трасть к разрушению, привычка швырять за борт что ни попади таят  в
себе постоянную непредсказуемую угрозу -  ведь  многие  осложнения  по  ходу
плавания от Мексики до бухты Виго  кое-как  утрясались,  и  только  проделки
близнецов почему-то неизменно сопровождались непоправимыми последствиями.  И
все же, чуткая к каждой фальшивой  ноте,  писательница  вовремя  подправляет
положение. Комментарии относительно "метафизических  миазмов  зла",  которые
источают вокруг себя вместе со своими соплеменниками Рик и Рэк,  она  обычно
передоверяет "даме с записной книжкой", фрау Риттерсдорф, суждениям  которой
явно недостает глубины и простой человечности.
     Большие и малые конфликты в  среде  примерно  пятнадцати  пар  "чистых"
оттесняют на задний план, но не позволяют полностью исключить из поля зрения
другие проблемы социально-психологического порядка. У  занятых  бесконечными
"эстетизированными" словопрениями Дэвида и Дженни хватает  такта,  чтобы  по
крайней мере попытаться вникнуть в трагедию изгоняемых с тростниковых  полей
Кубы наемных рабочих. Колебания рыночной конъюнктуры вдруг делают  ненужными
сотни и тысячи  человеческих  жизней,  и,  покорные  слепому  экономическому
произволу, власти  не  находят  ничего  лучшего,  как  прибегнуть  к  сугубо
полицейским мерам. Соответствующие страницы "Корабля  дураков"  писались  на
рубеже 30-40-х годов, и по силе обличения  социальной  несправедливости  они
сопоставимы с рожденными той же эпохой и переполненными народным  страданием
"Гроздьями гнева" Дж. Стейнбека.
     То, что подчас благозвучно  именуется  в  наши  дни  "новой  стратегией
занятости", предстает здесь перед читателем в своем подлинном, свободном  от
лицемерного камуфляжа обличье. Фальшивые рассуждения  буржуазной  газетки  о
гуманном и вместе с тем практичном подходе  к  решению  вопроса  о  "лишней"
рабочей силе опровергаются плачевным  видом  молчаливого  и  забитого  люда,
вынужденного сниматься с насиженного места. Почти девятьсот мужчин и  женщин
загнаны на тесную нижнюю палубу корабля "Вера", и эта пороховая бочка так  и
останется  на  всем  пути  до  Канарских  островов   впечатляющим   символом
неустойчивости мироустройства,  базирующегося  в  первую  очередь  на  грубо
материалистическом расчете.
     Пассажиры с нижней палубы почти не персонифицированы в романе. Агитатор
в красной рубашке и резчик по дереву, выделывающий забавных зверюшек,  нужны
Портер больше для того,  чтобы  обозначить  два  извечных  типа  реакции  на
социальные  притеснения  -  неуправляемый,  хотя  и  пламенный,  протест   и
смиренномудрое терпение. Основная же масса "нечистых" безгласна,  но  уже  в
самом описании их  повседневных  непритязательных  забот  угадывается  мысль
писательницы о  нравственном  превосходстве  этих  отверженных  над  вот  уж
действительно образчиками "человеческого шлака" в лице все того же неуемного
Рибера и его достойной партнерши фрейлейн Шпекенкикер.
     Сухопутные главы "Корабля дураков" - составная часть  развертываемой  в
романе панорамы. Мексика, Куба, а затем Тенерифе  образуют  тот  необходимый
контекст, без которого исследование взаимодействия характеров,  предпринятое
Портер, могло бы показаться подчеркнуто лабораторным экспериментом. Особенно
многозначительна  экспозиция  книги,  проливающая  свет   на   представления
писательницы  об  историческом  процессе.  Еще  до  знакомства  с  основными
персонажами романа имеет место эпизод, о котором жители Веракруса узнают  из
утренней  газеты.  Адская  машина  террористов,  предназначавшаяся  "некоему
потерявшему  совесть  богачу",  взорвалась  почему-то  во  дворе   шведского
посольства.  От  взрыва  погибает  мальчишка-индеец,  бедняк,  и   смущенные
ультрарадикалы спешат извиниться перед скорбящей семьей, а заодно припугнуть
тех, кто на сей раз сумел избежать "народного мщения".  Случившийся  конфуз,
впрочем,  никого  особенно  не  настораживает,  хотя  символика  того,   что
зафиксировало перо писательницы, вполне прозрачна.
     "Не понимают, видно, что  это  палка  о  двух  концах...  Они  даже  не
понимают, что вся их борьба только и  даст  им  новых  хозяев..."  -  звучат
приглушенные  разговоры  на  веранде  городского  кафе.  К  сожалению,   эти
опасности,  угрожающие  любой  революции,  самым  непосредственным   образом
повлияли на ситуацию в Мексике. После осуществления некоторых позитивных мер
наследники  буржуазно-демократического   переворота,   вдохновившего   Джека
Лондона на  рассказ  "Мексиканец",  а  Джона  Рида  -  на  книгу  репортажей
"Восставшая Мексика", пошли  на  существенные  уступки  реакции.  Проведение
аграрной реформы замедлилось, в 1929 году репрессии  обрушились  на  местную
компартию, а через год были порваны дипломатические  отношения  с  Советским
Союзом, которые Мексика установила раньше других латиноамериканских стран.
     Другой, еще  глубже  проникающий  в  основной  "корпус"  романа  мотив,
который впервые также возникает в его экспозиции, навеян экзистенциалистской
трактовкой проблемы "удела человеческого". Забота, неприкаянность,  маета  -
этот синонимический ряд выходит на передний план уже при  изображении  того,
что предшествует посадке пассажиров на корабль. "Кошельки и душевные силы, -
пишет Портер, - неуклонно истощались... а неотложные дела, казалось, все  не
двигаются  с  места".   Озабоченные,   напряженные   лица   особо   отличают
американцев,  но  подобное  состояние   игнорирует   национальные   и   даже
имущественные различия. Несмотря на перемену обстановки, оно не  исчезает  и
во время путешествия. Стиснутые условиями неуютного существования  на  борту
старой посудины,  кое-кто  из  пассажиров  быстро  опускаются  и  прямо-таки
дичают;  у  других  обостряются  давние   неврозы,   выплескивается   наружу
неутоленное озлобление.
     Как хорошо было бы поверить вместе с  простодушной  и  доверчивой  фрау
Шмитт, что все люди хотят только  покоя  и  счастья,  хотят,  чтобы  желания
одного не мешали бы желаниям другого. Откуда же берется тогда дух  зла,  тот
самый "бес извращенности", что причиняет  не  меньше  бед,  нежели  войны  и
стихийные бедствия? "Царят на свете три особы, /Зовут их: Зависть, Ревность,
Злоба./ Нет им погибели и гроба!" - утверждал  в  конце  XV  века  Себастьян
Брант, и последующие столетия не поколебали оправданности этих слов.  Причин
тому немало, но стоило  бы  осознать,  что  особый  разгул  низких  страстей
возможен там, где человеческое бытие долгие  десятилетия  было  стиснуто  до
предела, где страшно напряжен быт  и  где  ржавчина  душевной  всеядности  и
приспособленчества к вечно "трудным  временам"  разъедает  последние  скрепы
нравственности.  Так,  примененный  даже   в   самом   первом   приближении,
конкретно-исторический  анализ  корректирует,  если  не  вовсе  опровергает,
экзистенциалистские догмы.
     Тенденция к  разъединенности  постоянно  воздвигает  перегородки  между
персонажами романа и служит, в глазах его автора, устойчивой характеристикой
склада современной жизни. Черные тени то и дело ложатся между любовниками  и
супругами, ссорятся соседи по каюте, родители истязают  детей,  и  даже  два
врачевателя,  доктор   Шуман   и   проповедник   Графф,   исполнены   глухой
подозрительности друг к другу. Но можно ли говорить, как это  делают  многие
американские  критики,  о   "безысходной   мизантропичности"   писательского
взгляда? Следует ли соглашаться с  тем,  что  содержание  "Корабля  дураков"
полностью  отвечает  заявленному  самой  Портер  перед  началом  работы  над
рукописью намерению "проследить  драматический  и  в  чем-то  величественный
процесс упадка личности в западном мире"?
     Мрачные  краски  действительно  преобладают  в   тексте   произведения,
которое,  однако,   не   является   ни   философическим   рассуждением,   ни
теологическим  трактатом.  Понятий  "обобщенная   личность"   или   "человек
западного мира" для Портер-беллетриста не существует. Имея дело с множеством
разнородных типажей, она не просто тасует эту карточную колоду, извлекая  из
нее  все  новые  комбинации,  а  внимательно  всматривается  в  характер   и
обстоятельства жизни каждого, стараясь не спешить со слишком категорическими
и размашистыми суждениями.
     "Корабль дураков" - это словно продуваемый ветрами эпохи идеологический
перекресток, конкретное, художественно зримое воплощение плюрализма  мнений,
рожденных  совокупностью  социально-политических  обстоятельств   XX   века.
Пестрота  человеческих  заблуждений  и  упований,  с  которой   сталкивается
читатель,  прямо  вытекает  из  сути  "переходного  периода"   между   двумя
историческими  гомеостазами  -  промежутка,  заполненного   беспрецедентными
потрясениями и конвульсиями.
     Но где же и в чьих руках находится вечно ускользающая нить,  ведущая  к
познанию истины? Чему отдать предпочтение - административному ли  "орднунгу"
капитана Тиле, зажигательным речам агитатора с нижней палубы и  примыкающего
к нему датчанина Хансена или же расплывчатому гуманизму миссис  Тредуэл?  Не
стоит ли, однако, прислушаться к двум самым  старшим  по  возрасту  и  самым
опытным - судовому врачу Шуману и бывшему  профессору  философии  Вилибальду
Граффу? Оба они люди незаурядного интеллекта, оба  страдают  от  неизлечимых
болезней, и поэтому "последнее  слово"  каждого  приобретает  дополнительную
нравственную силу.
     Экзальтированный пророк Графф находится уже по  другую  сторону  земных
дрязг  и  суеты.  Он  одержим  извечным  стремлением   мыслящей   субстанции
"существовать и дальше, пусть в ином месте, в ином облике,  в  иной  стихии;
существовать и дальше, хотя бы до тех пор, пока не получишь  ответы  на  все
вопросы и  не  довершишь  все,  чего  еще  не  успел  сделать".  Эти  пылкие
рассуждения умеряет  как  бы  сплетающийся  с  ними  голос  доктора  Шумана,
который, как психиатр и терапевт, слишком хорошо изучил людское племя, чтобы
безоглядно присоединиться к любой  из  широковещательных  утопий.  Шуман  не
менее религиозен, чем Графф, но он  не  верит  в  автоматическую  готовность
первого встречного откликнуться на призыв к воодушевленному  альтруизму.  По
сути, у некоторых его подопечных за душой нет ничего, кроме слепого  эгоизма
да бессердечной хитрости,  и  этого  не  вытравить  никакими  проповедями  и
социальными перетрясками. И в самом деле, вряд ли можно  что-то  поделать  с
убогим умишком, "бестолковым и беспокойным, точно мартышка в клетке",  Лиззи
Шпекенкикер, равно как и внушить представление о равенстве рас и религии  ее
неотлучному спутнику, коротышке Риберу.
     Воспринятый в первую очередь через  фигуры  подобного  плана,  "Корабль
дураков" - в соответствии с буквалистски понятым названием романа - способен
предстать прежде  всего  развернутым  реестров  несовершенств,  недостатков,
моральных пороков. Ни о  ком  из  его  персонажей  нельзя  сказать,  что  он
безгрешен, а некоторые выглядят прямо-таки отталкивающе. И все же по  зрелом
размышлении,  установив  между  собой   и   текстом   известную   дистанцию,
убеждаешься, что едва ли не большинство из промелькнувших  перед  внутренним
взором лиц не заслуживают читательского осуждения.  "Я  тоже  странствую  на
этом корабле", - считает нужным напомнить во вступлении к роману его автор.
     Смешные, странные и даже не очень симпатичные  черточки,  высвечиваемые
со  всей  откровенностью,  не  скрывают  основной   нравственной   доминанты
определенной человеческой общности. Ее участники изначально исполнены доброй
воли и нуждаются  лишь  в  подходящих,  то  есть  нормальных,  условиях  для
реализации своих потенций. В эту группу входят  немецкие  супружеские  пары,
трио швейцарцев, Вильгельм Фрейтаг и миссис Тредуэл, Глокен и маленькая фрау
Шмитт, художники-американцы, судовой врач Шуман. То, что стало о них извест-
но, не выходит за пределы  некоей  "среднечеловеческой"  характерологической
взвеси  с  преобладанием,  однако,  таких  высоко   ценимых   качеств,   как
добропорядочность,  элементарная  просвещенность.  Готовность  к   разумному
самоограничению.
     Неоснователен, думается, и нередко обращаемый к К. Э.  Портер  упрек  в
"холодном равнодушии", в нейтральности авторской позиции. Помимо прочего  он
опровергается и концовкой романа, которой  восхищался  Роберт  Пени  Уоррен,
выступивший  в   качестве   составителя   сборника   статей   о   творчестве
писательницы. Фигурка впервые упоминаемого в тексте юного трубача,  который,
"казалось, ни разу в жизни не ел досыта, ни от кого не слыхал доброго  слова
и не знает,  что  станет  делать  дальше",  возникает  в  остроэмоциональном
контексте встречи с родиной - какой бы она ни была на самом  деле  -  как  с
верным, задушевным другом. Этот мгновенный светлый  блик  подобен  грозовому
разряду, который возрождает глубоко упрятанную в  недрах  произведения  тему
неуничтожимого тяготения изначального человеческого естества через всяческие
тернии к вечно сияющим звездам.
     Итак, жизненный процесс, наблюдаемый "сквозь призму" романа  Портер,  -
это  пестрая  круговерть,  безостановочное   кипение   самых   разнообразных
страстей, воззрений, посягательств. "Чтобы их  удовлетворить,  -  рассуждает
профессор Гуттен, - люди нередко борются не на жизнь, а на  смерть,  и  одни
при этом  опускаются  до  любой  гнусности,  до  оскорблений,  жестокости  и
преступления, а другие возвышаются до  истинной  святости  и  мученичества".
"Плоскому"   позитивизму   подобных    взглядов    XX    век    неоднократно
противопоставлял   более   одухотворенные,   романтизированные    концепции,
настаивающие на наличии у движения истории  непременной  цели  и  внутренних
закономерностей.
     Этот спор между органическим и нормативным подходами  продолжается  уже
давно. С новой силой он, похоже, вспыхивает в наше время - время  пересмотра
шаблонов и привычек, отказа от сложившихся мыслительных модусов. Несмотря на
все реверансы в  сторону  "неоднозначности",  наш  практический  ум,  твердо
приученный к жесткому противопоставлению "или  -  или",  все  еще  страшится
реальной  сложности  разнонационального  и  многомерного  "широкого   мира".
Раздвижение сложившихся рамок необходимо, и воспринятый, кроме всех  прочих,
и в этом ракурсе полифоничный роман К.  Э.  Портер  предоставляет  всем  нам
обильную пищу для размышлений.

                                   А. МУЛЯРЧИК





          Название  этой  книги  -  перевод  с немецкого: "Das Narrenschiff"
          называлась    нравоучительная    аллегория    Себастьяна    Бранта
          (1458?-1521),   впервые  напечатанная  по-латыни  как  "Stultifera
          Navis" в 1494 году. Я прочитала ее в Базеле летом 1932 года, когда
          в  памяти у меня были еще свежи впечатления от моей первой поездки
          в  Европу.  Начиная обдумывать свой роман, я выбрала для него этот
          простой, едва ли не всеобъемлющий образ: наш мир - корабль на пути
          в вечность. Образ отнюдь не новый - когда им воспользовался Брант,
          он  был  уже  очень  стар,  прочно  вошел  в  обиход  и  с ним все
          сроднились;  и  он  в  точности  отвечает  моему  замыслу.  Я тоже
          странствую на этом корабле.

                                                                    К. Э. П.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

          на борту северогерманского пассажирского корабля "Вера"
                 (см. справочник Ллойда), совершающего рейс
             от Веракруса (Мексика) до Бремерхафена (Германия)
                  между 2 августа - 17 сентября 1931 года.


        НЕМЦЫ:
     Капитан корабля Тиле.
     Доктор Шуман, судовой врач.
     Судовой казначей и шестеро помощников капитана.
     Фрау Ритгерсдорф, пассажирка с записной книжкой.
     Фрау Отто Шмитт, у которой недавно в Мексике умер муж.
     Зигфрид Рибер, издатель рекламного журнала дамских мод.
     Фрейлейн Лиззи Шпекенкикер из Ганновера, торгует дамским платьем.
     Профессор Гуттен | бывший директор немецкой школы в Мексике,
     Фрау Гуттен      | его жена, при них белый бульдог Детка.
     Карл Баумгартнер | адвокат из Мехико, безнадежный пьяница,
     Фрау Баумгартнер } его жена Грета
     Ганс Баумгартнер | и их восьмилетний сын.
     Карл  Глокен,  горбун;  торговал в Мексике табаком и газетами, а теперь
       продал свой киоск и возвращается в Германию.
     Вилибальд   Графф,  умирающий  религиозный  фанатик,  возомнивший  себя
       исцелителем болящих.
     Иоганн, его племянник и в то же время сиделка.
     Вильгельм   Фрейтаг,   "связанный"  с  нефтяной  компанией  в  Мексике;
       возвращается в Германию за женой и ее матерью.
     Юлиус Левенталь, еврей, фабрикант и торговец, поставляющий католической
       церкви всевозможную утварь; едет в родной город Дюссельдорф навестить
       двоюродную сестру Сару.

        ШВЕЙЦАРЦЫ:
     Генрих Лутц | бывший владелец отеля в Мексике, после пятнадцати
     Фрау Лутц   } лет отсутствия возвращается в Швейцарию; с ним
     Эльза Лутц  | жена и восемнадцатилетняя дочь.

        ИСПАНЦЫ:
     Бродячая  труппа - певцы и танцоры, называющие себя цыганами; прогорели
       в Мексике и возвращаются в Испанию.
     Женщины:  Ампаро,  Лола,  Конча,  Пастора. Мужчины: Пеле, Тито, Маноло,
       Панчо.
     Дети: Рик и Рэк, близнецы, сын и дочь Лолы, шести лет от роду.
     Condesa  {Графиня  (исп.).}, обнищавшая аристократка, много лет жила на
       Кубе, по политическим мотивам выслана с Кубы на Тенерифе.

        КУБИНЦЫ:
     Шестеро студентов-медиков, направляются в Монпелье.
     Супружеская чета с двумя малышами.

        МЕКСИКАНЦЫ:
     Новобрачные из Гвадалахары (Мексика), совершают свадебное путешествие в
       Испанию.
     Сеньора   Эсперон-и-Чавес   де   Ортега,   жена   атташе  мексиканского
       представительства  в  Париже,  ее  новорожденный  сын и няня-индианка
       Николаса.
     Отец Гарса   | служители  мексиканской  католической церкви,
     Отец Карильо | направляются в Испанию.
     Политический агитатор: толстяк в темно-красной рубашке, любитель петь.

        ШВЕД:
     Арне Хансен, ярый враг Рибера.

        АМЕРИКАНЦЫ:
     Уильям Дэнни из Техаса, молодой инженер-химик, направляется в Берлин.
     Мэри  Тредуэл,  сорока  пяти  лет,  развелась  с мужем и возвращается в
       Париж.
     Дэвид Скотт  | молодые художники, любовники,
     Дженни Браун | впервые едут в Европу.

        ПАССАЖИРЫ ЧЕТВЕРТОГО КЛАССА:

     Восемьсот  семьдесят  шесть  душ,  испанцы  -  мужчины, женщины и дети,
       поденщики с сахарных плантаций на Кубе, высланные обратно на родину -
       на  Канарские  острова  и  в различные области Испании - после краха,
       разразившегося на сахарном рынке.

        СОСЕДИ ПО КАЮТАМ:
     Фрау Ритгерсдорф
     Фрау Шмитт

     Миссис Тредуэл
     Фрейлейн Шпекенкикер

     Дженни Браун (Дженни-ангел)
     Эльза Лутц

     Отец Гарса
     Отец Карильо

     Вильгельм Фрейтаг
     Арне Хансен

     Дэвид Скотт (Дэвид-лапочка)
     Уильям Дэнни
     Карл Глокен

     Вилибальд Графф
     Иоганн, его племянник

     Рибер
     Левенталь

     Сеньора Ортега
     Младенец и кормилица

     Condesa (одна)

     Новобрачные

     Генрих Лутц
     Фрау Лутц

     Профессор Гуттен
     Фрау Гуттен
     Бульдог Детка

     Баумгартнер
     Фрау Баумгартнер
     Ганс Баумгартнер

     Шестеро студентов-кубинцев
     занимают две смежные каюты

     Бродячая труппа:
     Маноло и Конча

     Тито и Лола с близнецами
     Пепе и Ампаро
     Панчо и Пастора


Часть I. Отплытие

                                              "Когда мы к счастью поплывем?"
                                                                   (Бодлер)

     Август 1931. Для путешественников портовый город Веракрус - всего  лишь
чистилище между сушей и морем, но здешние жи