жал на ногах;  а  Лиззи  покраснела,  заахала,
захихикала, затрепыхалась и отчаянно обхватила  его  за  шею  -  можно  было
подумать, что она тонет. Потом она  опустила  руки,  попятилась  и  визгливо
закричала:
     - Ах, капитан  Тиле,  какой  ужас!  Ради  Бога  извините,  умоляю  вас!
Господи, какая же я неуклюжая!
     Капитан смерил ее свирепым и обиженным взглядом.
     - Пустяки, дорогая фрейлейн, пустяки, -  процедил  он  и,  Досадливо  и
сердито покусывая нижнюю губу, величественно зашагал дальше.
     Ему робко, нерешительно  поклонился  Левенталь,  но  капитан  посмотрел
сквозь него и не ответил. Оскорбленный Левенталь был уязвлен до глубины души
и совсем расстроился, Даже зубы заныли, еще долгие часы он не мог оправиться
от этого унижения. Прошел на корму, опустил голову на руки и  молча,  угрюмо
смотрел на воду и рад был бы умереть - по тайней мере так ему  казалось.  Он
укрылся в темном, душном гетто своей души и  там  излил  свои  жалобы  среди
других рыдающих и скорбящих - ибо здесь, в глубине своей души, он никогда не
бывал одинок. Он сидел, подперев  лоб  рукой,  и  горевал  вместе  со  своим
обреченным злой судьбе народом, без слов оплакивал вечные, неизъяснимые  его
обиды  и  страдания;  потом  на  сердце  стало   полегче,   глубоко   внутри
встрепенулся неукротимый дух и начал искать извечных оправданий и мечтать об
отмщении. Но не скоро придет и тайным будет отмщение.
     На плечо его упала  тень,  и  он  отодвинулся,  не  оборачиваясь  -  не
хотелось встретить еще один равнодушный и враждебный взгляд.
     - Вы  первый  раз  плывете  в  Европу?  -  спросил  самый  обыкновенный
спокойный голос с американским акцентом.
     И Левенталь сразу приободрился и нашел в  себе  силы  ответить  не  без
гордости:
     - Вот уже десять лет я совершаю это путешествие два раза в год; я всюду
разъезжаю, у меня небольшое международное предприятие.
     Его собеседником оказался  американец  Дэнни;  он  удобно  расположился
рядом с Левенталем, вид у него был вполне дружелюбный и безобидный.
     - Ого, вон как? - с живым интересом отозвался он.
     - У меня дела в Южной Америке, - сказал Левенталь, -  во  всей  Европе,
особенно в Испании, и, конечно, в Мексике. В Мексике главная контора  фирмы:
меньше налоги, дешевле рабочая сила, ниже плата за помещение, меньше  всяких
накладных расходов, дешевле сырье, и эти пеоны, знаете, они, можно  сказать,
из ничего делают замечательные вещицы, а посмотрели бы вы, что они мастерят,
когда им даешь хороший материал. У меня найдутся покупатели всюду, где  есть
католическая церковь, - продолжал Левенталь. - Четки, гипсовые и  деревянные
фигурки святых, иногда и раскрашенные, и с настоящими золотыми и серебряными
украшениями; и всякая утварь для алтаря. Все  это  приносит  деньги.  Индеец
может жить впроголодь, но уж фигурку святого он  купит!  Я  бы  вам  показал
образцы моего товара, хотя бы только четки. У меня они всех сортов - и самые
простые деревянные, и серебряные ручной работы. Некоторые делаются  по  моим
рисункам, и это уже настоящие драгоценности, скажу я  вам,  тут  и  опал,  и
янтарь,  и  даже  мексиканская  яшма.  Я  даже  пробовал  обсидиан,  но  его
обрабатывать невыгодно, он слишком твердый. А спрос на  такой  товар  всегда
обеспечен.
     Он  осекся:  на  лице  у  Дэнни  все   явственней   проступала   хмурая
враждебность. Левенталь смотрел встревоженный, озадаченный - отчего бы это?
     - На мой взгляд, если есть на свете религия, достойная  презрения,  так
это  католики,  -  заявил  Дэнни.  -  Терпеть  их  не  могу.  В  моих  краях
католической веры держатся одни подонки - мексикашки,  итальяшки,  полячишки
всякие - ну и пусть их, они лучшего не стоят.
     Левенталь улыбнулся, все лицо  его,  толстые,  круто  вырезанные  губы,
тяжелые веки сморщила недобрая усмешка. С облегчением он  ухватился  за  эту
объединяющую их неприязнь, и они с пользой провели несколько минут, воздавая
по заслугам  католической  церкви.  Что  позволяют  себе  патеры,  исповедуя
молоденьких женщин, какие секреты таятся в монастырских стенах, как  торгуют
отпущением грехов и поклоняются идолам - все эти провинности  они  перебрали
заново и осудили безоговорочно. Левенталь до  того  разоткровенничался,  что
рассказал, как его милая бабушка, уроженка  города  Кракова,  "прекраснейшая
женщина, лучше и умнее я в жизни не встречал", постоянно его предостерегала,
когда он был маленький, чтобы ни в коем  случае  не  ходил  в  полночь  мимо
католической  церкви:  в  этот  час  двери  распахиваются  и  призраки  всех
прихожан, которые умерли  за  год,  во  образе  свиней  выбегают  наружу  и,
попадись он им, тут же на месте его сожрут. И много  лет,  даже  средь  бела
дня, когда он  проходил  мимо  католического  храма,  у  него  волосы  дыбом
вставали от страха. Он и сейчас в точности помнит слова  своей  почтеннейшей
бабушки: "Эти  мерзкие  кровожадные  иноверцы...  они  пожирают  даже  своих
сородичей - свиней! А после смерти они сами обращаются в  свиней  и  поедают
маленьких еврейских мальчиков!"
     Тут Дэнни нахмурился, покосился на Левенталя, будто  вдруг  вспомнил  о
чем-то, и заметил не без осуждения:
     - Не понимаю, зачем было браться за это дело, раз вы так  относитесь  к
католикам. Я считаю, верующему над верующим  насмехаться  не  следует,  даже
если вера у них разная. Вот я вообще неверующий, потому  и  волен  говорить,
что хочу. Просто я терпеть не могу католиков, так и торговать бы с  ними  не
стал.
     Левенталь в волнении воздел руки к небесам:
     - А я так думаю, дело есть дело. Мои чувства тут  ни  при  чем.  Я  так
думаю, тут можно торговать, и  если  я  им  этот  товар  не  продам,  другой
продаст. Тогда почему бы мне не продавать? Вера до этого никак не  касается,
вот мое мнение. Мое мнение такое, что вера сама по себе. Я  так  скажу:  это
просто-напросто торговля, а чувства тут ни при чем.
     Дэнни повернулся, чтобы уйти.
     - Ну да, понимаю, - сдержанно согласился он. - Дело есть дело. Но лично
я не стал бы этим заниматься.
     Левенталь посмотрел ему вслед со смутным ощущением, что беседа все-таки
не удалась; может быть, он что-то сказал не  так,  или,  может  быть,  этому
американцу просто его физиономия не нравится... ему,  Левенталю,  физиономия
Дэнни тоже не  очень-то  нравится,  но  это  другой  вопрос.  Все  равно  он
огорчился и растерялся; общество Дэнни не так уж приятно, а все-таки,  может
быть, пошли бы и вместе выпили по стаканчику. Пожалуй, ошибка в  этом:  надо
было предложить американцу выпить... Ну, может, в другой раз больше повезет.
     Он опять вспомнил капитана, на этот раз с  гневом.  Экая  свинья!  И  в
кают-компании его посадили одного, на отшибе. И есть дают всякую дрянь... он
вынужден питаться только яйцами, фруктами  да  жареной  сельдью.  На  многих
кораблях ему удавалось получить кошерную еду. Да, надо вести себя осторожней
и умней... иногда его охватывал страх: вдруг он чего-то не предусмотрит и  с
ним сыграют какую-нибудь злую шутку,  а  он  это  поймет,  когда  будет  уже
слишком поздно. Не раз ему приходила мысль, что  живет  он  в  мире,  полном
опасностей, даже непонятно, как тут осмеливаешься спать по ночам. И однако в
эту самую минуту его клонило ко сну.
     Покачиваясь на коротких  ножках,  чтобы  вернее  сохранить  равновесие,
косолапо шлепая по  палубе,  он  подошел  к  своему  шезлонгу,  сел,  тяжело
вздохнул, одолеваемый смутными опасениями, пригладил ладонью густые курчавые
волосы. Сейчас он уснет и позабудет обо всех своих тревогах и огорчениях.  А
когда проснется, можно будет поесть яиц, или рыбы, или, может  быть,  рыбных
консервов. Хоть бы уж скорей оказаться в Дюссельдорфе, в славном уютном доме
двоюродной сестры Сары, где ждет славная, сытная и дозволенная еда.


     Рано поутру, до завтрака, мать Эльзы по-матерински строго и  решительно
поговорила с дочерью: вовсе незачем, объясняла она,  держаться  с  мужчинами
так чопорно. Разумеется,  не  следует  удостаивать  хотя  бы  взглядом  этих
ужасных испанцев или сумасбродных студентов с Кубы, но, в конце  концов,  на
корабле есть и очень милые  люди.  Вот  Фрейтаг,  хоть  и  женатый  человек,
прекрасно танцует, нет ничего плохого в том,  чтобы  скромно  потанцевать  с
приличным кавалером, все равно, женат он или холост; и этот  Дэнни,  хоть  и
американец, тоже может быть подходящим кавалером; во  всяком  случае,  можно
разок попробовать. И против шведа Хансена тоже возразить нечего.
     - Когда я тебя учу: Эльза, будь скромна, будь сдержанна, это совсем  не
значит - сиди как деревянная, по сторонам не смотри и словечка не  скажи,  а
на герра Хансена я могу положиться. Такому человеку можно доверять,  он  при
любых обстоятельствах будет с девушкой вести себя как джентльмен.
     - Мне он не нравится, у него такое угрюмое лицо, - с неожиданным  жаром
возразила Эльза.
     - Не следует судить о мужчине по внешности, - сказала мать. -  Красивые
мужчины чаще всего обманщики. Когда думаешь  о  замужестве,  ищи  мужчину  с
твердым  характером,  чтобы  стал  настоящим  хозяином  в  доме.  Настоящего
надежного мужчину. По-моему, Хансен вовсе не угрюмый, просто он серьезный. А
большинство пассажиров тут сущий сброд, я, кажется, хуже не видывала...  все
эти франты-танцоры со своими беспутными танцорками - это же  просто  стыд  и
срам!
     - Герр Хансен с одной танцовщицы глаз не сводит, - уныло сказала Эльза,
- С той, которую зовут Ампаро. Ты же понимаешь, мама, если она ему нравится,
так я никогда не понравлюсь. Сегодня  утром  я  видела,  они  стояли  совсем
рядом, и он дал ей деньги; это были деньги, я уверена.
     - Эльза! - возмутилась мать.  -  Что  это  значит?  Ты  понимаешь,  что
говоришь? Тебе совершенно не следует замечать такие гадости!
     - Я же не слепая, - грустно сказала Эльза. - Я как раз вышла из  каюты,
а они стоят тут же в коридоре, в нескольких шагах, мне надо было пройти мимо
них. Они на меня и не поглядели. И уж наверно, я не могу  понравиться  герру
Хансену.
     - Ничего, деточка, - сказала мать. - У тебя  есть  свои  достоинства  и
добродетели, и нечего тебе опасаться дурных женщин. В конце  концов  мужчины
всегда возвращаются от ДУРНЫХ женщин к порядочным. Придет время,  и  у  тебя
будет хороший муж, а эта испанка плохо кончит. Так что не раскаивайся.
     Этот разговор отнюдь не придал Эльзе  бодрости,  напротив,  она  совсем
приуныла. Ей почему-то не улыбалось оказаться  преемницей  Ампаро  в  сердце
господина Хансена. Она уронила руки  на  колени  и  вся  поникла.  Наступило
короткое невеселое молчание.
     - Послушай, - заговорила мать, - хочешь, когда приедем  домой,  я  тебе
куплю коробочку пудры. Пожалуй, пора уже тебе стать взрослой. Притом  теперь
мы опять будем среди людей своего круга. Так что  ты  можешь  пудрить  лицо,
выберешь тон, какой захочешь.
     - Тут на пароходе в парикмахерской продается  пудра,  -  робко  сказала
Эльза. - У них есть всякая, даже надушенная, пахнет ландышем.  Есть  "рашель
номер один", как раз тот оттенок, какой  мне  нужен.  Я  случайно  заметила,
когда мне там мыли голову... я... - она умолкла, мужество ей изменило.
     - А сколько это стоит? - спросила мать, открывая кошелек.
     - Четыре марки. - Эльза встала, от изумления и радости она даже  начала
заикаться. - Ой, м-мамочка, м-мне п-правда можно купить п-пудру?
     - А разве я не ясно сказала? - И мать вложила ей в руку  деньги.  -  Ну
иди, наведи на себя красоту, и пойдем завтракать.
     Со слезами на глазах Эльза заключила мамашу в свои  могучие  объятия  и
принялась целовать ее пухлые щеки.
     - Ну-ну, хватит, - сказала мать, - что это ты, право, как маленькая.
     По дороге в парикмахерскую Эльза изо всех сил старалась  не  заплакать.
Когда она явилась к завтраку, крохотный белый беретик  еле  держался  на  ее
пышно взбитых волосах, а лицо, шею,  руки  до  плеч  покрывал  толстый  слой
телесного цвета пудры. Она даже решилась мазнуть по губам  взятой  у  Дженни
помадой. Мать сказала строго:
     - Я ведь не говорила красить губы, Эльза. Это слишком.  Ну,  сейчас  уж
оставь так.
     Эльза покраснела. Отец сказал:
     - А, так  вот  отчего  моя  Эльза  сегодня  такая  хорошенькая.  Теперь
остается только  накрутить  волосы  на  такие  катушки  -  и  оглянуться  не
успеешь... - Он широко  улыбнулся  дочери  и  погрозил  пальцем:  -  Смотри,
берегись!
     Эльза тихо просияла от радости и отлично позавтракала.
     Арне Хансен и опомниться  не  успел,  как  у  выхода  из  кают-компании
очутился среди Лутцев, рядом с Эльзой, и фрау Лутц  промолвила,  что  утром,
пока не жарко, очень приятно погулять по палубе - может быть,  и  он  к  ним
присоединится? Точно затравленный, он  опасливо  оглянулся  на  Ампаро.  Она
сидела, поставив локти на стол, и на ее лице,  молниеносно  сменяясь,  очень
живо изобразились жалость к нему (а может быть, к его глупости), презрение к
Лутцам, предостережение, язвительность, притворное  сочувствие  и,  наконец,
откровенная насмешка.
     Хансен отвернулся и стремительно  двинулся  вперед.  Рослая  некрасивая
девица шла рядом, повесив голову, опустив глаза  -  казалось,  она  спит  на
ходу. Так двигалась эта веселенькая процессия,  но  на  втором  круге  стало
ясно, что никакого разговора у молодых людей не получается,  и  папаша  Лутц
скромно исподволь поравнялся с Хансеном, а фрау Лутц пошла рядом с дочерью.
     Генрих Лутц, человек весьма практического ума, когда  не  упражнялся  в
своих излюбленных шуточках, разговор со  всяким  новым  человеком  неизменно
начинал с вопроса, как тот зарабатывает на  жизнь.  Чем  будничной  и  проще
оказывалась профессия собеседника, тем верней он завоевывал уважение  Лутца.
И сейчас Лутц с удовольствием услышал, что у Хансена была в Мексике молочная
ферма и он сбывал масло.
     - Ого! - воскликнул Лутц. - Мы с вами пара: я занимаюсь  хлебом,  вы  -
маслом. Я держал гостиницу возле озера Чапала, но мы решили это оставить.  А
как у вас шли в Мексике дела с маслом?
     - Через пень-колоду, - сказал Хансен,  -  так  что  я  продал  ферму  и
возвращаюсь в Швецию. Но я кое-что скопил, дома опять заведу ферму -  там  я
по крайней мере знаю все подводные камешки и сумею их обойти.  А  в  Мексике
что ни день, то новые порядки.
     - О, порядок всюду один и тот же, - восторженно  объявил  Лутц,  словно
готовился сообщить приятнейшую новость: - Крупная  рыба  поедает  мелкую,  а
мелкая рыбешка, надо думать, питается одними водорослями.
     - Ну, что-что, а это мне известно,  -  сказал  Хансен  и  тоже  немного
посмеялся.
     - Вот что, - сказал Лутц, радуясь, что  встретил  в  собеседнике  столь
тонкое чувство юмора, - давайте-ка выпьем все в баре еще  по  чашечке  кофе.
Или, может быть, Эльзе хочется глоточек пива, а? - лукаво поддразнил он.
     Фрау Лутц нахмурилась, Эльза под слоем пудры залилась густым  румянцем,
и Хансен сказал поспешно:
     - Нет уж, позвольте, я угощаю.
     По дороге они любезно пререкались - кто же угощает, но в конце  концов,
когда уселись за стол, роль хозяина досталась Хансену.
     -  Поскольку  вы  датчанин,  -  любезно  начал  Лутц,  с  удовольствием
отхлебнув из первой утренней кружки глоток пива, -  молочное  хозяйство  для
вас самое естественное занятие.
     - Я швед, - терпеливо объяснил Хансен,  за  долгие  годы  ему  порядком
надоели тупоумные иностранцы, которые не умеют отличить датчанина  от  шведа
или норвежца. - Это не совсем одно и то же.
     - Вот  как?  Ну  а  я  швейцарец,  и  для  меня  естественно  содержать
гостиницу. Гостиница в Санкт-Галлене  перешла  ко  мне  по  наследству,  она
принадлежала еще моему прадеду. Но мне не  сиделось  на  месте,  знаете,  от
добра добра не ищут, а мне взбрело в голову непременно заняться  этим  делом
где-нибудь за границей. Швейцария, видите ли, слишком тихая и мирная страна.
Да, все путеводители говорят, какая Швейцария мирная, красивая и живописная.
И это чистая правда. Но чуть не каждую неделю я получал по почте из  Мексики
путеводители и разные брошюрки, и все с приглашениями: мол, солидные деловые
люди, приезжайте в Мексику, вкладывайте свои денежки - и вы разбогатеете.
     - Мне тоже их присылали, - сказал Хансен. - Кое-что там было верно.
     - Далеко не все, - возразил Лутц, - Ни словечка  про  их  политику,  ни
намека на революцию. Все  только  про  их  роскошную  природу,  и  роскошную
погоду, и роскошных туристов, у которых  карманы  битком  набиты  роскошными
деньгами. Ну скажите на милость, - продолжал он с недоумением, -  я  ведь  с
колыбели рос среди этакой роскоши, мог бы додуматься -  да  у  нас,  мол,  и
здесь все то же самое. Только одно не так: туристов-то в Швейцарии много, но
и  гостиниц  очень  много,  даже  слишком.  На  туристах  круглый   год   не
заработаешь. Бывают мертвые сезоны. Бывали времена, когда  мы  все  рады  бы
предложить самое щедрое гостеприимство, а приезжих раз-два, и обчелся. А эти
брошюрки - серьезные, официальные, их какие-то правительственные  канцелярии
выпускали, - уверяли, что в Мексике все по-другому. Никаких мертвых сезонов,
от бездельников круглый год отбою нет. Еда дешевая,  рабочая  сила  дешевая,
помещения дешевые, налоги низкие,  все  по  дешевке,  только  туристы  -  не
дешевка, напротив, первый сорт. Почти сплошь американцы из Штатов, и  с  них
за все можно спрашивать столько, сколько они платили у  себя  дома,  и  даже
дороже. И им все что угодно можно сплавить, они не разберутся... Понятно,  в
этих брошюрках так прямо, всеми словами не говорилось, но я старый  воробей,
я читал между строк. Даже и сейчас можно подумать, будто там  рай  земной...
ну, мы же все знаем, что такого нет на свете. В Швейцарию  к  нам  приезжали
немцы, и англичане, и французы, испанцы, евреи из Центральной  Европы,  а  в
прежнее время еще и русские - о Господи, вот кто мог свести тебя в могилу! И
политэмигранты со всего света - приезжают с  видом  богачей,  а  у  самих  в
кармане ветер свищет, но вот  завтра  они  уж  непременно  получат  огромные
деньги... Ну, мы и двинулись с женой и вот с Эльзой, она тогда, в  девятьсот
двадцатом, была вот такая, совсем еще крошка...
     Эльза беспокойно поежилась,  стиснула  пивную  кружку.  Хансен  мельком
глянул на нее, как на что-то неодушевленное и совершенно  не  интересное,  и
сразу отвел глаза. Обеспокоенная мать старалась перехватить взгляд отца,  но
безуспешно. Лутц, увлеченный своим рассказом, обращался только к Хансену.
     - Мы сказали нашим родным, что  возвратимся  миллионерами,  и  они  нам
поверили.  Мы  обещали  покуда  посылать  им  деньги,  так  что  и  они  все
разбогатеют. И ни разу ни гроша не послали.  Целый  год  ушел  на  то,  чтоб
начать  дело  -  искали   подходящее   место,   добивались   разрешения   от
правительства, совали разным людям взятки, воевали с местными профсоюзами...
долго рассказывать, да вы и сами знаете. Но в конце концов мы  завели  очень
приличную маленькую гостиницу, и туристы  и  вправду  понаехали,  и  вправду
очень хорошо за  все  платили.  Но  в  девятьсот  двадцатом  году  случилась
революция. И в двадцать первом еще одна, и в двадцать втором; а  в  двадцать
третьем и в двадцать четвертом - контрреволюция; а потом опять революция,  и
опять, и так по сей день. Под конец мы решили вернуться в мирную  Швейцарию.
Ну и вот. Хотите небольшой деловой уговор?  Посылайте  ко  мне  туристов  из
вашей Дании, а я стану понемногу покупать ваше лучшее масло. У нас тоже есть
масло, в Швейцарии все есть, но не так уж много...
     И Хансен в свой черед вежливо потолковал  об  экспорте  масла  и  сыра,
бекона и яиц,  тщательно,  до  мелочей  взвешивая,  какие  тут  подстерегают
опасности и на какой можно рассчитывать доход. Эльза приуныла: уж наверно, с
Ампаро Хансен беседует не о торговле маслом. Что  ж,  хорошо,  что  по  нему
сразу видно: упрямый, неуживчивый, с таким трудно ладить. И сл