енству, излить на эту женщину все, что накипело  в  душе,
он хотел оскорбить ее, исхлестать словами, утолить жажду  мести,  не  слушая
никаких возражений. И вдруг, против воли, ощутил жаркий порыв великодушия.
     - Нет-нет, пожалуйста, не говорите так, - сказал он почти смущенно. - Я
тоже виноват. Если мы будем продолжать в том же духе, нам  придется  прощать
друг другу...
     - Знаете, что  самое  ужасное?  -  дрожащим  голосом  вымолвила  миссис
Тредуэл, - Мы говорим так, будто все это и вправду существует,  и,  наверно,
так и есть, а мне все кажется,  что  это  страшный,  отвратительный  сон,  я
просто поверить не могу...
     - Но это вполне трезвая реальность, - сказал Фрейтаг, и ему  захотелось
ее утешить. - Да вы, кажется, сейчас заплачете?
     - Какие пустяки, -  самым  обыкновенным  своим  тоном  заметила  миссис
Тредуэл. - Я никогда не плачу.
     Она попробовала было засмеяться - и разразилась  бурными,  неудержимыми
рыданиями. Фрейтаг, как человек женатый,  привычный  к  неожиданным  женским
порывам, быстро оглянулся - не появились ли в маленькой гостиной  непрошеные
свидетели, стал спиной к двери, чтобы загородить плачущую,  если  кто-нибудь
войдет, и подал ей большой полотняный носовой платок.
     - Ну-ну, - успокоительно приговаривал он, пока миссис  Тредуэл  утирала
глаза и сморкалась. - Вот так-то лучше. И знаете что? Не пойти ли нам с вами
и не выпить ли по стаканчику хорошего коктейля?
     - Одну минуту, - попросила миссис Тредуэл.
     Она достала из сумочки зеркальце, пудру и губную  помаду  и  впервые  в
жизни накрасилась и напудрилась прилюдно. При одном  ли  свидетеле  или  при
целой толпе - это  одинаково  предосудительно.  А  ей  уже  все  равно.  Она
изнемогла, обессилела и в то же время успокоилась; отвратительны  такие  вот
мелодрамы, всякие сцены - пошлость, безвкусица, а Фрейтагу доверять  нельзя,
он явно по природе своей склонен разыгрывать сцены... однако же (как бы  оно
ни получилось, и даже сейчас ясно, что это ненадолго) на  душе  вдруг  стало
необыкновенно легко... Почти беспечно, словно бы махнув на  все  рукой,  она
сказала:
     - С удовольствием выпью коктейль, да порцию побольше!
     И они вышли в коридор, словно добрые знакомые, исполненные любезности и
взаимного благожелательства.
     - Не знаю, сумею ли я уснуть сегодня ночью, - сказал  Фрейтаг.  -  Меня
преследует одна мысль: забавно было бы стащить эту крысу капитана с  мостика
и швырнуть за  борт.  Но  теперь,  благодаря  вам,  я  сумею  устоять  перед
искушением.
     - Ну почему же? Меня совсем не огорчило бы, если б  вы  расправились  с
нашим капитаном.
     - Вы каким-то образом вернули мне хладнокровие. Мне необходимо  попасть
в Германию и вывезти оттуда жену и ее мать, только об этом и надо думать,  и
я не  должен  привлекать  к  себе  внимания.  Конечно,  утопить  капитана  -
сладостная мечта, но мне нельзя поддаваться соблазну. Я  должен  забрать  их
оттуда.
     Когда они уже сидели в баре, он спросил:
     - А сегодня правда ваш день рождения? Вы ведь так сказали, когда  вошли
в гостиную?
     Она кивнула:
     - Сорок шесть, представляете?
     Его даже покоробило от столь неженственного признания, и, стараясь  это
скрыть, он сказал:
     - Очаровательно! Желаю вам еще многих, многих лет.
     - Но, пожалуйста, не надо слишком много коктейлей. Если  мне  захочется
еще выпить, я вам скажу.
     Фрейтаг обвел глазами бар, народу  все  прибавлялось.  Дженни  Браун  и
Дэвид Скотт уселись на высоких табуретах  и  издали  приветствовали  его  на
мексиканский манер - подняв правую руку на  уровень  лица,  ладонью  наружу,
легонько пошевелили пальцами. Он ответил тем же, и миссис Тредуэл сказала:
     - Это очень мило выглядит.
     - Говорят, этот жест означает "поди сюда", - пояснил Фрейтаг.
     Он по-прежнему переводил взгляд с одного лица на  другое,  точно  ждал,
что все на него уставятся - прежде  ему  ничего  подобного  и  в  голову  не
приходило. Лутцы и Баумгартнеры встретились с ним глазами  и  кивнули  -  ну
конечно, самые тупые из всех тупиц на корабле, у  них,  наверно,  просто  не
хватает ума понять, что произошло. Все его недавние соседи  по  капитанскому
столу были тут же, но словно не  замечали  его.  Даже  испанцы,  невозможная
публика, - и те на него не посмотрели, хотя одна из  танцовщиц,  молоденькая
Конча, в последнее  время  частенько  впивалась  в  него  глазищами,  и,  уж
наверно,  неспроста.  Даже  молодая  кубинская  пара  не  обращала  на  него
внимания, хотя он столько раз играл с их  детишками  -  трубил  в  картонные
дудки, подставлял себя под выстрелы их  водяных  пистолетов,  разгуливал  по
палубе, посадив девочку на одно плечо, мальчугана на  другое;  даже  горбун,
даже этот нелепый верзила из Техаса - Дэнни - и те его будто не видели;  ему
как-то не пришло в голову первым с кем-нибудь заговорить, и почему-то он  не
вспомнил, как ему раньше хотелось, чтобы так называемые  спутники  держались
от него подальше.
     - Совсем упустил из виду, - сказал он и нахмурился сильнее прежнего.  -
Может быть, вам неприятно  появляться  в  моем  обществе?  Помните,  я  ведь
отверженный.
     - Вы уверены? А известно вам, сколько у вас друзей?
     - Начать с того, что у меня тут нет друзей, по крайней  мере  я  их  не
знаю, - мгновенно вспылил он. -  Разве  что  какие-то  шапочные  знакомства,
этого сверх достаточно.
     - Тогда не все ли вам равно, разговаривают с вами или нет?  -  спросила
миссис Тредуэл.
     Все всколыхнувшиеся было в ней чувства медленно,  но  верно  отступали,
прятались в привычную раковину.  "Опять  я  дала  себя  втянуть  в  ненужные
отношения", - упрекнула она себя и, сжимая ножку бокала и  глядя  чуть  выше
Фрейтагова галстука,  холодно,  спокойно  подумала:  этот  господин  так  же
несносен в своем роде, как скучнейший Дэнни - в своем. И все  же  побоялась,
что он заподозрит перемену в ее мыслях и настроении, и  поспешно  прибавила,
что среди пассажиров  есть  и  кое-какие  довольно  приятные  люди  (она  не
назвала, кто именно), но сказать по совести, она  будет  рада  и  счастлива,
если до конца плавания никто на нее и не посмотрит.
     - Меня тоже это не трогает, - сказал Фрейтаг. - Нисколько. Но  поймите,
когда люди - да еще те, кого вы  презираете,  -  чувствуют,  что  можно  вам
хамить, - это совсем другое дело.
     - Безусловно, - сказала она и допила свой коктейль.
     - Выпьете еще? - предложил он  и,  не  дожидаясь  ответа,  попросил:  -
Выпейте, пожалуйста. Мне тоже хочется.
     - Охотно, - сказала она.
     И пока они ждали коктейля, она облокотилась на  столик,  подперла  щеки
ладонями и  заговорила  с  обычной  небрежной  любезностью,  как  говорят  о
совершеннейших пустяках, просто чтобы не сплошь молчать:
     - Представьте, раньше мне казалось, что вы самый беззаботный человек на
свете,  может  быть,  единственный,  у  кого  нет  никаких   огорчений;   не
проболтайся я так глупо этой ужасной Лиззи, я с удовольствием и дальше в это
верила бы. Очень было бы забавно, и незачем было бы о вас думать. А  теперь,
похоже, мы с вами как-то связаны, нам следует стать  вроде  как  друзьями  и
стараться разговаривать друг с другом, даже когда не очень  хочется:  пускай
все эти чужие люди, которых мы больше  никогда  не  встретим  (надеюсь,  что
не)встретим!), видят, что мы не  перегрызлись,  назло  Лиззи,  и  Риберу,  и
капитану, и всем прочим...
     Фрейтаг слушал - и  порядком  приуныл.  У  него  еще  прежде  мелькнуло
опасение, как бы интимная сцена, что  разыгралась  между  ними  в  маленькой
гостиной, не навела эту даму на  мысль  о  еще  большей  близости.  Наверно,
когда-то она была прехорошенькой девушкой, она и сейчас очень  недурна  -  в
особом, не броском, пожалуй, уж чересчур  утонченном  стиле,  -  но  лечь  в
постель с женщиной сорока  шести  лет...  брр,  подумать  страшно!  Он  даже
испугался, как бы лицо его не выдало нахлынувшего ужаса. Есть верный  способ
завоевать неотвязную преданность собаки: надо ее постоянно  бить.  Некоторые
женщины - вроде такой собаки. Эта очень прилично  перенесла  трепку  (вполне
заслуженную) - но неужели теперь от нее не отвязаться? Надо бы выяснить, что
у нее на уме.
     - Но мы же друзья, правда? - осторожно спросил он.
     Ему еще предстояло узнать, что он может не опасаться ее приставаний,  -
и предстояло удивиться тому, как его это раздосадует;  но  сейчас  ее  ответ
отнюдь его не успокоил. Меж тем миссис Тредуэл уже вполне собой овладела и с
улыбкой пила второй коктейль, дожидаясь удобной минуты, чтобы улизнуть.
     - Конечно, друзья, - ответила она самым ободряющим тоном, Фрейтагу бы и
во сне не приснилось, что мысли у нее прямо противоположные.
     Что ж, решил он, надо только вести себя в меру скромно, быть  начеку  и
держаться от нее подальше. Он  залпом  допил  коктейль,  поставил  стакан  и
отодвинул его от себя. Миссис Тредуэл отставила свой, не  допив.  Пора  было
разойтись, и тут Фрейтага опять охватили сомнения: вовсе она ему не нужна, И
однако не хочется совсем ее упустить.
     - После всех неприятностей мы с вами чудесно провели  время,  -  сказал
он. - И гораздо лучше узнали друг друга, правда?
     Она улыбнулась, но смотрела при этом не на него, а сквозь него,  словно
сквозь стекло.
     - О да, разумеется, гораздо лучше, - сказала она  и  неторопливо  пошла
прочь.
     Фрейтага опять зло взяло - не ярость, как  прежде,  а  все-таки  жгучая
досада. Слишком много было самых разных причин для гнева, и не так-то просто
сосредоточиться на подлинных, главных причинах. Но одна  из  них  -  способ,
каким капитан заставил его раскрыть свой секрет,  и  во  всем  виновата  эта
женщина, вот она идет прочь, и под полотняным платьем (с виду оно дорогое  и
сидит прекрасно) почти незаметно, как движутся  ее  стройные  ноги  и  узкие
бедра.  Хоть  она  и  всплакнула,  что-то  не  верится,  чтобы  она  всерьез
раскаивалась; и наперекор всему, что он ей сказал, ему  отчаянно  захотелось
еще сильней ее унизить, так или иначе выставить перед всеми на  позор,  дать
такой урок, чтоб век помнила... В эту  минуту,  как  всегда  один,  появился
Левенталь, остановился у стойки, и ему  подали  пиво.  Фрейтагу  перехватило
горло, казалось, он вот-вот задохнется - до чего же все  это  оскорбительно!
Нет, не будет он сидеть за одним столом с этим евреем... И  не  из-за  того,
что  Левенталь  еврей,  доказывал  он  сам  себе,  словно  спорил  с  кем-то
посторонним, кто его осуждает, совсем не из-за  этого.  А  из-за  того,  что
учинили над ними обоими. Однако никогда он не признается, что  оскорбили  не
только его. И тут молнией вспыхнула мысль: но ведь я не против евреев... как
бы я мог? Ведь и Мари еврейка, Мари... но с какой стати огорчаться за  этого
жалкого человечка, за нелепого торгаша -  он  же  всюду  и  для  всех  будет
посмешищем. "Любопытно, продает он  частицы  креста  Господня?"  -  спросила
как-то Дженни, и Фрейтаг с веселым ехидством сообщил: "Говорят, у  него  там
есть такой крохотный ковчежец ручной работы  из  слоновой  кости,  в  крышку
вделана маленькая лупа, а внутри тоненькая, с волосок, щепочка!"
     "Даже не знаю почему, но мне это противно, - сказала  тогда  Дженни.  -
Представляете, какой-нибудь  христианин  станет  ему  продавать  щепочку  от
Ковчега завета, или камешек  от  Стены  плача,  или  кусочек  ногтя  с  ноги
Авраама?" - "Ну, его не проведешь, - ответил ей Фрейтаг. - Он бы  сказал:  у
меня, мол, у самого такого товару полно!" И они  весело  посмеялись,  а  вот
теперь Фрейтага грызет совесть - зачем он вместе  с  этой  пустой  девчонкой
насмехался над одним из сородичей Мари. Но то было прежде, чем его выставили
из-за капитанского стола. И он в бешенстве напомнил себе, что должен терпеть
Левенталя, должен обращаться с ним прилично, как бы тот себя ни вел и что бы
ни говорил - даже не будь других причин, это его долг перед Мари. Да и перед
самим собой, иначе он перестанет себя уважать... Скажу, чтобы еду  приносили
мне в каюту, решил он; иногда можно перекусить и на палубе. А  разговаривать
с ним буду, только когда этого не избежать. После столкновения  с  Фрейтагом
Левенталь и несколько повеселел, и успокоился.  Он  всегда  чувствовал  себя
уверенней, а порой чуть не ликовал,  когда  наконец  (рано  или  поздно  это
непременно случалось) затаенная  враждебность,  недобрые  замыслы,  ядовитые
туманы ненависти обретали форму, цвет, направление и  голос:  в  такие  часы
вновь на деле подтверждается  его  неизбежная  участь  -  участь  еврея;  не
остается сомнений, незачем больше ждать и остерегаться, опять его преследует
весь мир, мир дикарей, и это бесспорное доказательство, что он избран Богом.
И всегда оказывалось, что это не так уж скверно, как  он  опасался;  никогда
невозможно предугадать, как на сей раз проявится преследование, но уже ясно:
по-настоящему тебя ничем не удивят... каждый раз все  немного  по-другому  и
всегда одно и то же, но,  в  конце  концов,  не  смертельно,  с  этим  можно
справиться. Слова... что такое слова?  Оскорбления,  угрозы,  брань,  грубые
остроты - подумаешь... все это его не задевает; от варваров ему нужно только
одно, и этого он уже добился: они с ним торгуют. Почему бы не  продавать  им
идолов,  если  они  поклоняются  идолам?  И  притом  за  хорошую  цену.   Он
зарабатывает на этом деньги и заработает  еще;  он  прекрасно  знает,  какие
заветные двери можно открыть при помощи денег.  Как  приятно  будет  в  один
прекрасный день посмотреть, насколько высоко он поднимется с деньгами -  так
высоко, что его уже не посмеют оттуда сбросить! На душе  у  Левенталя  стало
чуть ли не празднично; он залпом выпил пиво и спросил  еще,  он  предвкушал,
как вечером увидит за своим столом герра Фрейтага и даст тому почувствовать,
что стол - его, Левенталя, и что Фрейтага здесь только терпят из  милости...
Левенталь закурил хорошую сигару и не спешил пить вторую кружку пива.  Краем
уха он слышал, что эта свинья Рибер  хотел  вышвырнуть  его  из  каюты  -  и
остался с носом, потому что этого Рибера тоже никто не желает  заполучить  в
соседи! Будет что рассказать  кузине  Саре,  когда  он  наконец,  даст  Бог,
доберется до Дюссельдорфа. Левенталь был несколько  огорчен  и  разочарован,
когда Фрейтаг не явился к ужину и ему пришлось есть  все  те  же  безвкусные
рыбные консервы в одиночестве. Надо уговорить его вернуться  за  этот  стол,
хотя бы для видимости. Надо  сказать  ему  на  палубе,  когда  кругом  будет
побольше народу, и громко, чтобы все слышали: мол, вы не обижайтесь  на  то,
что я тогда сказал, герр Фрейтаг. Мол,  если  для  вас  не  нашлось  другого
места, милости просим за мой  стол.  Интересно  послушать,  что  он  на  это
ответит!
     Левенталь порядком расстроился  и  рассердился,  когда  на  его  вопрос
официант ответил без обиняков:
     - Герр Фрейтаг сказал, что поужинает позже, один.
     Миссис Тредуэл сидела на  краю  своей  койки  и  застегивала  туфельки,
переодеваясь к ужину; Лиззи поглядела на нее и вся  затрепыхалась,  радостно
захихикала. Миссис Тредуэл равнодушно подняла глаза, и Лиззи  очертя  голову
ляпнула:
     - Ой, я хочу послушать, что вам сказал герр Фрейтаг!
     - Ничего особенного, - небрежно отозвалась миссис  Тредуэл.  Поднялась,
встряхнула свое серебристое плиссированное платье, облеклась в  него  и,  на
ходу застегивая пояс, пошла к двери. - Кажется, он полагает, что в целом это
очень приятная перемена - кажется, он  имеет  в  виду,  что  его  теперешнее
общество гораздо лучше прежнего...
     Она подобрала юбку и неслышно закрыла за собою дверь.


     Дэвид и Дженни подняли бокалы с коктейлем и чокнулись.
     - Salud, Дэвид, лапочка! - сказала Дженни. - Правда, какая дикость, что
Фрейтага выставили из-за капитанского стола?.. Подумай, он  столько  всякого
мне про себя рассказывал, а вот об этом, про жену, ведь это  так  важно,  не
сказал ни слова!  Но  он  ее  просто  боготворит!..  А  вся  эта  история  -
постыдная, неслыханная, правда?
     - Ну, я слыхал и похуже, и ты тоже, - заметил  Дэвид.  -  Но,  конечно,
гнусность.
     - По-моему, нам надо поговорить с Фрейтагом, пускай  знает,  как  мы  к
этому относимся.
     - Валяй, говори, - сказал Дэвид-лапочка ледяным тоном, глаза его гневно
вспыхнули. - С каких пор ты ищешь оправданий?
     - Почему, когда Я поминаю Фрейтага,  ты  становишься  такой  несносный,
Дэвид? - тихо, огорченно сказала Дженни. - Ты же прекрасно  знаешь,  что  он
женат и без памяти любит жену, он человек общительный, и ему одиноко, тут на
корабле, в сущности, не с кем словом перемолвиться...  ох,  как  глупо,  мне
просто совестно об этом говорить. Я тебя не понимаю. Прежде  ты  никогда  не
ревновал...
     - Вот как? - спросил Дэвид, словно бритвой полоснул. - Ты уверена?
     - Ну, если ревновал, так зря, и сейчас тоже зря, - сказала Дженни. - Но
все равно, пускай, лишь бы...
     - Что лишь бы? - ласково спросил Дэвид: обоими  овладела  предательская
нежность, та сердечная размягченность,  которая  всегда  только  сильней  их
запутывала. - Почему тебе хоть немного не льстит, если я ревную? Может быть,
все дело как раз в ревности? А по-другому  объяснять  мое  поведение  просто
глупо.
     - Нет, мне это не льстит, - сказала Дженни, - но знаешь, что  я  думаю?
Ты дико разозлишься, Дэвид. Я подумала, может, ты пригласишь Фрейтага за наш
стол, ему, наверно, ужасно неудобно сидеть с тем нелепым человечком...
     - Нет,  я  не  злюсь,  -  сказал  Дэвид.  -  Я  только  потрясен  твоей
очаровательной сообразительностью. А может быть, Левенталю тоже нелегко?
     - Ну конечно, Дэвид, с чего ему веселиться? Но прежде одному  ему  было
не так уж плохо, и, если Фрейтаг перейдет к нам, Левенталь  останется  один,
как был, так ему вполне уютно.
     - А почему ты думаешь, что Фрейтагу сидеть и разговаривать с нами будет
приятнее, чем с Левенталем? - спросил  Дэвид.  -  Откуда  мы  знаем,  может,
Левенталь его вполне устраивает?
     - Я думала, ты его спросишь, - сказала Дженни. - Teбe это проще.
     - Почему? Он твой приятель, а не мой. Я с ним за  все  время  и  десяти
слов не сказал.
     - Нам бы надо иметь общих приятелей, - сказала Дженни. - Хорошо, если б
нам стали нравиться одни и те же люди. Но тебе удобней спросить.
     - Не понимаю, что у тебя на уме, - сказал Дэвид, ноздри  его  побелели,
черты заострились. - Мне кажется, ты  пробуешь  обращаться  со  мной  как  с
мужем.
     - Никогда не была замужем, - возразила Дженни. - Не знаю,  какое  такое
обращение требуется мужьям.
     - Приглашай Фрейтага за наш стол, если тебе угодно, - сказал Дэвид. - А
я с восторгом перейду к Левенталю.
     И сердца их вновь закаменели так внезапно, что оба  и  сами  удивились.
Обменялись холодными взглядами, полными ожесточенного  упрямства,  и  каждый
молчаливо решил: если все это разобьется вдребезги, не я стану  подбирать  и
склеивать осколки! В другом углу бара, у них  обоих  на  виду,  виновник  их
ссоры (вернее, предлог для ссоры), Фрейтаг, преспокойно распивал коктейли  с
миссис Тредуэл - красивая пара, в отличном настроении,  явно  не  нуждаются,
чтобы к ним лезли с помощью и сочувствием.  При  виде  их  все  хладнокровие
Дженни, решимость, уверенность в  своей  правоте  развеялись  как  дым.  Она
обернулась к Дэвиду и смиренно  подняла  первый  осколок  чего-то,  что  они
разбили, потом другой и попыталась заново сложить в нечто целое.
     - Дэвид, лапочка, я бы выпила еще... даже лишнего  бы  выпила.  Столько
кругом всякого, и никак я не отучусь соваться в чужие дела.


     Чета Баумгартнер с восьмилетним Гансом  расположилась  по  соседству  с
самым большим столом в баре  -  его  заняли  испанские  танцоры,  они  жадно
поглощали огромные ломти торта и запивали их немыслимым количеством сладкого
кофе с молоком. Фрау Баумгартнер не удержалась и высказала по  этому  поводу
соответствующее