вовсе  незачем  напрягать  воображение,  порыв  того
несчастного кажется ему таким естественным.
     - Я видел этого человека  прежде  там,  внизу,  -  сказал  он,  немного
помолчав. - Он сидел на палубе и карманным ножом вырезывал из дерева фигурки
зверей. Он был баск, - прибавил он еще, словно это  могло  разъяснить  некую
загадку.
     - Дикие люди, никакой дисциплины, каждый сам по  себе,  -  сказал  отец
Гарса. - И язык у них непостижимый, ничего не разберешь, и веруют они скорее
не как католики, а как  язычники...  чего  же  от  них  ждать?  Этого  звали
Эчегарай, - просмаковал он странное имя.
     - Надо будет  запомнить,  -  сказал  доктор  Шуман.  -  Благодарю  вас.
Извините, мне нужно к больному, - Он  шагнул  было  прочь,  но  вернулся.  -
Скажите, отец мой... как по-вашему, кто бросил собаку за борт?
     - Ну конечно, одержимые демонами дети испанских плясунов, кому же  еще,
- ответил священник.
     - Хотел бы я знать, видел ли это кто-нибудь, -  любезно  сказал  доктор
Шуман. - Может быть, они сами - доподлинные демоны и могут  принимать  любой
образ, даже становиться невидимками, когда творят свои черные дела?
     - Хорошенько их высечь да подержать  три  дня  на  хлебе  и  воде  -  и
прекрасно можно изгнать из  них  демонов,  -  сказал  отец  Гарса.  -  Самые
обыкновенные маленькие грешники. Я не стал бы называть их демонами, от этого
они только возомнят о  себе  лишнее.  Основательно  сечь  почаще  на  пустой
желудок - вот и все, что тут требуется.
     - Хотел бы я, чтобы это было так просто, - сказал доктор, в глазах  его
вспыхнуло нетерпение.
     Священник нахмурился, сердито поджал губы, он явно готовился поспорить,
и доктор поспешно с ним простился.


     Гуттенов он застал на коленях посреди каюты: точно скорбные  надгробные
изваяния, они склонились над простертым  на  полу  Деткой,  а  он  время  от
времени приподнимал голову, и его тошнило морской водой. Когда Шуман  вошел,
они обратили к нему такие же угнетенные, горестные лица, какие он только что
видел  возле  покойника,  и  фрау  Гуттен,  наперекор  всем  своим  правилам
скромности и приличия, заговорила первая:
     - Ах, доктор, я знаю, нехорошо вас  об  этом  спрашивать,  но  как  нам
помочь Детке? Он так мучается!
     - У меня дома тоже есть собаки, - сухо сказал доктор Шуман.
     Он подсунул ладонь под голову Детки, приподнял  ее  и  опять  осторожно
опустил.
     - Продолжайте покрепче его растирать, и пускай лежит плашмя на  животе.
Он поправится. - И прибавил: - А тот человек, который прыгнул в воду,  чтобы
его спасти... этот человек умер.
     Фрау Гуттен откинулась назад и зажала уши ладонями.
     - Ох, нет, нет! - воскликнула она, потрясенная, почти сердито,  но  тут
же опомнилась и сызнова принялась сжатыми кулаками мять бока и спину  Детки,
а он тихонько захрипел и отрыгнул пенистую воду.
     - Послушаем,  что  хотел  нам  сказать  господин  доктор,  -  церемонно
произнес профессор Гуттен.
     Тяжело, с плохо скрытым усилием он  поднялся  на  ноги  и  приготовился
говорить с доктором как мужчина с мужчиной, предоставляя  жене  прозаические
заботы о несчастном животном, которое (профессор волей-неволей отдавал  себе
в этом отчет) день ото дня будет для них все более тяжким бременем.
     - Так ли я вас понял, сударь? - спросил он. - Вы  хотите  сказать,  что
человек бросился в воду, чтобы спасти нашу собаку?
     - Я думал, вам это известно, - сказал доктор. -  Спускали  спасательную
шлюпку, все пассажиры высыпали на палубу. Неужели вам никто не рассказал?
     - Я был занят заботами о жене, она едва не лишилась чувств, -  чуть  ли
не с сожалением сказал Гуттен. - Да, мне что-то  такое  говорили,  но  я  не
поверил. Неужели нашелся такой дурак?
     - Нашелся, - сказал доктор. - Он был баск, его звали Эчегарай. Это  тот
самый, который вырезывал деревянных зверюшек...
     - А, вот оно что! - сказал профессор Гуттен. - Теперь  я  припоминаю...
он был из этих опасных агитаторов... капитан приказал их разоружить...
     - Да, у него отобрали карманный ножик. -  Доктор  Шуман  вздохнул,  его
захлестнула волна безнадежной усталости. - Это был совершенно  безобидный  и
глубоко несчастный человек...
     - Ну конечно, он надеялся на вознаграждение! - воскликнула фрау Гуттен,
словно ее вдруг осенило. - Мы бы с радостью хорошо ему заплатили! Как  жаль,
что мы уже не сможем пожать ему руку и поблагодарить!
     - Во всяком случае, - серьезно произнес  профессор  Гуттен,  словно  бы
ожидая врачебного совета, - во всяком случае, мы можем предложить  небольшое
денежное пособие его семье...
     - У него никого нет, по  крайней  мере  здесь,  на  корабле,  -  сказал
доктор.
     По лицу профессора точно луч света промелькнул,  он  явно  почувствовал
облегчение. То же чувство отразилось на посветлевшем лице фрау Гуттен.
     - Что ж, тут уже ничем не поможешь, - сказала она почти весело.  -  Все
кончено, от нас больше ничего не зависит.
     - Да, - согласился доктор. - Итак, спокойной ночи. Держите его в тепле.
- Он кивнул на Детку, бульдог, видимо, уже чувствовал себя  лучше.  -  Дайте
ему теплого мясного бульона.
     Фрау Гуттен протянула мужу руку, и он ловко помог ей подняться на ноги.
Она  выскользнула  из  каюты  вслед  за  доктором  и  знаком  попросила  его
подождать, словно хотела сказать ему что-то по секрету. Но спросила только:
     - Как, вы говорите, его звали?
     Это было сказано почти шепотом, таинственно и с любопытством,  и  в  ее
толстом немолодом лице неожиданно проступило что-то ребяческое.
     - Эчегарай, - старательно выговорил доктор Шуман. - У басков это  очень
распространенное имя.
     Фрау Гуттен и не пыталась это имя повторить.
     - Подумать только, - сказала она. - Он пожертвовал жизнью  ради  нашего
бедного Детки, и мы даже не можем сказать ему, как мы благодарны.  Я  просто
не могу этого вынести... - Глаза ее наполнились слезами.
     - Похороны завтра утром, во время ранней мессы, - сказал доктор  Шуман.
- Может быть, вы хотите пойти.
     Фрау Гуттен покачала головой, ее передернуло.
     - Ох, да разве я могу... Но спасибо вам, - поспешно сказала она, моргая
и кусая губы, и вернулась в каюту.
     - Как это его звали, сказал доктор? - переспросил профессор.
     Он стоял на том же месте, где она его оставила, и смотрел не на  Детку,
но куда-то сквозь стену каюты, по ту сторону корабля, словно где-то там  был
предел, граница, берег, где кончалось его недоумение.
     - Такое странное имя, - ответила жена, - почти  смешное,  варварское...
Эчеге... Эчеге...
     - Эчегарай, - сказал Гуттен. - Да-да. Вспоминаю,  в  Мехико  нескольких
басков так звали... Признаться, дорогая, никак не могу понять,  почему  этот
несчастный так поступил. Надеялся на вознаграждение... да, конечно,  но  это
уж слишком просто. Может быть, он хотел привлечь к себе внимание, чтобы  его
сочли героем? Или, может быть - разумеется, неосознанно, -  искал  смерти  и
выбрал такой словно бы невинный способ самоубийства? Может быть...
     - Ах, откуда я знаю! - воскликнула жена.
     Ее охватило такое отчаяние, что впору рвать на себе  волосы;  но  Детка
избавил ее от столь неумеренного проявления  чувств  -  его  опять  стошнило
морской водой, и тошнило довольно долго, а  профессор  с  женой  по  очереди
растирали его  коньяком  и  вытирали  мохнатыми  полотенцами,  пока  наконец
горничная, сверкая глазами, вся заряженная возмущением, точно грозовая  туча
- молниями, не принесла им в большой  миске  целую  кварту  заказанного  для
Детки мясного бульона. Она протянула миску фрау Гуттен, круто повернулась  и
вышла: не желала она смотреть, как хороший, крепкий  бульон,  приготовленный
для людей, скармливают никчемному псу -  стыд  и  срам!  -  когда  на  свете
столько ни в чем не повинных бедняков  голодает,  даже  дети  малые!  А  вот
бедолага с нижней палубы, спасая эту  скотину,  нахлебался  соленой  воды  и
помер, задохнулся там, в вонючем закутке, так разве кто с ним  нянчился?  Он
только и дождался  сухой  облатки  от  лицемера  попа,  и  молитву  над  ним
прочитали кой-как, людям  на  смех.  Горничная  почувствовала,  что  и  сама
захлебывается в бурном океане горькой ярости; даже руки и ноги свело, и она,
точно калека, с трудом  заковыляла  по  нескончаемому  коридору.  Но  небеса
ниспослали  ей  случай  отвести  душу:  навстречу  бежал  с  охапкой   белья
подросток-коридорный.
     - В этом гнусном мире надо быть собакой! - крикнула она ему в  лицо.  -
Собаку богача поят мясным бульоном,  а  бульон  варят  из  костей  бедняков.
Человеку живется хуже собаки - это что ж такое, скажи на  милость?  Понятно,
коли это собака богача!
     Четырнадцатилетний парнишка, бледный и тощий (сразу  видно,  он  и  сам
весь свой век жил впроголодь), сообразил, что этот гнев обращен не на  него,
и мигом оправился от испуга.
     - Прошу прощенья, фрейлейн, какая такая собака? - спросил он  униженно,
как привык говорить со старшими, то есть со всеми и каждым на корабле; в его
повадке не было ни намека на чувство собственного достоинства: все и  каждый
приняли бы это за чистейшее нахальство с его стороны.
     - Этого пса поят бульоном! - снова взорвалась горничная,  задыхаясь  от
ярости. - А тот бедолага помер! Помер, чтоб спасти пса!  -  выкрикнула  она,
размахивая длинной рукой, как цепом.
     Мальчишка в смятении юркнул мимо нее и побежал прочь, у  него  тряслись
коленки.
     "По мне, пускай бы они оба потонули, и ты  тоже,  старая  дура,  ослица
бешеная!" - сказал он про себя. Приятно было выговорить эти слова, и он  все
твердил их шепотом, пока не утихла обида.


     Как ни трудились над ним Гуттены, Детку все еще трясло, опять  и  опять
по его нескладному телу пробегала  дрожь.  Наконец  он  приподнялся  и  сел,
отупело покоряясь их заботливым рукам.
     - Я чувствую, что я ужасно виновата перед ним, - сказала фрау Гуттен.
     Ей казалось, в мутных глазах собаки она читает и сомнение,  и  пугающий
вопрос. Даже своим молчанием он будто обвинял ее в каком-то недобром умысле.
     - У него вообще молчаливый нрав, - напомнил ей муж. - Это не ново.
     - Да, но сейчас совсем другое дело, - подавленно сказала жена.
     Она уже забыла, что прогневала супруга и он очень ею недоволен. И,  как
всегда, доверчиво прислонилась к  нему,  склонив  голову,  и  опять  потекли
слезы. Ее рука искала его руку, и он тотчас ответил пожатием.
     - Детка нам верил, - всхлипнула она. - Он часть нашего прошлого, нашего
счастливого прошлого, нашей с тобой жизни.
     Растрепанная, жалкая, она опустилась на край кровати, муж сел рядом.
     - Зачем, зачем мы уехали из Мексики! - воскликнула она, никогда еще  он
не слышал, чтобы она  плакала  так  горько,  -  Зачем  затеяли  эту  ужасную
поездку! В Мексике мы были счастливы, там прошла наша молодость... зачем  мы
все это бросили?
     Впервые за многие годы профессор Гуттен и сам не удержался от слез.
     - Не надо так горевать, бедная моя девочка, - сказал он. -  Это  вредно
для твоего сердца и совсем расстроит твои нервы. - Слезы  капали  у  него  с
кончика носа. - Ты здесь в последние дни совсем на себя непохожа, - напомнил
он.  -  Всех  наших  знакомых  всегда  так  восхищала  твоя  скромность,   и
предусмотрительность, и твой ровный, спокойный нрав...
     - Прости, я виновата, - взмолилась жена. - Я  слабая,  помоги  мне.  Ты
такой добрый. Конечно, это я оставила дверь открытой, это все моя  вина,  ты
всегда прав.
     Профессор достал носовой платок, осушил свои слезы и отер  лоб;  в  эти
трудные минуты он решил  быть  твердым,  он  не  даст  нахлынувшим  чувствам
заглушить  в  его  сознании  ни  подлинно  важные  события  этого  дня,   ни
справедливое недовольство поведением жены... и однако, ничего не  поделаешь,
поневоле он смягчился. Ему полегчало, уже не так мучили беспокойные мысли  и
уязвленное самолюбие, словно некий волшебный бальзам  пролился  на  открытую
душевную рану.  Благожелательность,  великодушие,  христианское  милосердие,
супружеская снисходительность и даже простая человеческая нежность  победным
маршем вступили в его грудь, в полном порядке, названные своими  именами,  и
вновь заняли там надлежащее место. Уже многие годы профессор не знал  такого
богатства  чувств;   настоящим   блаженством   наполнила   его   эта   смесь
добродетелей, которую признала и  вновь  пробудила  в  нем  своими  простыми
словами жена.
     Он крепко, будто новобрачную, поцеловал ее в губы, дотянулся языком  ей
чуть не до гортани, ухватил за голову, как бывало  когда-то,  от  нетерпения
больно дернул за волосы. И каждый принялся неуклюже  копаться  в  той  части
одежды другого, которая сейчас была самой досадной  помехой;  казалось,  они
готовы разорвать друг друга на части, они  обхватили  друг  друга  и  тяжело
шлепнулись, как лягушки. Непомерно долго они трудились, барахтались, охали и
кряхтели,  перекатывались,  точно  борцы  в  неистовой  схватке,  и  наконец
обмякли,  слились  в  бессильной  дрожи   и   долгих   стонах   мучительного
наслаждения;  и  долго  лежали,  упиваясь  победным  изнеможением:   вот   и
восстановилось их супружество, почти как в лучшие времена, и все их  чувства
обновились и очистились.
     - Женушка моя, - пробормотал профессор, совсем  как  в  первую  брачную
ночь, когда после долгой пьянящей осады он ею овладел.
     - Муженек, - отозвалась она тогда по всем правилам приличия,  и  сейчас
она повторила это слово как часть некоего обряда.
     Детка, забывшийся беспокойным сном  на  своем  коврике  в  углу,  вдруг
разразился полным ужаса протяжным, хриплым, рыдающим воем  -  это  было  как
болезненная встряска, обоих мигом  выбило  из  чувственной  расслабленности.
Фрау Гуттен по привычке опять захныкала.
     - Он знает, знает, что они хотели его утопить!  -  выкрикнула  она  как
обвинение, - Его сердце разбито!
     Нервы профессора, несколько натянутые  после  необычных  испытаний,  не
выдержали. Он  застонал,  и  на  сей  раз  в  стоне  слышалось  неподдельное
страдание.
     - Ты не прольешь больше ни единой  слезы  по  этому  поводу!  -  громко
распорядился он, вновь вступая в права мужчины, господина и повелителя. -  Я
тебе запрещаю. И потом, что это за "они"?  Остерегайся  необдуманных  речей,
дорогая моя.
     Он легонько, любя, стукнул ее, и она  с  радостью  сделала  вид,  будто
испугалась его гнева: это всегда ему льстило, даже если он сердился всерьез,
а не только притворялся, как сейчас. И вдруг она подумала: а ведь в тот раз,
единственный за всю ее жизнь, когда она испугалась его по-настоящему - всего
несколько часов назад, когда она, конечно же, смертельно его оскорбила, -  у
нее не оказалось над ним никакой власти, не могла она прибегнуть ни к  каким
чарам и ни к какой хитрой уловке. Как странно и как страшно... такое никогда
больше не должно случиться!
     - Пожалуйста, позволь мне пойти к нему, - сказала она, утирая  слезы  о
рукав мужниной рубашки. И прибавила нарочито спокойным тоном: -  Я  имела  в
виду этих ужасных детей. Конечно, больше никто не мог так с ним поступить?
     - Согласен, - сказал муж. - И все равно нам не  следует  так  говорить,
ведь доказать это мы не можем. И потом, с точки зрения закона,  может  быть,
утопить собаку - не преступление?
     - Да, но ведь по их вине умер человек!
     - В чем тут их вина? - осведомился профессор.  -  Разве  его  заставили
кинуться в воду? Разве кому-нибудь, даже этим детям, могло прийти в  голову,
что он так безрассудно поступит?
     Фрау Гуттен ничего не ответила и медленно опустилась на колени,  у  нее
опять разболелась нога; она сжала ладонями; широкую печальную морду Детки.
     - Это не мы виноваты, не твои Vati и Mutti {Папочка и мамочка (нем.).},
запомнишь? Не мы  тебя  обидели.  Мы  тебя  любим,  -  горячо  уверила  она,
поглаживая уши и шею бульдога. - Он прекрасно все понимает,  -  сказала  она
мужу. - Спи, мой миленький, - и она опустила голову Детки на коврик.
     - Да, я тоже  не  прочь  поспать,  -  сказал  профессор  и  помог  жене
подняться.
     Уже в полусне они сбросили с себя оставшуюся одежду и  натянули  ночные
рубашки; корабельная качка, всегда ненавистная, сейчас убаюкивала их,  точно
в колыбели. Сквозь сон профессор прошептал:
     - Как же это, сказал доктор, его звали? Странно, не могу вспомнить.
     - А что толку вспоминать? - устало вздохнула фрау Гуттен.  -  Не  стоит
труда.


     Эльза лежала, заложив руки под  голову,  и  сонно  смотрела  на  кружок
ярко-голубого неба - казалось, оно прильнуло вплотную к иллюминатору.
     - В такую рань? - без любопытства спросила она,  глядя,  как  торопливо
умывается и одевается Дженни. - Я так не могу, я слишком ленивая.
     - Сегодня утром будут  хоронить  беднягу,  который  утонул,  -  сказала
Дженни. - Подумайте, его там оставили совсем одного.
     - Ну, он ведь этого не знает, - рассудительно заметила Эльза. - Не  все
ли ему равно? Мой отец  говорит,  этот  человек  поступил  очень  глупо.  Он
говорит, такие глупые люди всегда поступают не подумавши и от них всем  одни
неприятности. Он говорит...
     - Он хочет сказать - не  думая,  спасают  глупых  собак  других  глупых
людей? Про такие поступки он говорит? - ледяным тоном спросила Дженни.
     Эльза порывисто села на постели, огорченно поморщилась.
     - Отец не про то говорил, - горячо вступилась она. - Он человек добрый,
он никому зла не сделает. Он совсем не  потому  так  сказал,  что  ему  того
человека не жалко. Это очень трудно объяснить...
     Дженни причесывалась, холодно молчала, предоставляя Эльзе выпутываться.
     - Просто он иногда бывает уж  очень  практичный,  почти  как  мама.  Он
говорит, жизнь - для живых, мертвым уже ничего не нужно, и не следует давать
волю чувствам, когда от этого нет никакого толку! А мама говорит...
     Дженни не выдержала и рассмеялась.
     - Ox, Эльза, наверно, вы будете рады и счастливы, когда школа кончится?
     Эльза посмотрела на нее недоверчиво - в последнее время  это  случалось
все чаще. Кажется, ее соседка по каюте человек  как  человек,  и  все  же...
никак не определишь, в чем тут дело, но есть в ней какая-то странность...
     - Я уже не учусь в школе, - сказала Эльза.
     Дженни повязала голову темным шелковым шарфом.
     - Ну, все равно, - сказала она, -  Пойду  попрощаюсь  с  ним,  провожу,
неважно, услышит он или нет.


     Блики утреннего солнца плясали на волнах и  отражались  в  глазах  отца
Гарса; он стоял у перил нижней палубы подле своего  переносного  алтаря,  но
мельком взглянул наверх - и с удивлением  увидел  гирлянду  любопытных  лиц,
свесившихся с верхней палубы: стервятники почуяли смерть и не  удержались  -
пришли поглазеть. Отец Гарса на долгом опыте и по себе, и по  другим  хорошо
узнал человеческую природу и научился  не  доверять  бескорыстию  и  чистоте
людского сочувствия и жалости. Да, он смело может сказать - ни в ком из этих
зевак не  сыщешь  подлинно  христианской  мысли,  ни  от  кого  не  услышишь
искренней молитвы. Покойника уже приготовили, в нужную минуту  его  отправят
за борт: длинное окоченелое тело, обернутое, точно мумия, в темный  брезент,
лежало поперек поручней, его удерживали в  равновесии  несколько  белобрысых
молодых  матросов  в  белых  полотняных  робах,  розовые  обветренные   лица
торжественны, как  оно  и  подобает,  когда  совершается  обряд  погребения.
Пассажиры нижней палубы, оборванные, грязные, унылые, почтительно  теснились
поодаль  и  приглушенно  гудели,  как  пчелиный  рой:   постукивают   четки;
непрестанно крестясь, мелькают руки; глаза устремлены в одну  точку,  что-то
шепчут губы. Только толстяк в  ярко-оранжевой  рубашке  с  небольшой  кучкой
своих приверженцев стоит в сторонке - эти все начеку и готовы заварить любую
кашу. Время от времени толстяк громко рыгает и, приставив  большой  палец  к
носу, растопырив остальные, передразнива