того, чтобы вместе сражаться против общего врага?
     Чувствовалось, что и горечь и  досада  его  неподдельны,  но  никто  из
слушателей понять не мог, откуда это у него,  -  и  никто  ему  не  ответил.
Только казначей, с сожалением прищелкнув языком, погрозил Хансену пальцем  и
отечески-укоризненно покачал крупной головой. Хансен и бровью не повел.
     Из-за  своего  столика   дрожащим   от   волнения   голосом   заговорил
Баумгартнер:
     - Может быть, я великий грешник, но  никогда  не  стал  бы  я  отрицать
могущество  истинной  веры.  Это  духовный   источник   нашей   цивилизации,
единственная наша надежда на бессмертие. Как ни жалки мы сейчас, что  бы  мы
были без веры?
     Хансен круто обернулся и из-под белобрысых бровей свирепо  поглядел  на
Баумгартнера.
     - А которая вера истинная?
     - Всякая вера одинаково истинна, - решительно заявил Баумгартнер.
     - Да что же ты такое говоришь! - почти взвизгнула его жена.
     Хансен даже не посмотрел на нее.
     - Цивилизация! - презрительно фыркнул он. - Знаю  я  вашу  цивилизацию.
Сперва солдат, потом торгаш, потом  поп,  потом  стряпчий.  Торгаш  нанимает
солдата и попа, чтоб они завоевали для него страну. Сперва приходит  солдат,
то есть Убийца; потом поп, то есть враль; потом торгаш, то есть вор; а потом
все они призывают стряпчего, чтоб он состряпал  для  них  законы  и  защищал
каждый их шаг - вот это и есть ваша цивилизация!
     Баумгартнер поморщился, зажмурился и, кажется, хотел  что-то  ответить;
жена, поджав губы, толкнула его под столом ногой, и он промолчал.
     - Ну а художник? - подзадорила Дженни. - Что вы скажете о художнике?
     - Художник приходит последним и все изображает не таким, как  оно  есть
на самом деле, он - обманщик, - просто ответил Хансен, но  на  Дженни  и  не
взглянул.
     Слушая рассуждения Хансена, Левенталь опять и опять  шептал  про  себя:
"Большевик! Большевик!" Рядом с Левенталем молча, чернее тучи, сидел  Дэнни.
Теперь он вдруг разразился хохотом.  Никто  больше  не  засмеялся,  и  Дэнни
побагровел от смущения.
     - Обманщики, вот это верно. Обманщики, - бессмысленно повторил он.
     - Хотела бы я посмотреть, что там происходит на самом деле,  -  сказала
Дженни Фрейтагу, который уже  несколько  минут  не  сводил  с  нее  глаз,  -
Пожалуй, если того толстяка посадили под арест, нам надо выставить пикеты  у
капитанского мостика и пройти с флагами, в общем, как следует  отметить  это
событие...
     Они вдвоем вышли из бара и некоторое время смотрели, что происходит  на
нижней палубе, но ничего необычного не увидели. Под жарким  солнцем  мужчины
бездельничали, играли в карты, женщины нянчили младенцев или стирали  белье,
все выглядело очень тихо и мирно.
     Пройдя по кораблю из конца в конец, они увидели чету Гуттен,  семейство
Лутц, кубинских студентов и Глокена - вся эта компания стояла в ряд у перил,
заглядывая в зарешеченный люк: прежде решетку покрывал тент, но  его  сняли,
чтобы дать доступ свету и воздуху в помещение, где  устроена  была  столовая
для  пассажиров  нижней  палубы.  Первый  стол  был  уже  накрыт  -   вполне
успокоительное зрелище. Люди, как  мухи,  облепили  приготовленные  для  них
блюда с большими кусками вареной говяжьей  грудинки,  с  клецками,  миски  с
вареными абрикосами, кучки зеленого  лука.  Ели  в  благоговейном  молчании,
протягивая руки за толстыми ломтями хлеба, сваленными там  и  сям  на  белой
клеенке. Ели, облокотясь на стол,  и  чувствовали,  как  возвращаются  силы,
обновляется самая их плоть, оживают надежды, как возвращается к ним  желание
жить. Шестеро студентов, стоя бок о бок, закричали  на  своем  невообразимом
жаргоне что-то грубовато-дружелюбное; кое-кто из мужчин поднял голову и,  не
переставая жевать, с набитым ртом, добродушно помахал рукой в ответ. Лица  у
них были суровые, осунувшиеся, но смотрели они, как  смотрят  усталые  люди,
которым наконец удалось поспать и поесть.
     Зрители пошли прочь, они ощутили и облегчение, и отчасти скуку, тревога
их улеглась, и от этого в лицах появилось что-то даже тупое. Лутцы,  Гуттены
и Глокен переговаривались, бормотали вполголоса, будто голуби  ворковали,  и
сошлись вроде бы на том, что не  следует  плохо  обращаться  с  бедняками  -
да-да, они всегда готовы сказать об  этом  прямо.  И  они  очень  рады,  что
избавлены  от  этой  неприятной  обязанности,  что  опасения  их   оказались
напрасными и добрые  чувства  удовлетворены.  В  непонятных  иностранцах  на
нижней палубе, по-видимому, нет ничего угрожающего, и с ними явно обращаются
совсем неплохо, напротив, кормят превосходным  обедом;  а  если  и  найдутся
среди них смутьяны, это не страшно - капитан наверняка сумеет их угомонить.


     Дженни и Фрейтаг немного помешкали порознь, потом подошли поближе  друг
к другу и теперь стояли рядом,  руки  их  на  перилах  почти  соприкасались.
Вчерашняя нелепая сцена еще не забылась,  того  и  гляди  между  ними  опять
возникнет Дэвид Скотт, словно призрак, который  вернется,  чтобы  убедиться,
что недаром подозревал их если не в прямом грехе, то в грешных намерениях. А
Фрейтаг вовсе не считал себя в чем-либо  виноватым  и  смутно  досадовал  на
Дженни: с какой стати она позволяет этому типу хамить? Ведь у него явно  нет
на нее никаких прав, кроме тех, какие она дает  ему  сама?  В  глубине  души
Фрейтаг признавал  только  права  узаконенные:  брак  подразумевает,  что  у
человека есть законное право до некоторой степени подавлять жену; вот и  его
жена,  выходя  за  него,  уж  конечно,  соглашалась  на  такое   подчиненное
положение. Мысли эти беспорядочно бродили у него в голове, но одно ему  было
совершенно ясно: женщина, которая позволяет мужчине плохо с ней  обращаться,
если у него нет на то законного права,  просто  дура,  а  может,  и  похуже.
Каковы бы ни были его чувства к Дженни, они в те  считанные  секунды  сильно
остыли. Неужели она влюблена в такого хама? Быть этого не может!
     Дженни низко наклонилась над зарешеченным люком и разглядывала людей  в
глубине, в полусвете.
     - А, вот он, ест за троих, - и она показала на  толстяка,  который  был
теперь не в красной, а в светло-зеленой рубашке. - И совсем он не арестован.
Итак, наша манифестация отменяется, очень жаль! Никакой несправедливости  не
совершилось, стыд и срам, правда?
     Она говорила по-детски непосредственно, смотрела прямо и весело.
     - Несправедливость есть, и еще какая, - сказал Фрейтаг. - Только она не
лежит на поверхности, она коренится далеко  в  прошлом  и  глубоко  в  нашей
природе, это непоправимо... Послушайте, - горячо продолжал он, - не будь  на
свете  несправедливости,   откуда   бы   у   нас   взялось   самое   понятие
справедливости?  Один  старый  учитель,  я  его  знал,  когда   был   совсем
мальчишкой, всегда говорил: "Мы  исправляем  зло  и  обращаем  во  зло  дело
правое". Если б мы устроили капитану демонстрацию, ничего хорошего из  этого
бы не вышло.
     - Да неужели? - воскликнула Дженни.
     Не то он говорит, думала она. Сложил ручки - пускай, мол, все идет  как
идет. Нет,  неправда,  все  на  свете  можно  исправить,  даже  человеческую
природу. А если ждать и докапываться до корня,  тогда,  конечно,  ничего  не
добьешься. На поверхности тоже дела  больше  чем  достаточно!  Если  хочешь,
чтобы жизнь менялась - ну, понятно, к лучшему! -  надо  просто  опрокидывать
первые попавшиеся правила, все  подряд  переворачивать  вверх  дном.  Дженни
горячо, всей душой верила в пользу забастовок, она участвовала во множестве,
и от них всегда был толк; это прекрасно, это такая радость  -  ощущать,  что
участвуешь в общем деле, помогаешь сделать что-то в  жизни  лучше:  добиться
для людей большего заработка,  приличных  условий  работы,  более  короткого
рабочего дня - не важно, чего именно. Десятки раз она бывала пикетчицей  при
любых забастовках, где не  хватало  добровольцев  в  пикеты,  несколько  раз
попадала в тюрьму - и, право слово, это было даже  весело!  Впрочем,  ее  ни
разу не засадили надолго. Из таинственного Штаба  всегда  являлся  кто-то  с
большими деньгами, вносил за всех залог - и можно было опять идти  в  пикет.
Она никогда не соглашалась с теми, кто уговаривал кусаться и лягаться,  если
тебя задержит полицейский. Она наслушалась ужасающих рассказов  о  том,  как
жестоко расправляется полиция с женщинами-работницами во время забастовок, и
в пикетах, и в тюрьмах, и вполне этому  верит,  она  ведь  достаточно  знает
людей.  Но  будьте  спокойны,  она-то  прекрасно  умеет  поладить  с   любым
полицейским. Она всегда заговаривала с ними, пока  ее  везли  в  участок,  и
пыталась обратить их в свою веру, и они  всегда  держались  вежливо  или  по
крайней мере прилично и пропускали ее речи мимо ушей. У них ведь  тоже  свои
взгляды и убеждения - мол, если по закону эти ваши пикеты и не  запрещаются,
так надо бы запретить.
     - И все-таки полицейские тоже иногда бывают вполне славные, - прибавила
Дженни. Она говорила обо всем этом,  точно  молоденькая  девчонка  о  первом
бале. Фрейтаг просто не мог относиться к ней серьезно. Она не упомянула, где
и когда бывали все эти забастовки, пикеты  и  аресты  и  каким,  собственно,
образом она оказывалась в них замешанной  (как  могла  девушка,  получившая,
по-видимому, вполне приличное воспитание, затесаться  в  такое  неподходящее
общество?), не упомянула и о том,  какие  взгляды  и  убеждения  ее  на  это
толкнули. Рассказывала легко, небрежно, опять и опять  что-то  пропускала  и
замолкала, будто ждала, что и он вставит рассказ-другой о своих приключениях
в том же роде. Но у него не было опыта в подобных делах, он знал о них  лишь
как сторонний наблюдатель; к примеру, видел однажды, как  полиция  разгоняла
пикетчиков, оцепивших табачные фабрики в Мехико, и,  дожидаясь,  пока  улицу
очистят и можно будет пойти своей дорогой, с полным  одобрением  смотрел  на
полицейских.
     Итак, он вовсе не вслушивался в слова Дженни - он и сам не  знал,  чего
тут больше, ребяческой чепухи или отталкивающей резкости и  легкомыслия;  но
самая ее фигурка была бесконечно мила и женственна,  такая  ладненькая,  так
изящно вылепленная. Он вдруг даже с отчаянием подумал - а ведь она красивая,
хотя  вначале,  с  первого  взгляда,  показалась  самой  что  ни   на   есть
обыкновенной. Из прошлого, из времен беспокойной, трепетной, полной  поисков
и метаний юности, когда он еще  не  знал  Мари,  к  немалому  его  смущению,
выплыли пять или шесть женских лиц, неясных, почти забытых; ни одна  из  тех
женщин не казалась ему красивой сначала, пока он ее  не  полюбил,  и  потом,
когда разлюбил, а иные были даже противны; но в ту краткую пору, когда он  к
каждой из них по очереди пылал страстью и ослеплен и измучен был  обманчивым
восторгом, каждая казалась ему невообразимо прекрасной. Всякий раз это  была
истинная любовь, и всякий раз она была навеки...
     Он резко отодвинулся  от  Дженни,  слегка  нахмурился,  скрестив  руки,
оперся на  перила  и  стал  смотреть  на  нижнюю  палубу.  Там  был  людской
водоворот, обедающие сменяли  друг  друга  у  столов;  корабельная  прислуга
уносила груды грязных тарелок, с маху  ставила  на  клеенку  новые  блюда  с
дымящейся  горячей  едой.  Лицо  Дженни  затуманилось  печалью,  Фрейтаг  не
понимал, отчего так внезапно переменилось ее настроение.  Подошли  Ампаро  и
Пепе, по-утреннему хмурые, мельком взглянули  вниз,  в  люк,  потом  дерзко,
вызывающе - на Дженни и  Фрейтага  -  и  пошли  дальше,  с  профессиональным
изяществом покачивая узкими бедрами.
     - А правда, сейчас в баре Хансен был довольно смешон,  когда  он  своим
жалким умишком пытался разобраться - что такое  справедливость?  -  спросила
Дженни. - Все животные мрачнеют после того, как позанимаются любовью.
     - Кроме женщин и кобыл, - сказал Фрейтаг.
     - Насчет кобыл не знаю, - заметила Дженни, - но  Хансен,  похоже,  стал
сердитый.
     - Это человек крайностей, - сказал Фрейтаг. - И его что-то  грызет.  Он
всю ночь ворочается на верхней койке, и стонет, и кричит, и отчаянно воюет с
каким-то врагом, который нападает на него во сне.
     - Уж наверно, это политический противник, - сказала Дженни.
     Она с удовольствием смотрела на Фрейтага - до чего хорош,  залюбуешься!
Ей  нравилось  его  безобидное  франтовство;  все  мужчины,   которыми   она
увлекалась за свою жизнь, кроме одного только Дэвида, были хороши собой и до
черта тщеславны. Вот где ее погибель, подумала Дженни: слабость  к  красивым
мужчинам. Если мужчина недурен собой, она  тут  же  приписывает  ему  и  все
прочие мыслимые  и  немыслимые  достоинства.  Фрейтаг  до  того  классически
красив, что его, пожалуй, и рисовать неинтересно... У  Дэвида,  в  сущности,
лицо куда своеобразнее. А может, нет? Она испытующе  смотрела  на  Фрейтага,
словно хотела пронизать взглядом до самых костей.
     - Что вы так смотрите? - смутился  он,  его  так  и  тянуло  пригладить
волосы,  поправить  галстук.  Ему  не  первому   становилось   неловко   под
пристальным, но отнюдь не лестным взглядом Дженни.
     - Смотрю, какая у вас голова, снаружи  она  мне  нравится,  -  ответила
Дженни. - Жаль, нельзя заглянуть внутрь...
     - Бр-р, какая странная мысль!
     - Строение мозга очень красиво, - свысока заметила Дженни. -  А  вы  не
позволите мне сделать с вас несколько набросков?
     Тогда можно было бы приятно провести с ним на  палубе  часок-другой,  и
пусть Дэвид попробует устроить ей из-за этого сцену!
     - Что ж, пожалуйста, - начал Фрейтаг, - но...
     - Ничего не случится, - сказала Дженни. И храбро продолжала: - Я просто
не понимаю Дэвида. Никогда и не притворялась, что понимаю, и он  каждый  раз
поражает меня какими-то неожиданностями.  Обычно  когда  выпьет.  А  ведь  о
пьяном всегда легче узнать правду, известно: что у трезвого на уме... Вот  я
о себе знаю - то, что я говорю и делаю пьяная, такая же правда,  как  всякое
другое, что я делаю и говорю в трезвом  виде.  Просто  поворачиваюсь  другой
стороной!
     - А вы бываете пьяная? Поразительно! По-моему, вы весьма трезвая особа.
     - Я остаюсь трезвая, даже когда изрядно выпью, - горячо сказала Дженни.
- А пью всегда случайно, просто для  забавы.  Но  тогда,  бывает,  я  говорю
такое, о чем в другое время у меня хватает  ума  промолчать.  И  я  знаю,  с
Дэвидом тоже так...
     Дэвид ужасно выдает себя, подумала она. Именно об этом я и говорю, хотя
сейчас я совершенно трезвая. Еще минута - и  я  начну  за  него  извиняться.
Объяснять, что на самом деле он не такой... что он очень редко бывает такой.
И обычно ведет себя совсем иначе. На самом деле он куда лучше, чем  кажется.
У него была очень страшная жизнь, и мало кому такого труда стоило  сохранить
душевное равновесие. Надо  узнать  его  поближе,  только  тогда  разглядишь,
сколько в нем хорошего. Я-то прекрасно его знаю  и  если  говорю,  будто  не
понимаю его, так это потому, что после вчерашнего мне стыдно и за него, и за
себя. Тот Дэвид, который вчера вечером так себя вел, - не весь, не настоящий
Дэвид, это самая незначительная его сторона. Я куда больше о  нем  знаю.  Он
бывает чудесный, я его люблю. Стыд и срам. Еще минута - и  прорвется  наружу
то, что и вправду ее мучит... этот ужасный сон,  который  приснился  сегодня
ночью и после которого только и остается со всем покончить и уйти...
     - Когда любишь, - сказала  она,  силясь  заглушить  все  эти  сбивчивые
мысли, - почти невозможно рассуждать здраво, правда?
     - Ну, тут я с  вами,  пожалуй,  не  согласен,  -  возразил  Фрейтаг.  -
Любовь... - сказал он задумчиво, не делая излишнего ударения на этом слове.
     Дженни отвернулась, ее шея казалась очень белой  и  очень  беззащитной,
но, и не глядя, она слушала с большим вниманием, а  он  не  без  хвастовства
стал говорить о любви.
     Словно бы не слишком это подчеркивая, он сказал, что,  на  его  взгляд,
основа  любви,  первейшее  ее  условие  -  вера,  безусловная   верность   и
преданность. Истинная любовь не слепа, напротив, она,  быть  может,  впервые
раскрывает человеку глаза. Малейшая измена любимого  человека,  случись  она
рано или поздно, есть полная измена всему, с самого начала, она разрушает не
только будущее, но и прошлое, ведь это значит, что каждый день жизни, полной
доверия, был ложью  и  сердце  было  обмануто.  Кто  оказался  неверен  хоть
однажды, тот никогда и не был верен.
     - Нет, - возразила Дженни, - изменить однажды - это и  значит  изменить
только однажды, а потом можно раскаяться и, так сказать, вернуться  в  лоно,
как заблудшая овца  по  старозаветному  методистскому  учению.  У  меня  был
когда-то любовник, - сказала она смело, но совсем не вызывающе, -  он  часто
повторял, что ясней всего чувствует, до чего он меня любит, как  раз  тогда,
когда изменяет мне. Теория не безупречная, но мне так и  не  удалось  его  в
этом убедить, - докончила Дженни с натянутым смешком.
     Фрейтаг тоже засмеялся - да, в  том,  как  мужчины  ухитряются  убивать
сразу двух зайцев, есть и забавная сторона. И продолжал негромко, словно про
себя: любовь великодушна, исполнена терпения и доброты, заботы  и  нежности,
это верность не обдуманная и не рассчитанная - любовь верна по самой природе
своей, стойкая, непреходящая, бесстрашная. Он уже  произносил  такие  слова,
как "цветы", "жизнь и смерть", даже "вечность", упоминал о "хлебе и вине", о
том, что вновь и вновь возвращается  утро,  полное  надежд,  не  знающее  ни
недобрых воспоминаний, ни угрызений совести.
     Дженни слушала как завороженная. Мечтательная  речь  Фрейтага  утешала,
баюкала, точно колыбельная песенка,  точно  песня,  которой  тешилось  и  ее
изжаждавшееся, обманутое сердце. Речь эта  сливалась  с  мягкими  отблесками
света на волнах, со свежим ветерком, овевающим лицо. Дженни слышала -  чужой
голос, в котором теперь звучит чуть заметный немецкий акцент, эхом повторяет
не то, что знает она ожесточенным умом, но то, что втайне чувствует,  и  все
это  выходит  до  тошноты  слащаво  и  фальшиво.  Тут  она  широко  раскрыла
блеснувшие гневом глаза и перебила его бормотанье.
     - По-моему, все это просто мышеловка, - сказала она, ее  даже  затрясло
от бешенства. - Ненавижу это, всегда ненавидела.  Сплошное  вранье,  все  на
свете врут. И все равно я каждый раз попадаюсь на эту приманку.
     - Потому что вам встречаются не те люди, - сказал он ровным голосом,  в
котором, однако, сквозило торжество, и Дженни разозлилась. - И то, о чем  вы
говорите, - не любовь.
     - Знаю, знаю, - резко оборвала она. - Сейчас вы мне  скажете,  что  все
это одна чувственность. А как вы умудряетесь  отделять  Истинную  Любовь  от
Чувственности?
     - А я и не отделяю, - удивленно и сердито возразил Фрейтаг.  -  Вот  уж
ничего подобного не думал. Я никогда и не мыслил, будто  одно  возможно  без
другого!
     - Ну, тогда я не знаю, что бывает со мной. - Дженни побледнела, лицо  у
нее стало удрученное,  погасшее.  -  Только  ничего  хорошего  из  этого  не
получается, и очень может быть, что это и есть любовь.
     Последнее слово прозвучало чуть слышно - но громко отозвалось  у  обоих
внутри.
     - Очень возможно, - чуть помолчав, мягко согласился  Фрейтаг.  -  Может
быть, нам дается как раз такая любовь, какой мы ищем.
     Дженни, вспылив, круто повернулась к нему.
     - Бросьте вы все на свете раскладывать  по  коробочкам  и  перевязывать
ленточками! - яростно сказала  она.  -  Прекрасный  способ  свалить  с  себя
ответственность за несчастье, которое принес другому. Вечная ваша присказка:
она, мол,  сама  этого  хотела,  я  только  пошел  ей  навстречу...  вот  уж
нравственное тупоумие, вы и сами это знаете.
     - Перестаньте, Дженни, - властно сказал Фрейтаг, впервые он  назвал  ее
по имени, уже вполне уверенный, что она к нему  неравнодушна.  -  Чепуху  вы
говорите. Я и слушать не хочу. Нам вовсе не из-за чего ссориться. Почему нам
не стать друзь