - Баронесса, вас ждут! - донеслось сейчас от двери.
     - Минутку...
     Точно  так  же  ее  позвали  и тогда. К младенцу. К единокровному брату
Антона, рожденному, однако ж, под баронским гербом.
     - Мне надо идти...
     Такие же слова, как неугасшее эхо той давней встречи.
     - Я приду завтра.
     Она  пришла  и  стала  навещать  почти ежедневно. На их палату снизошла
благодать: мать приносила корзины со снедью, даже легкое вино.
     - Путко...  Чтой-то  не  слыхивал  таких  баронов. У вас все "берги" да
"ксены", - заметил Шалый, недобро выделив "у вас".
     Антон  представил: "барон фон Путко". Рассмеялся. Но объяснять не стал.
Зачем?..  Ему вспомнилась скромная квартира на третьем этаже на Моховой. Его
отец:  копна  спу