, накладывая на них сельдь со  сметаной,
каждый кусок буквально застревал в горле, и только пиво кое-как смывало  эту
еду в желудок. Перед ужином Левенталь кое с кем из  пассажиров  прошелся  по
кораблю - и от вида камбуза, от запахов  стряпни  его  замутило.  Сейчас  он
опять с отвращением вспомнил эту грязную берлогу в недрах корабля,  там  все
готовилось, можно  сказать,  в  одном  котле;  напрасный  труд  -  стараться
сохранить чистоту и есть прилично, когда знаешь, как они  там  обращаются  с
продуктами, которые вдобавок нечисты с самого  начала,  сущая  отрава.  Нет,
больше невозможно, кусок в горло не идет, а меж тем есть  хочется  отчаянно.
Когда молодой официант  принес  вторую  бутылку  пива,  Левенталь  отодвинул
тарелку.
     - Уберите эту гадость, - сказал он. - Принесите мне пару крутых  яиц  и
еще бутылку пива.


     Для пущего эффекта танцоры нарочно задержались и вошли в кают-компанию,
когда все остальные уже уселись. Капитан Типе не предвидел этого  маневра  и
занял свое место в обычный час. Оглядел пустые  стулья  за  своим  столом  и
велел немедля подать ему ужин. Убранство стола напомнило ему,  как  украшают
могилы на сельском кладбище. Посередине огромный  ворох  красных  матерчатых
роз вперемешку с блестящей листвой из фольги и  резными  бумажными  цветами,
каких не существует в природе. Над этой своеобразной клумбой примостилось на
палочке, клювом книзу, чучело голубки,  у  которой  уцелели  далеко  не  все
перья; на шее чучела болталась  карточка,  и  на  ней  цветными  карандашами
выведено одно слово: "Homenaje" {Чествуем  (нем.).}.  С  долей  любопытства,
почти забавляясь этими ребяческими красотами, капитан наклонился поближе - и
чуть не задохнулся: его обдало убийственной химической вонью  духов  "Роза".
Он откачнулся на стуле, отвернулся, изо всех сил выдохнул эту химию,  и  его
потянуло чихать. Он крепко прижал указательным пальцем верхнюю губу, как его
учили в детстве, чтоб не расчихаться в церкви, и трижды чихнул, не  открывая
рта. Молчаливо скорчился от этих внутренних взрывов, казалось, вот-вот глаза
вылезут на лоб или лопнут барабанные перепонки. И  наконец  сдался,  нашарил
носовой платок, напряженно выпрямился,  повернулся  лицом  к  стене  и,  уже
всецело отдаваясь этой пытке, всласть чихнул  раз  десять  подряд,  закрывая
лицо платком, чтоб выходило не так  громко;  из  глаз  его  катились  слезы;
наконец он избавился от этих ядовитых паров и с наслаждением высморкался.  В
голове прояснилось, зато еще туманней и сомнительней стала выглядеть  в  его
глазах вся эта нелепая затея, ничего подобного у него на корабле никогда  не
бывало. Он вытянул руки и самолично отодвинул ядовитое подношение дальше, на
другой конец стола. Голубка свалилась со своего насеста, но капитан этого не
заметил. Он взглянул на часы - суп должны были подать  ровно  четверть  часа
назад. С тех пор как капитан Тиле стал капитаном, его еще ни  разу,  даже  в
собственном доме, не заставляли чего-либо  ждать.  Он  нахохлился,  угрюмый,
насупленный,  злобно  сверкая  глазами,  и  стал   поразительно   похож   на
разобиженного попугая. Чувство собственного  достоинства  требовало  немедля
приступить к еде - это будет отпор их нахальству, и уж впредь он постарается
совершенно не замечать этих подонков из Гранады или откуда они там  взялись.
Капитан обвел глазами кают-компанию, и наконец холодный взгляд его  приметил
там и сям кое-кого из его обычных застольцев.  Гуттены  и  фрау  Риттерсдорф
сели за один стол и уже принялись за еду, равнодушные ко всему вокруг.  Этот
фрукт Рибер со своей Лиззи, как всегда,  паясничают,  размахивают  бокалами,
сущие обезьяны. Маленькая фрау Шмитт сидит с Баумгартнерами  -  слава  Богу,
хоть от этих он сейчас избавлен! Не то чтобы  капитану  кто-то  из  них  был
нужен, но его возмущало, что они оставили его по такой дурацкой  причине.  У
него есть полное право и преимущество: он не обязан терпеть нудную компанию,
что собирается за его столом и до смерти надоедает ему в каждом рейсе, -  он
может удалиться на мостик, на высоты, недоступные простым смертным, и  очень
часто так и поступает; там, на мостике, он видит только  своих  подчиненных,
там никто не  посмеет  заговорить  с  ним  первый;  там  каждому  его  слову
повинуются мгновенно, беспрекословно, это само собою разумеется. Это и  есть
его подлинный мир - безраздельная власть, безусловное четкое  разделение  по
кастам и строгое распределение всех преимуществ по рангам, -  и  невыносимая
досада берет, когда приходится считаться с порядками какого-то  иного  мира.
Он прекрасно знает, какую мразь переправляет его корабль (да и все  корабли)
из порта в порт по всему свету:  мошенники,  воры,  контрабандисты,  шпионы,
политические ссыльные и  беженцы,  тайные  агенты,  торговцы  наркотиками  -
всяческое отребье кишит на нижней  палубе;  точно  чумные  крысы,  полчищами
перебираются они из страны в страну,  все  опустошают,  подрывают  с  трудом
завоеванный порядок, культуру и цивилизацию во всем мире. И даже  в  верхних
слоях, где, казалось бы,  можно  ждать  хоть  какого-то  внешнего  приличия,
проступает самая позорная безнравственность,  дай  только  случай.  Ему  ли,
капитану, не знать: почтенные отцы семейств или  достойные  жены  и  матери,
если в кои веки путешествуют в одиночку, забывают о простейшей порядочности,
как будто они в чужой стране и никто их  не  узнает,  как  будто  корабль  -
просто какой-то плавучий бордель.
     В желудке жгло как огнем, и капитан нехотя прихлебывал жидкий суп,  еда
пугала  его  -  вдруг  опять   начнет   раздирать   и   переворачивать   все
внутренности... Да, такими вот испанцами его не удивишь, он знал им цену еще
прежде, чем услыхал пересуды и сплетни за своим столом. Все  это  неизмеримо
ниже его достоинства, ведь ясно же: они - сутенеры и проститутки,  танцорами
прикидываются, только чтоб получить приличные паспорта, день и  ночь  заняты
разными темными делишками. На все способны - и вымогали деньги у пассажиров,
и воровали напропалую во всех лавках Санта-Круса... теперь  понятно,  почему
так отчаянно выла и размахивала руками та  сумасшедшая  на  пристани,  когда
"Вера" отчаливала; одно непостижимо - как они ухитрились запутать и запугать
сразу столько народу, как захватили места за капитанским столом,  на  что  у
них нет ни малейшего права,  и  как  вообще  додумались  до  такой  поистине
преступной наглости? И, что  всего  хуже,  всего  непостижимей:  сам-то  он,
капитан Тиле, о чем думал раньше? Как  допустил,  чтобы  у  него  под  носом
процветало такое безобразие, с чего вообразил, что это  пустяки,  повод  для
бабьих сплетен, и не навел порядок.
     Он чуть не вскочил и не вышел из-за стола. Но нет, надо  остаться,  еще
понаблюдать за ними, пускай продолжают свою наглую игру, а он выберет  самую
подходящую минуту и на глазах у всех  накажет  их  своим  презрением.  Такой
народ необходимо всегда держать в узде, чтоб знали свое место. Дашь малейшее
послабление, спустишь малейшую дерзость - и они, как верблюд, который сперва
только нос сунул в палатку погонщика-араба, сядут  на  шею,  шагу  не  дадут
ступить... а тогда останется одно: усмирить их огнем и мечом.
     Воображение  капитана  Тиле  давно  пленяли  американские  гангстерские
фильмы: перестрелки, налеты на ночные клубы,  полиция  преследует  бандитов,
бешено мчатся автомобили, воют сирены,  трещат  пулеметы;  похищают  женщин,
убивают случайных прохожих  на  тротуарах,  валятся  прошитые  пулями  тела,
обагряя  улицы  кровью,  и  лишь  изредка  в  заключительной  сцене   одного
какого-нибудь гангстера поведут на электрический стул. И сейчас, как  с  ним
иногда бывало, капитан  замечтался:  вот  он,  заняв,  разумеется,  выгодную
позицию, направляет элегантный, легкий ручной  пулемет  на  бушующую  где-то
мятежную толпу и,  поворачивая  оружие  полукругом  справа  налево  и  опять
направо, косит бунтовщиков, ряд за рядом. Тут мысли его  немного  смешались,
хоть и не настолько, чтобы испортить удовольствие от этой фантазии;  конечно
же, он не может вообразить себя в какой-либо  иной  роли,  кроме  сторонника
законного правительства,  но  в  фильмах  ручными  пулеметами  почти  всегда
орудуют гангстеры. Непонятно почему - подобные неразумные порядки,  конечно,
возможны только в такой варварской стране, как  Соединенные  Штаты.  Правда,
американцы все поголовно поклоняются преступлениям  и  преступникам,  глушат
себя наркотиками  и  отплясывают  под  джаз  непристойные  танцы  в  гнусных
негритянских погребках... этот разлагающийся народ погряз в пороке, а  своей
полиции  только  и  предоставляет  слезоточивый  газ,  ручные   гранаты   да
револьверы - все это куда менее удобно, чем ручной пулемет, и толку  гораздо
меньше. Допустим даже, что полицейский в Америке - человек честный, хоть это
и маловероятно, зачем же ставить его в такие  невыгодные  условия?  Если  бы
гангстеры не воевали непрерывно между собою, шайка с шайкой,  и  не  убивали
друг друга десятками и сотнями, они бы  уже  много  лет  назад  с  легкостью
завладели всей страной! Но всем известно: американские гангстеры и полиция -
заодно, они не могут процветать друг без друга. Главари обоих лагерей  делят
между собой власть и добычу, они  заправляют  повсюду  -  на  самых  высоких
правительственных постах, в профсоюзах, в самых веселых ночных клубах,  даже
на бирже, в сельском хозяйстве - и даже  в  международном  судоходстве.  Бог
свидетель! Короче говоря, вся Америка  -  огромный  рай  для  гангстеров,  и
только мелких преступников, глупых полицейских  да  честных  тружеников  там
убивают, избивают и обжуливают. Все это капитан  Тиле  узнал  не  только  из
кинофильмов, о том же изо дня в день твердят  газеты.  Всей  страной  правят
орды гангстеров, нет там ни единого закона, который бы они  с  легкостью  не
нарушали, и  нет  в  государстве  ни  одного  человека,  кто  посмел  бы  им
воспротивиться.
     С высоты  своих  строго  упорядоченных  нравственных  принципов  -  как
человек, который  движется,  руководствуясь  картой  и  компасом,  и  прочно
занимает  одну  из  видных  ступеней   на   общественной   лестнице,   столь
беспредельно высокой, что высший  из  начальников  ему  неведом  и  невидим,
капитан  наслаждался  этим  апокалипсическим  видением:  полнейшим   хаосом,
анархией и разбродом в Соединенных Штатах, стране,  которой  он  никогда  не
видел, ибо ни один его корабль не заходил в какой-либо порт крупнее Хьюстона
(штат Техас) - на искусственном канале, среди лугов, в глуши, где не найдешь
никаких признаков цивилизации. Канал этот был еще уже  и  еще  скучнее,  чем
река Везер, по которой он доходил до Бремерхафена.
     Он втайне  упивался  этой  картиной:  беззаконное  кровожадное  безумие
вспыхивает опять и опять, в любой час, в любом неизвестном месте - его и  на
карте не сыщешь, - но всегда среди людей, которых по закону  можно  и  нужно
убивать, и всегда он, капитан Тиле,  в  центре  событий,  всем  командует  и
управляет.  Ничего  достойного  таких  надежд  на  применение  силы  еще  не
случалось в его жизни, даже  на  войне  -  там,  он  вынужден  в  этом  себе
признаться, он делал дело полезное, достойное, но незаметное и  не  имел  ни
малейшей возможности проявить свои подлинные таланты. Видно, сама судьба его
преследует,  он  вполне  способен  совладать  с  крупнейшими   беспорядками,
подавить всякое неповиновение, а тут, на  корабле,  вынужден  управляться  с
дурацкими потасовками, разбитыми головами  на  нижней  палубе  да  с  шайкой
жуликов и воришек, которые что-то  чересчур  обнаглели;  все  это  ниже  его
достоинства, однако надо ими заняться.
     С грустью думал он о былой, уже не существующей Германии -  о  Германии
его детства и ранней юности,  о  единственной  Германии,  какую  он  в  душе
признавал: вот где царили порядок, гармония, простота, благопристойность,  в
общественных местах всюду висели надписи - это запрещено,  это  недозволено,
они наставляли, руководили,  и  людям  уже  непростительно  было  ошибаться;
совершил ошибку - значит, умышленно преступил правила и запреты. Вот  почему
вершить правосудие здесь можно  было  быстрей  и  уверенней,  чем  в  других
странах. Поместите крошечную табличку с  надписью  "Verboten"  {Воспрещается
(нем.).} на краю зеленой лужайки - и даже  трехлетний  малыш,  еще  не  умея
читать, сообразит, что за край  ступать  не  следует.  Вот  он  когда-то  не
сообразил или, может быть, не обращал  должного  внимания  на  таблички,  по
ребяческой беззаботности или неведению  шагнул  на  лужайку  почти  рядом  с
табличкой - и отец, который повел его утром в парк на прогулку,  тут  же  на
месте отлупил его тростью, вся спина была исполосована,  сплошь  в  синяках;
наглядный был урок,  не  только  виновнику  прочно  запомнился,  но  и  всем
очевидцам послужил примером того, как родителям надлежит воспитывать в детях
уважение к порядку...
     Вздрогнув всем телом, капитан очнулся от своих грез, поглядел на часы и
сказал официанту:
     - Налейте мне, пожалуйста, вина и принесите рыбу.


     Тут в кают-компанию ворвались испанцы во всеоружии  своих  национальных
костюмов и профессионального искусства и торжественной процессией  двинулись
к капитану под звуки известного марша тореадора: Тито  и  Маноло  играли  на
гитарах, постукивали кастаньеты дам; ослепительно улыбающиеся женские лица -
точно маски в три цвета: черный, белый и кроваво-красный. На женщинах тонкие
узорчатые платья, красные с белым, длиннейшие  пышные  шлейфы  волочатся  по
полу. В черных блестящих волосах - высокие  черепаховые  гребни,  в  которые
воткнуты  спереди  матерчатые  розы,  а  поверх  накинуты  короткие   черные
кружевные мантильи. Сверкают блестками веера, звенят и позвякивают ожерелья,
серьги, браслеты  и  всевозможные  украшения  из  разноцветных  стекляшек  и
металла "под золото", спереди юбки короткие и  выставляют  напоказ  стройные
ножки в черных кружевных чулках и  красных  шелковых  туфельках  на  высоких
каблуках.
     Мужчины - в неизменных как форма костюмах  испанских  танцоров:  черные
штаны в обтяжку, с высокой талией,  перехваченной  широким  красным  поясом,
короткая черная курточка, легкие черные туфли с плоскими бантами.  Рэк  -  в
наряде Кармен, Рик - в костюме тореадора, оба несколько взъерошенные, потому
что каждый старался за одежду и за волосы оттащить другого назад и оказаться
во главе шествия.
     Вся эта орава обошла вокруг стола, бренча на струнах, щелкая  каблуками
и кастаньетами, вертясь и раскланиваясь, истинно карнавальным  шествием,  на
всех  лицах  застыла  улыбка.  Капитан  Типе,  величественный,  отчужденный,
поднялся и ответил на приветствия убийственно холодным поклоном.  Этот  знак
вежливости танцоры приняли так, словно их встретила восторженная  аудитория.
Наконец официанты отодвинули для дам  стулья,  и  они  уселись,  возбужденно
вскрикивая, точно стая ворон опустилась на пшеничное поле, - Лола по  правую
руку  от  капитана,  Ампаро  по  левую;  остальные  тоже   разместились   за
раздвинутым во всю длину столом - наконец-то, после ожесточенной борьбы, они
оказались гостями капитана, этой чести они стремились добиться хотя бы раз в
жизни, и не только завоевать ее, но и доказать,  что  имеют  на  нее  полное
право. Теперь они уже не улыбались -  со  свирепым  торжеством,  с  холодным
блеском в глазах оглядывали  они  остальных  пассажиров.  Кое-кто  и  сейчас
притворяется, что их не замечает? Ну и пусть! Победители  ни  на  минуту  не
забывали, ради чего одержана победа.  Они  пришли  высказать  свое  уважение
капитану  -  и   принялись   его   высказывать   многословно   и   цветисто.
Приготовленные для них блюда остыли, и официанты их унесли, ели только Рик и
Рэк - эти никогда не теряли аппетита;  а  взрослые  по  очереди  вставали  с
бокалами в руках и произносили речи, каждый, чуть-чуть  по-иному  выстраивая
пышные фразы, выражал ту же  пылкую  надежду:  да  сблизит  этот  прекрасный
праздник два великих страдающих государства  -  Испанию  и  Германию,  и  да
восстановится  во  всей  славе  блистательный  былой  порядок  -   Испанская
монархия, Германская империя!
     Неиссякаемо сыпались цветы красноречия, и  капитан  начал  поеживаться;
когда  же  прояснился  политический  смысл  этих  речей,  он  побледнел   от
бешенства. Он всегда глубоко скорбел о  кайзере;  всей  душой  он  ненавидел
жалкий лжереспубликанизм послевоенной потерпевшей поражение Германии - и его
безмерно возмутило, что эти ничтожества, подонки, эта шушера смеют  заявлять
о каком-то родстве с ним, капитаном Тиле, объявляя  себя  монархистами;  они
провозглашают тосты во славу великого  порядка,  который  по  самой  природе
вещей они не вправе называть своим - они могут только  покоряться  ему,  как
рабы хлысту господина. Монархисты? Да как они смеют называться  монархистами
- даже произнести это  слово  они  недостойны!  Дело  этих  нищих  бродяг  -
выстроиться вдоль улиц, по которым  проезжает  особа  королевской  крови,  и
кричать "ура", драться из-за монет, разбросанных  на  паперти  собора  после
королевской свадьбы, плясать на  улицах  в  дни  ярмарок  и  потом  обходить
зрителей с протянутой рукой.
     Огромным усилием воли капитан Тиле заставил себя взять бокал -  конечно
же, он задохнется, если глотнет хоть каплю вина в такой гнусной компании! Он
слегка приподнял бокал над тарелкой, чуть заметно повел им, чопорно  кивнул,
не поднимая глаз, и вновь поставил бокал. Танцоры бурно вскочили, словно  бы
в порыве восторга, и закричали:
     - Долгих лет вашей матушке!
     Капитан побагровел от злости -  такая  неприличная  фамильярность!  Его
матушка уже двадцать с лишком лет как умерла, и он не очень-то  ее  жаловал,
когда она была жива. А эти нахалы тянулись к нему через  стол,  придвинулись
совсем близко, вот-вот в его кожу впитаются черная краска,  сгустившаяся  на
ресницах женщин, и помада, которая чуть ли не течет с  мужских  причесок,  и
невыносимая вонь их духов, кажется,  вовек  ему  не  отмыться...  и  тут  он
окончательно   сбросил   маску   вынужденной   признательности.   Лицо   его
заострилось, окаменело, он откинулся в кресле,  оперся  на  подлокотники.  В
тех, что прежде сидели за его столом, а теперь рассеялись по  кают-компании,
всколыхнулась  жалость,  они  начали  переглядываться,  впервые  между  ними
возникло безмолвное согласие; даже Лиззи и фрау Риттерсдорф дружно  покачали
головами и нахмурились, даже казначей и доктор Шуман, который  пришел  позже
всех,  обменялись  неодобрительными  взглядами.  Молодые  супруги  с   Кубы,
пораньше накормив и уложив детей, пригласили к отведенному для  них  столику
жену мексиканского дипломата, маленькую, хрупкую сеньору Ортега: ее  обычное
место было занято, а всем троим хотелось провести этот беспокойный  вечер  в
порядочном обществе. Несколько минут они молча  смотрели  на  представление,
которое разыгрывалось за капитанским столом. Потом молодой супруг сказал:
     - Это совершенно неприлично. Когда я покупал у них лотерейные билеты, я
понятия не имел, что они готовят такую дерзкую выходку!
     - Просто стыдно становится, что  я  тоже  испанка,  -  сказала  сеньора
Ортега. Она, конечно,  знала,  как  рассуждает  самый  последний  испанец  в
Испании об испанцах Мексики и Кубы, это, мол, жалкие полукровки, в их  жилах
течет мерзкая кровь индейцев и негров, и говорят они не на чистом испанском,
а на каком-то попугайском наречии. - Они хуже индейцев, - прибавила  сеньора
Ортега.
     - Ну, они ведь просто цыгане, - " сказал молодой человек. -  Цыгане  из
Гранады.
     - А мне говорили, что они еще хуже цыган, - вставила его  жена.  -  Они
испанцы, а называют себя цыганами.
     - И ко всему так себя ведут! - сказала сеньора Ортега. - Мне очень жаль
бедного капитана, никогда не думала, что буду  так  ему  сочувствовать!  Мне
всегда казалось, немцы ужасно неприятные. Мы з