атья, - Может,  по-твоему,  я  не
устала? По-твоему, ты один мучаешься? Чем ныть и жаловаться и прибавлять мне
мороки, вставай, перестань хныкать и помоги мне с чемоданами.
     - Можно я хоть куртку сниму? - безнадежно взмолился мальчик, утирая нос
тыльной стороной кисти; ему никак не удавалось сдержать слезы.
     - Ну ладно, сними, - сказала мать. - Я вижу, ты сущий младенец,  вот  я
стану кормить тебя из  бутылочки,  дам  молока  с  сахаром  из  бутылочки  с
резиновой соской, и ничего больше ты на ужин не получишь.
     Собственная жестокость уже доставляла  ей  удовольствие,  приятно  было
уязвить гордость сына, хоть он и одержал победу в споре из-за  куртки.  А  у
него никакой гордости не было - он мигом скинул куртку, его обдуло  ветерком
из иллюминатора, и сразу все тело покрылось гусиной кожей, это было чудесно.
Лицо мальчика прояснилось, он блаженно вздохнул и с благодарностью посмотрел
на мать.
     - Вот погоди, я скажу отцу, как ты мне надоедаешь, - пригрозила она, но
уже смягчаясь. - Только начни опять хныкать, сам знаешь, что тебе будет.
     Он робко ждал в углу,  в  изголовье  дивана,  -  он  жаждал  доброты  и
надеялся, что его милая красивая мамочка скоро  вернется.  Она  исчезла,  ее
подменила чужая женщина, нахмуренная, злая - ругается, кричит ни с того ни с
сего, бьет его по рукам, грозится;  похоже,  она  его  ненавидит.  Он  низко
опустил голову, свесил руки и смотрел из-под реденьких белесых бровей  -  не
боялся, просто ждал. Женщина поднялась, отряхнула юбку, посмотрела  на  него
прояснившимися глазами - и ее захлестнули жалость и раскаяние.
     - Ну вот, Ганс, мой маленький, - сказала она нежно, приложила  палец  к
своим губам и потом ко лбу сына вместо поцелуя. - Умойся-ка хорошенько  -  и
лицо, и руки, рукава засучи, шею вымой! - а потом наденешь короткие штанишки
и джемпер и пойдем пить холодный малиновый сок. Только поторопись. Я подожду
на палубе.
     Она улыбнулась ему так ласково, будто никогда не злилась. В совершенном
смятении Ганс чуть снова не заплакал, но плеснул холодной  воды  в  лицо,  и
слез не стало.


     Фрау   Риттерсдорф,   пассажирка   первого   класса,    воспользовалась
отсутствием соседки по каюте, чтобы расположиться поудобней и занять  лучшее
место. В билете указана была верхняя койка, но фрау Риттерсдорф  уже  успела
присмотреться к фрау Шмитт и сразу поняла, что  без  труда  станет  хозяйкой
положения. Она потребовала, чтобы ей принесли вазы, и заботливо поставила  в
них два огромных букета - она сама купила их в Веракрусе и послала  на  свое
имя, в одном были нежно-розовые розы, в  другом  гардении;  букеты  обернуты
были влажной ватой, к каждому серебристой лентой привязана  карточка:  "Моей
милой Наннерль от ее Иоганна", "Многоуважаемой фрау Риттерсдорф с наилучшими
пожеланиями - Карл фон Эттлер".
     Это выглядело недурно и  не  таким  уж  было  обманом  -  вышеназванные
приятели с радостью послали бы ей цветы и по случаю  отъезда,  и  по  многим
другим поводам, если бы не то печальное обстоятельство, что оба уже  умерли,
но, опять же, отбыли они в лучший мир так недавно, что  она  еще  не  вполне
освоилась с утратой и, глядя на цветы, почти верила, что  оба  еще  живы.  В
былые времена они посылали ей не только цветы, будь  им  земля  пухом.  Хотя
фрау Риттерсдорф была лютеранкой, она несколько  раз  кряду  перекрестилась.
Она полагала, что этот жест ей к лицу, да притом хранит от бед.
     Она достала два хрустальных с серебром флакона духов - "Сады Аравии"  и
"Память любви" - и стеганый шелковый мешочек, где лежали  серебряные  щетки,
зеркало, расческа, пилка для ногтей и рожок для обуви, и пристроила все  это
на  самом  удобном  месте,  на  правой  стороне   умывальника.   Старательно
причесалась, неторопливо оделась. На корабль она явилась пораньше, не  желая
сталкиваться с прочими  пассажирами  -  похоже,  все  это  птицы  невысокого
полета. Взяла ручное зеркало, одобрительно  поглядела  на  себя  в  профиль.
Бывало, ее не раз называли красавицей - и по заслугам. Говорите что  хотите,
а она и  сейчас  очень  хороша.  Фрау  Риттерсдорф  села,  открыла  солидную
записную книжку в красном с позолотой тисненом переплете флорентийской  кожи
и принялась писать:
     "Итак, признаюсь, это приключение (ведь и вся наша жизнь - приключение,
не правда ли?) кончилось не так, как я надеялась, но  и  ничего  плохого  из
него не вышло. Я даже усматриваю в этом высшую направляющую Волю моей  расы.
Немецкой женщине не пристало выходить замуж за человека с темной кожей, даже
если в его жилах течет кровь знатного испанского рода  и  он  принадлежит  к
правящей касте и достаточно богат... Были ведь в  Испании  роковые  времена,
когда почти наверняка тайно проникла сюда примесь еврейской  и  мавританской
крови и невесть чего еще. Если я  одно  время  думала  об  этом  браке,  то,
конечно, это была слабость с моей стороны, да будет мне стыдно.  А  впрочем,
на меня ведь  влияло  иностранное  окружение  и  уговоры  друзей,  настоящих
немцев, к чьим советам я относилась с уважением, и притом я одна на свете  и
стала несколько стеснена  в  средствах,  так  что,  пожалуй,  не  заслуживаю
слишком сурового осуждения. В конце концов, я женщина и нуждаюсь в  твердом,
но ласковом руководителе-муже, чья власть будет  мне  опорой,  чьи  принципы
станут для меня..."
     Фрау Риттерсдорф остановилась. Вдохновение  иссякло,  нужное  слово  не
подвертывалось.  Она  прекрасно  знала,  что  к  любому  вопросу  есть  лишь
один-единственный верный подход - и всегда на все смотрела в  точности  так,
как следовало и как ее научили. Она столько раз все это говорила и думала, к
чему же повторяться? Она закрыла глаза,  и  ей  представилось  продолговатое
смуглое лицо дона Педро, благородные черты, выражение суровое и вместе с тем
благосклонное; на висках пробивается седина; от  него  так  и  веет  истинно
испанским богатством, испанской гордостью, их прочная основа - прежде  всего
большой пивоваренный завод в Мехико... ох, почему все это опять вспоминается
и терзает ее? Почему одно время казалось почти несомненным, что он предложит
ей руку и сердце? Так считали ее родичи в Мехико, тоже пивовары; в этом  был
уверен ее дорогой друг  repp  Штумпфен,  консул,  а  сама  она  рисовала  (в
воображении) карточки - приглашения на помолвку... Фрау Риттерсдорф легонько
стиснула зубы, открыла глаза, захлопнула записную книжку. Раздался сигнал  к
обеду, великолепный воинственный звук горна словно сзывал героев  на  битву.
Фрау Риттерсдорф мигом поднялась, в глазах ее вспыхнуло девичье нетерпеливое
ожидание. Уж конечно, она будет обедать за столом капитана.


     - О господи, уже зовут обедать, мы опоздаем, - сказала жена  профессору
Гуттену, однако не выпустила из рук купальное полотенце, которое она держала
под носом у Детки. Профессор довольно неумело подтирал смятыми газетами  пол
в ближнем углу. Белый бульдог с выражением безмерного стыда на широкой морде
закатил глаза, и его опять стошнило в полотенце.
     - О господи, господи, - терпеливо и горестно вздохнула фрау Гуттен. - У
него уже морская болезнь, что же мы будем делать?
     - Если помнишь, морская болезнь бывала  у  него  и  раньше,  почти  всю
дорогу до Юкатана, да и с самого начала, - сказал профессор, свернул грязные
газеты и остановился перед женой, величаво благосклонный, словно  готов  был
прочесть многочисленным слушателям лекцию.  -  Нам  не  приходится  ждать  с
годами серьезных изменений в  деятельности  его  организма.  Вспомни,  он  и
щенком легко выходил из равновесия, чуть разволнуется - и даже соска ему  не
впрок, все обратно; а сейчас он тоже взволнован, и потому, без сомнения, так
оно и пойдет, причем к концу симптомы, вероятно, усилятся.
     От такой перспективы супруга профессора огорчилась еще больше:
     - Но как же я оставлю его в таком состоянии?
     Она сидела на полу горой рыхлых телес, Детка растянулся  с  нею  рядом,
оба одинаково беспомощны.
     - И я не смогу встать, пока ты не вернешься, - напомнила  она  мужу.  -
Мое колено...
     - Ты ни в коем случае не должна отказываться  от  обеда,  -  решительно
заявил профессор. - Я посижу около него, а ты пойди  поешь,  не  то  вечером
очень пожалеешь, что не обедала.
     - Но, милый, подумай, тогда ты сам погибнешь с голоду, -  сказала  фрау
Гуттен, снизу вверх благодарно глядя на мужа.
     - Пустяки, - возразил он. - Ничего я не погибну, дорогая Кетэ; от того,
что  один  раз  не  пообедаешь,  нельзя  умереть  с  голоду,  можно   только
проголодаться, а это не так уж страшно. Человек вполне может обходиться  без
пищи сорок дней; современная наука подтверждает то, что сказано в  Священном
писании. Больше того, смею  сказать,  если  у  человека  имеется  избыточная
полнота и у него в распоряжении вдоволь воды и, пожалуй,  время  от  времени
глоток чего-нибудь подкрепляющего... Впрочем, ничего такого не  понадобится.
В худшем случае ты пришлешь мне что-нибудь закусить. А еще  лучше  подложить
Детке под голову чистое полотенце, а снизу побольше газет,  и  он  прекрасно
обойдется часок без нас.
     Фрау Гуттен кивнула. Приподняла голову бульдога и внимательно  на  него
посмотрела. Казалось, он чувствует себя лучше.
     - Не думай, что папочка и  мамочка  тебя  покидают,  мое  сокровище,  -
сказала она с материнской нежностью. - Мы очень скоро вернемся.
     Профессор  подхватил  ее  сзади   под   мышки,   с   ловкостью,   какая
приобретается  долгой  практикой,  помог  подняться  на   ноги   и   обрести
равновесие, потом сам принял меры, которые предложил для удобства  Детки,  а
тот, похоже, очень мало интересовался и этими заботами, и всем вокруг.
     - Ох, как все это трудно, - вздохнула фрау Гуттен и  на  миг  прижалась
головой к склоненному плечу мужа.
     - Как-нибудь справимся, - успокоил ее  профессор.  Он  понимал,  что  с
Деткой, как всегда, предстоит много мороки, хуже того, будет сущее  мученье.
Нерадостная мысль, профессор тут же себя  за  нее  упрекнул,  но  от  правды
никуда не денешься. - Ну, шагом марш, а то суп простынет! -  воскликнул  он,
напускной веселостью прикрывая угрызения совести.


     Рослая девица Эльза Лутц, Генрих Лутц и фрау Лутц неторопливо совершали
первую скучную прогулку по палубе. Эльза чуть не на голову  возвышалась  над
своими коротышками родителями, но шла  между  ними  как  послушная  девочка,
держась за их руки. Они остановились у какой-то железной решетки,  поглядели
сквозь нее вниз  и  увидели  помещение,  где  кормились  пассажиры  третьего
класса. Там рядами стояли заставленные едой узкие дощатые столы на козлах, и
вдоль них - скамейки. Тянуло теплом, запахом  стряпни,  медленно  входили  и
рассаживались  люди.  Лутцы  узнали  толстяка   в   темно-красной   рубашке:
пригнувшись,  низко  наклонив  голову,  он  сосредоточенно  обедал   и   все
подкладывал себе еды посолиднее с  больших  блюд,  расставленных  полукругом
перед его тарелкой.
     - Боже милостивый, - не без удивления сказал папаша Лутц и надел  очки,
чтобы лучше видеть. - Выставлять пассажирам такую уйму еды! Как  они  только
не прогорят?
     Он был швейцарец, его отец, дед и прадед держали гостиницы,  он  и  сам
заправлял гостиницей в Мексике и к этой  расточительности  отнесся  с  чисто
профессиональным интересом.
     - Жареный картофель, - пробормотал он. - У него  на  тарелке,  наверно,
целый фунт. И тушеная свиная ножка  с  жареным  луком,  с  квашеной  красной
капустой и гороховым пюре... ну, правда, все это продукты не из  дорогих,  а
все-таки чего-то стоят. И кофе. Да еще фрукты и Apfelstrudel {Яблочный пирог
(нем.).} - нет, они не могут продолжать  в  таком  же  духе  и  не  остаться
внакладе. Вы только посмотрите, как  уплетает  этот  малый.  Я  и  сам  есть
захотел, на него глядя.
     Фрау  Лутц  -  унылая,  некрасивая,  бесцветные  сухие  волосы  уложены
валиком, и из него во все стороны торчат железные шпильки - смотрела на  все
это с привычной, давно уже застывшей на ее лице смесью неизменного осуждения
и добродетельного негодования.
     - Они только для начала пускают пыль в глаза, - сказала она. - За время
плавания они еще успеют на нас нажиться. А новая метла всегда чисто метет.
     - Ты хочешь сказать, новый клиент все дочиста  подъедает,  -  засмеялся
муж.
     Дочь тоже  покорно,  хотя  несколько  смущенно  засмеялась;  фрау  Лутц
отнеслась к мужниной шутке с  заслуженным  презрением  и  так  и  застыла  с
презрительной миной - пускай  он  знает,  что  она  думает  о  его  дурацких
остротах. А муж  продолжал  смеяться  -  пускай  она  знает,  что  он  может
наслаждаться своими шутками и без нее.
     - Смотри, папа, - сказала Эльза, снова наклоняясь к решетке, - а ведь в
третьем классе пусто, всего-то  десять  или  двенадцать  пассажиров,  а  нам
почему-то не хотели продать билеты третьего класса. Кассир в Мехико  сказал,
что для нас нет мест. Ведь правда, это очень нехорошо с его стороны?
     - Да, отчасти, - согласился отец. - А в некотором смысле у них  недурно
дело поставлено. Вот мы в первом классе, куплены билеты, и  вообще  они  уже
заработали на нас триста пятьдесят долларов; переведи  это  в  рейхсмарки  -
получатся солидные деньги...
     - Но есть, наверно, еще какая-то причина, - сказала Эльза.
     - Ну, для того, чтобы нас облапошить, всегда есть куча веских причин, и
эта публика знает их все наперечет, - сказала фрау Лутц. - Не худо бы и тебе
изучить эти причины и извлечь из них пользу, - заметила она мужу;  в  голосе
ее звучало лелеемое  годами,  неутоленное  и  навек  неутолимое  озлобление.
Семейство двинулось дальше - все трое одинаково неловкие  и  нескладные,  не
глядя друг на друга, глаза у каждого затуманены какими-то  своими  докучными
мыслями.
     - Скажи мне одно, бедная моя женушка, - заговорил глава семьи  кротким,
рассудительным тоном, который (он это знал) особенно бесил  его  супругу.  -
Разве в Мексике наши дела были так уж плохи?  В  любом  смысле?  Неужели  ты
воображаешь, что мы потерпели неудачу? Я думаю, совсем наоборот.
     - А мне наплевать, что ты там думаешь, - сказала фрау Лутц.
     - Ну, это уже слишком, даже для тебя, - отозвался Лутц. - Но мне-то  ты
все  равно  думать  не  помешаешь.  А  если  когда-нибудь  сама   попробуешь
пошевелить мозгами, так подумала бы: вот мы возвращаемся домой, все в добром
здравии, с честно заработанными деньгами,  и  их  хватит,  чтобы  открыть  в
Санкт-Галлене свою маленькую гостиницу.
     - Да, а сколько лет прошло, - уныло сказала жена. - Теперь уже  поздно,
теперь все будет не так, как раньше, и Эльза уже взрослая, и  она  будет  на
родине как чужая... а какого труда стоило  научить  ее  говорить  сперва  на
родном языке, а не по-испански! Да, конечно, мы вернемся с шиком, и  заведем
свое дело, и станем важными персонами. А чего ради?
     - Насчет важных персон - подожди и увидишь, - сказал Лутц.
     - Мама, - робко вмешалась Эльза, пытаясь перевести разговор на  другое,
- моя соседка по каюте - американка,  знаешь,  с  ней  был  такой  белокурый
молодой человек. Я думала, они муж и жена, а ты? Но они в разных каютах.
     - Очень жаль это слышать, - строго сказала мать. - Я надеялась, что  ты
будешь с кем-нибудь постарше, с какой-нибудь почтенной женщиной. А эта особа
мне совсем не нравится - ну и вид, ну и манеры! Надо  же  -  расхаживать  по
улице в штанах! И неужели этот ее спутник ей не муж?
     - Да-а, мне так кажется, - неуверенно сказала Эльза, поняв, что  и  эта
тема не удачнее прежней. - Но ведь они не в одной каюте.
     - Не вижу разницы, - возразила мать. - Все это очень  печально.  Теперь
слушай внимательно. Ты должна быть очень сдержанна с этой особой. Никогда не
слушай ее советов и не подражай ей даже  в  мелочах.  Будь  с  ней  холодна,
держись подальше. Тебя не должны видеть с нею на палубе. Не  разговаривай  с
ней, не слушай ее. Ты попала в очень  скверную  компанию,  и  я  постараюсь,
чтобы тебя перевели в другую каюту.
     - А там кто со мной  будет?  -  спросила  Эльза.  -  Тоже  какая-нибудь
иностранка.
     -  Да,  правда,  -  вздохнула  мать,  оглядывая  пассажирок,  что  были
поблизости или шли навстречу. - Господи,  как  тут  угадаешь?  Другая  может
оказаться еще хуже! Ты, главное, слушайся меня!
     - Хорошо, мама, - покорно сказала Эльза.
     Отец улыбнулся ей:
     - Дочка у нас умница. Смотри, всегда слушайся маму.
     - Но знаешь, папа, когда эта женщина сменила брюки на юбку,  она  стала
как все, она очень хорошо выглядит, ни капельки не похожа на американку.
     Фрау Лутц покачала головой.
     - Все равно держись от нее подальше. Она американка, не забывай. Как бы
она там ни выглядела.
     На палубу вышел горнист и весело  затрубил,  подавая  сигнал  к  обеду.
Семейство Лутц сейчас же повернуло и ускорило шаг. У трапа их нагнали и едва
не опрокинули испанцы из  бродячей  труппы  -  нахлынули  сзади,  разделили,
пробились меж ними, словно бурная волна - волна с острыми локтями. Семейство
осталось далеко позади: когда официант нашел  для  них  столик  на  троих  -
конечно, у стены, но, по счастью, возле иллюминатора, - испанцы уже  уселись
за большим круглым столом неподалеку от капитанского и шестилетние  близнецы
уже хватали с блюда сельдерей.
     - Хорошо хоть лица у  них  умытые,  -  сказала  фрау  Лутц  и,  заранее
изобразив всем своим видом горькое разочарование, стала просматривать  меню,
- но было бы куда приятней, если бы они и шею тоже вымыли. Я отсюда вижу,  у
всех у них шеи серые, грязной пудрой, как корой, заросли. Вот, Эльза, ты все
удивляешься, когда я тебе велю мыть шею и руки до локтей. И надеюсь, у  тебя
хватит ума никогда не пудриться.
     Эльза опустила глаза, нос у нее так лоснился, что в глазах отсвечивало.
Она потерла его платком, старательно подавила вздох и промолчала.
     В кают-компании чистота и образцовый порядок. На  столах  цветы,  белые
наглаженные скатерти и салфетки, приборы так и сверкают. Официанты,  похоже,
полны  бодрости  и  радуются  началу  очередного  плавания,  а  лица   новых
проголодавшихся пассажиров смягчены приятным ожиданием. Капитана  не  видно,
за капитанским столом гостей приветствовал доктор Шуман и объяснил им, что в
первые ответственные часы плавания капитан обычно обедает прямо на мостике.
     Все  дружно  закивали,  великодушно  признавая,  сколь  нелегка  задача
капитана благополучно вывести их  из  гавани;  послышались  степенные  слова
согласия, за столом  сразу  установилось  взаимопонимание:  среди  избранных
оказались  профессор  Гуттен  с  женой,  Рибер,  Лиззи   Шпекенкикер,   фрау
Риттерсдорф, фрау Шмитт и единственный "приличный молодой человек" -  миссис
Тредуэл недавно видела  его  рядом  с  Дженни  Браун.  Его  зовут  Вильгельм
Фрейтаг,  он  несколько  Раз  повторил  это,  пока  все  они  знакомились  и
усаживались  за  стол.  Не  прошло  и  трех  минут,  как  фрау   Риттерсдорф
установила, что он  "связан"  с  германской  компанией  по  добыче  нефти  в
Мексике, женат (какая жалость!) и направляется в Мангейм  за  своей  молодой
женой и ее матерью. Она сразу решила также, что хвастливый, хихикающий Рибер
- просто пошляк и недостоин сидеть с остальными за капитанским столом.  Фрау
Шмитт и чета Гуттен тотчас почувствовали взаимную симпатию, едва выяснилось,
что все они преподавали в немецких школах, причем Гуттены - в Мехико.
     Рибер, настроенный как нельзя лучше, сперва поминутно подмигивал Лиззи,
но, очутившись в таком почтенном обществе, присмирел и  попросил  разрешения
всех угостить:  стаканчик  вина  -  доброе  начало  знакомству.  Предложение
приняли  единодушно  и  весьма  благосклонно.  Появилось  вино  -  настоящий
"нирштейнер домталь" лучшей марки, в Мексике его так трудно достать, а  если
и достанешь, оно так дорого, и все они так по нему стосковались  и  так  его
любят - доброе, прекрасное, истинно немецкое белое вино, нежное, как цв