ями, просто добрыми друзьями, и рассуждать обо всем  спокойно?
Разве нет на свете ничего, кроме любви?
     Ох, Господи, подумала Дженни, вот он, очередной шахматный ход.
     - Ну да, еще много всего, и все это, как правило, куда лучше, - сказала
она, чтобы покончить с этим разговором.
     И они растерянно замолчали, стоя рядом у перил. Что до верности, думала
Дженни, так незачем было тебе рассуждать о любви с чужой женщиной, случайной
попутчицей, а мне - со случайным попутчиком. Мы ступили на тонкий лед.  Твоя
жена возмутилась бы, и Дэвид тоже, и оба были бы совершенно правы. В чем,  в
чем, а в этом Дэвид молодец. Ни за что не станет болтать о  любви  с  другой
женщиной. Он и со мной-то о любви не говорит. Она  ему  еще  отвратительней,
чем мне. А  ты  все  высматриваешь,  подглядываешь,  подбираешься  окольными
путями. Будь ты мой, я ни на грош бы тебе не верила. А Дэвиду я всегда  могу
доверять. Он будет злой, и несносный, и упрямый, и верный до  самой  смерти.
Мы не убьем друг  друга,  потому  что  я  решила:  я  уйду,  пока  этого  не
случилось. Но наша встреча не пройдет для  нас  бесследно.  Я  расстанусь  с
Дэвидом, но он всегда будет ощущать разницу между мной и всякой другой, а он
навсегда останется во мне, точно окаменевший зародыш... Ей стало тошно,  она
почувствовала себя такой опустошенной и усталой,  что  едва  не  подкосились
ноги.
     - Любовь. - Дженни сморщила нос. - Тут на корабле она бьет ключом. И уж
конечно, это Самая Настоящая Любовь. Мне надо бежать,  -  докончила  она.  -
Эльза тоже влюблена, и я обещала помочь ей причесаться по-новому.
     Оставшись один, Фрейтаг пожалел о том, что он ей наговорил, - почти обо
всем; некоторые его слова  она  встретила  довольно  откровенной  насмешкой.
Конечно, она решила, что он глуповат. Ничего, она еще поймет, что  ошиблась.
Наверно, прежде она была прелестна - пока ее не искалечила и  не  развратила
эта беспорядочная жизнь и ложные понятия  о  любви,  пока  она  не  загубила
сумасбродно свою женскую суть. Он и раньше в  разных  странах  встречал  вот
таких молодых особ - безрассудных, мечущихся,  одиноких,  недоверчивых,  они
давали ему подойти поближе, но смотрели с опаской, словно  готовые  кинуться
наутек, попробуй он их коснуться. Они были такие непостоянные, не  знали  ни
дома, ни угрызений совести - и это словно бы освобождало его  от  каких-либо
обязательств, они ничего от него не требовали, и потом, распростясь, приятно
было с жалостью и нежностью о них вспоминать.
     Но все это  -  прошлое.  Сумасбродные  приключения,  какие  сулила  ему
встреча с Дженни, остались в его прежней жизни, в  той,  что  была  населена
призраками и нелепыми грезами; он знал, им невелика цена, он мог сравнить их
с надежной подлинностью своего брака. Он ведь знал себя, по природе своей он
- самый верный из однолюбов, чтобы в этом убедиться, надо  было  лишь  найти
свою настоящую любовь, свою Мари, - и он ее нашел. А теперь  они  уже  почти
три месяца в разлуке - и плоть его измучена желанием,  он  прескверно  спит,
совсем как в холостяцкие времена, и слишком  много  времени  и  сил  тратит,
силясь избавиться от требований  пола;  и  зачастую  находит  весьма  убогую
замену, подумал он, мрачнея. Это очень плохой знак - что он  расчувствовался
из-за  первой  же  доступной,   по-видимому,   женщины,   хорошо   хоть   не
профессиональной шлюхи, очень некстати она ему повстречалась.
     И о  чем  он  только  думает?  -  спохватился  Фрейтаг.  Его  внутренне
передернуло - быть может, от  ощущения  вины?  -  кажется,  задрожал  каждый
натянутый нерв. Эта дрожь вины и подступающее эротическое волнение так тесно
сплетены друг с другом... и вдруг вместо Дженни ему  представилась  одна  из
этих доступных испанок - лучше всего Лола, она,  пожалуй,  среди  них  самая
отъявленная дрянь. Хороша, и развратна, и с огоньком - как раз то, что надо.
Он вцепился в перила и стоял, силясь вернуть себе самообладание,  нельзя  же
так поддаваться инстинктам. И рассудок возвращается, вот первый признак:  он
с наслаждением мысленно изругал Дженни, приставучую  сучку,  пылко  повторил
про себя имя жены и решил после ужина непременно написать ей длинное  письмо
и перечитать перед сном все ее милые, страстные и нежные письма.


     Кубинские студенты-медики,  едущие  в  Монпелье,  держались  все  более
замкнутым  кружком,   обменивались   какими-то   особенными   приветствиями,
условными  рукопожатиями,  которые,  если  их  совершать  должным   образом,
вызывают у посвященных притворно-страдальческие вопли,  и  разговаривали  на
столь хитроумном запутанном тайном языке, что им самим приходилось поминутно
заглядывать в машинописный листок с шифром. Если кто оказывался  поблизости,
они непременно с напускной серьезностью затевали что-то вроде долгих  ученых
диспутов, но говорили так тихо, что скучающим зрителям этой  комедии  отнюдь
не грозила опасность узнать их секреты.
     Стало известно, однако, что они  называют  себя  "Les  Camelots  de  la
Cucaracha"  {Приверженцы  Кукарачи  (франц.).}  и  каждое   утро   выпускают
напечатанную на  судовой  пишущей  машинке  крохотную  газетку  под  крупным
заголовком "El Pi-pi Diario" {Шутовское название  газеты.}.  Многие  видели,
как по утрам они заходят в каюту к condesa,  а  потом  хвастливо  толкуют  о
чем-то между собой; однажды в маленькой гостиной рядом с баром они  устроили
что-то вроде митинга, на котором избрали ссыльную графиню своим  президентом
- Верховной Тараканшей.
     Доктор Шуман как раз сидел на палубе у окна  гостиной  и  невольно  все
слышал, да и не старался не слушать; и его возмутило, до чего  неуважительно
и непристойно студенты  говорили  об  этой  женщине.  Они  явно  считали  ее
помешанной, как нарочно созданной им на посмешище, но вот почему они сделали
ее еще и мишенью для чисто мальчишеской похабщины, доктор понять не  мог.  А
главное, она ведь совсем не глупа, женщина светская, умудренная опытом,  как
же она позволила себе стать посмешищем для этих безмозглых мальчишек?
     Когда condesa вышла в кают-компанию, доктор Шуман снова  убедился,  что
она вполне доверяет своим молодым поклонникам и их  общество  доставляет  ей
истинное удовольствие. Они разом встали, низко поклонились ей и проводили ее
к своему столу. Сюда переставили ее стул,  и  вот  она  сидит  среди  них  -
воплощение изысканности - и улыбается рассеянной, а может  быть,  подумалось
доктору, и чуточку безумной улыбкой. Вот она что-то читает - наверно, эту их
отвратительную газетенку - и смеется неприлично, во весь  рот,  показывая  в
глубине золотые зубы. Сжимает ладонями голову соседа  справа,  потом  соседа
слева, шепчет  каждому  что-то  на  ухо,  и  они  разражаются  восторженными
криками, а остальные жадно спрашивают, о чем речь. А потом ее руки  взлетают
вверх, и она поглаживает свои груди,  а  лицо  у  нее  и  страдальческое,  и
задумчивое. Ну, конечно, она оставила себе  третий  флакон  эфира,  а  может
быть, есть в запасе и четвертый, устало думает доктор Шуман, и его одолевает
искушение махнуть на нее рукой, больше и не пытаться ей помочь.
     Капитан Тиле, по чьим понятиям особы благородного происхождения  должны
всегда  оставаться  на  недосягаемой  высоте,   следит   за   легкомысленным
поведением своей достопочтенной пленницы, поджав губы и округлив глаза.  Она
бегло взглядывает в его сторону, приветливо  делает  ручкой  ему  и  доктору
Шуману, и оба в ответ почтительно склоняют головы.
     У капитана Тиле несварение желудка, потому что он не в  духе,  а  не  в
духе он оттого, что оскорблено столь ему свойственное  сознание  собственной
власти, не говоря уже о чине и  звании.  Услыхав  о  беспорядках  на  нижней
палубе, он чуть было не распорядился всех участников  немедля  посадить  под
замок до конца плавания. Он принял на борт высланных из Мексики  рабочих  по
счету поголовья, точно скот, а они с самого  начала  осмелились  заявлять  о
каких-то своих правах - возмутительная дерзость,  он  ни  минуты  не  станет
этого терпеть!
     И тогда, чудовищно коверкая  немецкие  слова,  к  нему  обратился  отец
Карильо, уверяя, что стычка  там,  внизу,  была  не  просто  обыкновеннейшей
потасовкой; опять и опять он повторял громкие слова: синдикализм,  анархизм,
республиканизм, коммунизм, а кроме того, атеизм,  самое  главное  -  атеизм,
общий корень всех этих пагубных  теорий;  похоже,  святой  отец  превосходно
разбирался в тончайших оттенках взглядов, которых придерживается на сей счет
быдло, заполняющее нижнюю палубу. Если  верить  отцу  Карильо,  низшие  слои
общества сбиты с толку множеством самых  противоречивых  дурных  влияний,  и
здесь, на нижней  палубе  его  корабля,  имеются  весьма  опасные  подрывные
элементы. За  ними  нужен  строжайший  надзор  -  не  только  ради  покоя  и
безопасности пассажиров первого класса, команды и даже самого корабля, но  и
для того, чтобы оберечь ни в чем не повинных бедняков там же внизу - добрых,
безобидных людей, которые только и хотят, чтобы им  не  мешали  повиноваться
законам и спокойно молиться Господу Богу.
     Вот,  к  примеру,  уроженцы  острова  Тенерифе   -   очень   достойные,
благочестивые люди. Баламутов можно найти среди жителей Астурии и  Андалусии
- в лучшем случае их разделяет исконная вражда, и он, отец  Карильо,  ничуть
не удивился, когда обнаружил, что безбожники внизу - почти сплошь астурийцы,
есть и несколько басков... За ними-то и  нужен  глаз  да  глаз.  А  толстяк,
который  толкнул  молящегося,  еще  не  успевшего  подняться  с   колен,   -
профсоюзный вожак, бунтовщик худшего разбора, зачинщик всяческой  смуты;  он
мексиканец и едет в Испанию только для того,  чтобы  и  там  затеять  смуту,
связать волнения, организованные профсоюзами в Мексике, с испанскими. О  нем
можно не беспокоиться, как только он ступит на испанскую  землю,  его  сразу
арестуют.
     Капитан  поистине  разрывался  на  части:  убежденный  враг   католиков
(конечно  же,  католические  священники,  все  без  исключения,   пользуются
уединением исповедальни, чтобы совращать хорошеньких  прихожанок!),  он  при
этом одинаково терпеть не мог испанцев и мексиканцев и  считал  ниже  своего
достоинства последовать совету попа или признать, что быдло на нижней палубе
- тоже люди, в чьих взглядах и  поступках  есть  какой-то  смысл,  и  с  ним
следует считаться. Итак, капитан  сухо  поблагодарил  отца  Карильо  за  его
сообщение, пообещал распорядиться, чтобы порядок на судне соблюдался строже,
чем когда-либо, снова повторил свою излюбленную угрозу первым же нарушителям
спокойствия надеть наручники и очень скоро  после  этого  почувствовал,  что
съеденный завтрак ему не впрок.
     Главная беда в том, что корабль переполнен  и  смутьянов  просто  негде
запереть, особенно если их так  много  и  они  так  коварны  и  опасны,  как
полагает отец Карильо. Вспыхни открытый бунт - и, пожалуй,  немногочисленной
команды  не  хватит,  чтобы  его  подавить.  А  вдруг  бунтовщики  завладеют
стрелковым оружием, которое хранится в трюме, что тогда будет?
     Если не  считать  годы  войны,  капитан  Тиле  всегда  плавал  довольно
спокойно на торгово-пассажирских судах, чаще  всего  небольших,  совершающих
долгие и скучные рейсы, однако у  него  было  весьма  богатое,  необузданное
воображение - и сейчас оно  разыгралось  вовсю.  На  миг  ему  представилась
мрачная сцена, прямо как в кино: яростная схватка в  рукопашной,  вспышки  и
гром выстрелов во мраке, проломленные черепа, перебитые руки  и  ноги,  лужи
крови,  вопли,  стоны,  небеса  озарены  пламенем  пожара,  в  бурное   море
спускаются  спасательные  шлюпки,  а  он  стоит   на   мостике,   спокойный,
невозмутимый, и хладнокровно командует.
     Однако сейчас, при ярком свете мирного дня,  прежде  чем  спуститься  с
мостика, он поспешно приказал,  чтобы  всех  до  единого  пассажиров  нижней
палубы (и женщин тоже, прибавил он, чуть подумав)  обыскали  и  все  оружие,
даже самое пустячное, отобрали до конца  плавания.  Распорядившись  так,  он
несколько успокоился и, несмотря на боли в  животе  (донимали  газы),  сумел
подобающим капитану небрежным  тоном  рассказать  об  утреннем  происшествии
профессору Гуттену и доктору Шуману. И  очень  был  разочарован,  когда  они
поверили этой напускной небрежности и не приняли случившееся всерьез.
     Капитану  подумалось,  что  иные  люди   гораздо   больше   заслуживают
неодобрения, чем condesa. В конце концов, ее нельзя судить слишком строго  -
женщина слаба здоровьем, да еще попала в условия, отнюдь не  соответствующие
ее благородному происхождению; и однако уже одно ее присутствие на борту при
подобных обстоятельствах - знак, что в мире очень и очень неблагополучно.  А
ее поведение, пожалуй, бросает тень на его, капитана, авторитет  не  меньше,
чем потасовка, затеянная наглецами на нижней палубе. И ведь он заботится  не
только о себе: непререкаемая власть капитана  должна  ощущаться  на  корабле
ежедневно, ежеминутно, всегда и во всем, и любая угроза  этой  власти  -  не
только его личное дело.  Роль  капитана  обязывает:  на  своем  посту  он  -
представитель высшего  закона,  первый  и  главный  его  долг  -  добиваться
безоговорочного повиновения от всех и каждого на корабле, - и  не  сумей  он
исполнить этот свой долг... да ведь это в какой-то мере подорвет самые устои
общества, основанного на Священном Законе. Такого нравственного  падения  он
бы не перенес. Да и не придется. Он ничего подобного не потерпит.
     Выпятив нижнюю губу, он с досадой  разглядывал  самодовольную  публику,
собравшуюся у него за столом. Вот Фрейтаг - что за человек? Просто пассажир,
для которого корабль -  всего  лишь  общедоступный  способ  легко  и  удобно
переправиться из одного порта в другой. И Рибер такой же. Профессор Гуттен -
человек ученый, но что может любой профессор знать о суровой правде жизни на
море? Доктор Шуман достоин всяческого уважения - и все же  он,  капитан,  не
однажды замечал: доктор не понимает по-настоящему, что такое  дисциплина  на
корабле,  нет  у  него  настоящего  уважения  к  чинам  и  званиям.  Не  раз
приходилось деликатно напоминать ему, что, когда матросы попадают в лазарет,
нечего с ними чересчур нянчиться, будто с настоящими пациентами у себя дома.
А в иные минуты можно даже подумать, будто  доктор  плавает  на  "Вере"  для
собственного удовольствия, для поправки здоровья.  Правда,  если  б  не  его
больное сердце, он и не пошел бы на пароход врачом, а все же... вот  сегодня
утром он побывал на нижней палубе и словно не заметил стычки,  разыгравшейся
в конце богослужения, а заговорил о том, что ночью две женщины рожали  прямо
на палубе и теперь он перевел их с младенцами в каюту, им надо хотя  бы  дня
три-четыре полежать в постели. Не хватает человеку здравого смысла и чувства
меры, не понимает он, что важно, а что нет.
     От женщин ничего хорошего и ждать не приходится, надоедает только,  что
они все время о чем-то вполголоса лопочут  между  собой.  Фрау  Шмитт  через
голову Рибера что-то рассказывает фрейлейн Лиззи, к ней наклонились  сидящие
напротив фрау Ритгерсдорф  и  жена  Гуттена  и  тоже  слушают.  Фрау  Гуттен
жалостно качает головой. Капитан сделал вид, что увлечен обедом,  но  его  с
досады бросило в жар, и опять начались рези в животе.
     Скорбь, всколыхнувшаяся в душе маленькой фрау  Шмитт  после  встречи  с
больным стариком Граффом и неприятного разговора с Баумгартнерами, несколько
утихла; она побродила по палубе и, как рано или поздно случалось в тот  день
всем пассажирам,  от  нечего  делать  стала,  точно  в  зоологическом  саду,
наблюдать странную  жизнь  внизу,  за  решеткой  люка.  Неподалеку  оказался
молодой американец с замкнутым лицом - Дэвид Скотт, он тоже  облокотился  на
перила, сгорбился так, что воротник налезал ему на уши.  И  тут  фрау  Шмитт
увидела внизу нечто  очень  печальное.  Прислонясь  спиной  к  борту,  сидел
человек, очень худой,  жалкий  и  оборванный,  но,  кажется,  молодой  -  не
поймешь, спутанные волосы взлохмачены, босые ноги подобраны так, что  колени
торчат, пальцы то поджимаются, то расправляются, словно от боли, - и  плакал
горько, не скрываясь, как  малый  ребенок.  Он  плакал  навзрыд,  тер  глаза
кулаками, широко раскрытый рот его кривился, точно у воющего пса;  а  у  ног
лежали какие-то мелкие вещицы, фрау Шмитт не могла их разглядеть. И никто на
него не обращал  внимания;  рядом  сидели  люди  с  каменными,  равнодушными
лицами; мужчины, сойдясь в  кружок,  стояли  к  плачущему  спиной,  женщины,
поглощенные своими заботами, ходили взад и вперед и  едва  не  наступали  на
него. Казалось, он один в целом мире; когда у тебя несчастье, людские сердца
становятся  глухи,  подумала  фрау  Шмитт,  и  ее  сердце  дрогнуло,   опять
подступали слезы, но тихие, кроткие, - слезы не о своем, но о чужом горе.
     И сейчас она негромко рассказывала соседкам по столу:
     - Тогда я сказала этому молодому американцу - как  вы  думаете,  почему
никто с ним не заговорит? Хоть бы спросили, что с ним случилось.  А  молодой
человек отвечает - с какой стати  спрашивать,  они  уже  и  так  знают,  что
случилось. И понимаете, оказывается, был  такой  приказ,  уж  не  знаю,  кто
распорядился, и у всех внизу отобрали ножи и всякие  острые  инструменты,  а
этот бедняк - резчик по дереву.
     Фрау Шмитт увлеклась рассказом, слушали ее с явным  интересом,  и  она,
забыв свою застенчивость, заговорила погромче;  капитан  прислушался,  резко
выпрямился, лицо его с каждой минутой становилось  мрачнее,  но  рассказчица
ничего не замечала.
     - Ну и вот, герр Дэвид Скотт сказал мне, что у этого человека в  узелке
есть такие чурбачки, деревяшки, он из них  вырезывал  маленьких  зверюшек  и
думал продать их нам, в первом классе. Герр Скотт достал несколько штучек из
кармана и показал мне, и они прелесть, такие детски наивные,  и  герр  Скотт
сказал - это настоящий  художник.  Ну,  правда,  вы  же  знаете,  американцы
обожают примитивное искусство, потому что другого они не понимают.  Конечно,
их испортили негры - чего же еще от них можно ждать? Я только  улыбнулась  и
ничего ему не сказала; но тот бедняк на нижней  палубе  так  горевал!  Когда
офицер спросил у  него  нож,  он  вообразил,  что  это  взаймы,  на  минуту,
представляете? Думал, что сейчас же получит свой ножик  обратно.  Вы  только
подумайте. Американец мне все рассказал. Он сам все это видел  и  слышал.  И
очень рассердился,  так,  знаете,  сдержанно,  даже  побледнел,  в  лице  ни
кровинки. Понимаете, тот бедняк вместе с ножиком все потерял, конец всем его
надеждам и его любимому занятию, вот он и  плакал,  так  плакал,  прямо  как
дитя.
     Чувствительная фрау Шмитт  опять  разволновалась.  Она  выпрямилась  на
стуле и прижала к губам салфетку.
     Фрау  Гуттен  тихонько,  неодобрительно   прищелкнула   языком.   Лиззи
пропищала тоненьким, девчоночьим голоском:
     - Ой, по-моему, это очень нехорошо - отнимать у  бедного  человека  его
имущество! Дорогой господин капитан, пожалуйста, прикажите, чтобы ему отдали
его ножик, а?
     Она взмахнула длинной рукой и коснулась веером капитанского рукава. Но,
вопреки ее ожиданиям, капитан не ответил  милой  рыцарской  любезностью.  Он
побагровел и надулся как индюк, так что подбородок совсем ушел в воротник, и
уставился на фрау Шмитт грозным, испепеляющим взглядом. Ему в руки  давалась
очень подходящая жертва - сейчас он обрушит на нее свой гнев,  прочим  будет
наука!
     - Весьма сожалею, сударыни, - начал он с леденящей учтивостью  и  обвел
их взглядом: ох уж эти  женщины!  Не  в  меру  чувствительны,  и  по-дурацки
доверчивы, и вечно бунтуют против власти мужчин, которые стараются навести в
мире порядок. - Да, сударыни, весьма сожалею,  что  вынужден  омрачить  ваши
добрые души, но, признаюсь, это я распорядился обезоружить высланных. Можете
мне поверить, в своих действиях я руководствуюс