Его одолевал  кошмар,  все
тесней  смыкались  вокруг  пляшущие  языки  пламени,   оранжевыми   молниями
вспыхивали какие-то мерзкие перекошенные рожи, безумные глаза, распяленные в
беззвучном вопле рты. Дэвид  перевернулся  на  спину,  открыл  глаза,  вновь
увидел нелепое убожество окружающего и услышал собственный громкий голос:
     - Я уже дозрел до сумасшедшего дома!
     - Что? Что такое? - тотчас откликнулся Глокен. - Не  гасите  лампу!  Не
спите!
     - Ладно, не буду, - сказал Дэвид, - А  вы  спите.  Все  уже  кончилось.
Больше ничего не может случиться.
     - Ох, откуда мы знаем? - простонал Глокен.
     Но через несколько минут Дэвид понял, что горбун спит. Наконец он и сам
уснул и через час проснулся с чудовищной головной болью, череп  раскалывался
на  части,  мучила  отрыжка,  жгла  отчаянная  жажда,  а  бунтующий  желудок
отказывался принимать единственных своих друзей - аспирин и холодную воду.
     Дэнни тоже проснулся, но лишь изредка стонал; попросил пить, но не  мог
ни поднять, ни повернуть голову, чтобы выпить воды.
     - Лежите вы тихо, черт возьми, да раскройте рот пошире, - сказал Дэвид.
- Я волью вам немного воды, и вы проглотите!
     Так и сделали, причем немало было  бестолковой  суеты,  немало  пролито
воды. Дэнни давился и захлебывался, а Глокен умоляюще твердил:
     - Bitte, bitte, bitte, дайте мне лекарство, герр Скотт, пожалуйста, мое
лекарство, я опоздал его принять, bitte...
     Дэвид подал ему лекарство, проглотил еще аспирин, пошел  к  умывальнику
сполоснуться и, переодеваясь, спросил Дэнни, что  с  ним  стряслось.  Трудно
шевеля разбитыми губами, Дэнни медленно поведал о  своих  злоключениях,  как
они ему представлялись, и такими словами, что Дэвид изумился: он-то полагал,
что знает все слова и почти  все  их  значения.  Зачарованно  вслушиваясь  в
богатую лексику Дэнни, он перестал было понимать  ход  событий,  но  тут  из
глубин бурного повествования выплыло имя Пасторы.
     - А вы уверены? - переспросил Дэвид. - В  последний  раз,  когда  я  ее
видел, она удирала от вас со всех ног и порядком вас опередила.
     - Я добрался до ее каюты, -  прохрипел  Дэнни,  -  а  она  выскочила  и
набросилась на меня со штукой, которой колют лед. Провалиться  мне,  это  ее
хахаль настропалил. Провалиться мне, он там был у  нее  за  спиной.  -  Губы
Дэнни задрожали и покривились. - Деньги-то  она  из  меня  вытянула,  прорву
деньжищ. Они все обдумали, играли наверняка, жулики, сволочи...
     Дэвид решил, что с него хватит, и вышел, будто и не слыхал, как  Глокен
умоляет не покидать его. Пускай Глокен сам вылезает на палубу, а он,  Дэвид,
сыт по горло. Ссутулясь, ощущая  слабость  и  тошноту,  он  уселся  за  свой
столик. Кажется, впервые не хотелось есть, он пил кофе и  с  тоской  ждал  -
хоть бы скорей пришла Дженни... а вдруг она  не  придет?  -  и  против  воли
поминутно оглядывался, когда кто-нибудь  входил  в  кают-компанию;  противно
было даже думать, что сейчас он ее увидит, но и ждать невыносимо, скорей  бы
она пришла! Наконец-то он придумал, что ей сказать такое,  чтобы  ей  нечего
было ответить. Пускай посмеет опять заявить: "Это была не любовь,  Дэвид..."
Баста, на сей раз ему плевать,  что  это  было.  Крышка,  он  со  всем  этим
покончил, в Виго он высадится с этой посудины.
     Он опять оглянулся - и вот она,  Дженни,  идет  к  нему.  Он  ослеп  от
волнения и, лишь когда она подошла совсем близко, разглядел, что она бледна,
измучена и глаза опухшие, но при этом вся  свежая,  умытая,  пахнет  от  нее
розами, и улыбается она открыто, дружески, хотя и  немного  смущенно.  Села,
встряхнула салфетку.
     - Господи, ну и вечерок  вчера  выдался,  правда?  В  жизни  я  так  не
напивалась. Интересно,  чем  кончилась  лотерея?  И  все  остальное?  Дэвид,
лапочка, у тебя ужасно несчастный вид. Что с тобой случилось?
     Хоть она и улыбалась, но в глаза ему не  смотрела;  заказала  официанту
апельсиновый сок, кофе с молоком, джем и поджаренный хлеб, потом сказала:
     - Что значит привычка. Заказываю, а ведь просто не в силах ничего есть!
А ты тоже, кроме кофе, ничего не хочешь?
     - Слушай, Дженни, ты что? - срывающимся голосом заговорил Дэвид. - Очки
мне втираешь? Прикидываешься, будто  ничего  не  помнишь?  Ну  нет,  ты  мне
никогда не верила, когда я говорил, что не помню, а теперь я не верю тебе.
     - Что ж, справедливо, - сказала Дженни. - Но  теперь  как  раз  я  тебе
верю, потому что я начисто все забыла, помню только, что много  танцевала  с
Фрейтагом, и мы гоняли по кораблю, и много пили, а потом вдруг я просыпаюсь,
и уже утро, я лежу в своей узенькой девичьей кроватке, голова у меня трещит,
а Эльза лежит в другом конце каюты и таращится на меня. Не успела я  открыть
глаза, она спрашивает -  ну,  мол,  как  вы  теперь  себя  чувствуете?  Я  с
восторгом сообщила ей, что чувствую себя премерзко, хуже некуда, и  это  ее,
кажется, очень утешило.
     Так она болтала, но ей явно было не по себе, а Дэвид не спускал  с  нее
холодных испытующих глаз и наконец перебил:
     - И ты ничего не помнишь?
     - Я же изо всех сил  стараюсь  тебе  объяснить:  впервые  за  всю  свою
беспутную жизнь я с какой-то минуты ровно ничего не  могу  припомнить.  Одно
время мы ходили по всему кораблю  вместе  с  миссис  Тредуэл  и  ее  надутым
красавчиком и пили все, что попадалось под руку, но я совершенно  не  помню,
как попала к себе в каюту.
     Она охнула, болезненно поморщилась и, облокотясь на стол, закрыла  лицо
руками.
     - А ты уверена, что попала именно  в  свою  каюту?  -  едко  усмехнулся
Дэвид.
     - Ну, проснулась я у себя, может быть, это все-таки  доказательство.  А
что? - спросила Дженни, но ее обдало холодом: Дэвид явно  сейчас  скажет  ей
нечто такое, чего лучше бы не слышать, и втайне она уже  предчувствует,  что
это будет.
     - Да ничего, - сказал Дэвид. - Это очень  удобно  -  спьяну  ничего  не
помнить, правда?
     - Совсем нет, - мрачно сказала Дженни. -  Что  тут  удобного,  если  ты
опять выслеживал меня и подглядывал. Так в чем дело? Что я натворила?
     На секунду он отвернулся,  сбоку  она  видела  его  недобрую  затаенную
усмешку.
     - Спроси Фрейтага, - сказал он и посмотрел на нее в упор.
     Дженни и так была бледна, теперь бледность стала  зеленоватой.  Слишком
хорошо знакома эта его усмешка, возмутительная, обидная...
     - Что ж, после спрошу, - сказала она. - Мне не к спеху.
     Голос прозвучал гневно, но не в  лад  ему  глаза  медленно  наполнились
слезами. Ну конечно, опять она  плачет,  слезы  она  может  проливать  когда
вздумается, но на сей раз они не подействуют. И Дэвид сказал:
     - Не плачь, Дженни, по крайней мере не на людях. Подумают, что  я  тебя
поколотил. У тебя это очень мило получается, но для слез уже поздновато.  Мы
перешли некую грань, все кончено, давай посмотрим правде в глаза и  разорвем
все это.
     - Мы только тем и занимались - каждый день понемножку рвали, -  сказала
Дженни, слезы ее разом высохли, лицо залилось гневным румянцем.  -  Что  еще
надо - пустить в ход топор? Переломать друг другу  кости?  Я  думала,  можно
подождать, чтобы все это отмерло само собой, когда  мы  будем  по-настоящему
готовы к разрыву... когда будет не так больно! Мы бы постепенно привыкли...
     Теперь вспылил Дэвид:
     - К чему, собственно, я должен привыкнуть? Смотреть, как ты непристойно
валяешься в самом людном месте, на шлюпочной палубе? Если ты осталась  более
или менее верна мне, так только потому, что была уж слишком  пьяная  и  твой
соблазнитель потерял к тебе всякий интерес. - Он  налил  себе  еще  кофе.  -
Давай кончим этот разговор. Мне уже осточертело.
     Дженни отхлебнула глоток чересчур горячего кофе  и  с  трудом  перевела
дух.
     - Ты чудовище, понимаешь? Чудовище!
     - Ты что, все еще пьяна? - спросил Дэвид почти с торжеством. - Со  мной
иногда так бывало: кажется, что уже протрезвел и можешь опять встретиться  с
мелкими гадостями обыденной жизни, а выпьешь горячего кофе и опять  валишься
в канаву, и опять надо выкарабкиваться из грязи и всякого бурьяна...
     - Ты очень доволен собой, да? - тоном обвинителя сказала Дженни.  -  Ты
рад и счастлив, что так получилось, да? Ты все время надеялся на  что-нибудь
в этом роде, верно? Дорого бы я дала, чтобы знать правду, - что у  тебя  все
время было на уме... а впрочем, это меня не касается.
     - Раньше это тебя очень даже касалось, - сказал  Дэвид  совсем  другим,
светски любезным тоном, будто постороннему человеку, - Но ты  права.  Теперь
это тебя не касается.
     Дженни спокойно встала, на лице ее  застыла  маска  невозмутимости,  но
Дэвид видел - руки дрожат.
     - Прошу извинить, - сказала она, - я спешу. Мне надо кое-кого кое о чем
спросить.
     - Я тебе уже все сказал, -  чуть  возвысил  голос  Дэвид,  но  даже  не
посмотрел ей вслед. Налил себе еще кофе и обратился к официанту: - Теперь  я
съем яичницу с ветчиной.


     Миссис Тредуэл и  Фрейтаг  встретились  на  палубе  во  время  утренней
прогулки, любезно поздоровались  и  решили  позавтракать  вдвоем  на  свежем
воздухе,  это  прекрасный  способ  до  конца  рассеять   зловредное   веяние
вчерашнего бурного вечера. Глаза у обоих были ясные, настроение отменное,  и
они дружески обменивались понимающей  улыбкой  всякий  раз,  как  мимо  брел
очередной гуляка, слишком явно вымотанный вчерашним  кутежом.  Они  поведали
друг другу две-три бесспорные, хоть и не столь важные истины  -  к  примеру,
что удовольствия нередко  бывают  утомительней  самого  тяжкого  труда;  оба
отметили,  что  у  людей,  ведущих  разгульную  жизнь,  очень   часто   лица
изможденные,  страдальчески  одухотворенные,  точно  у  аскетов,  черты   же
подлинного аскета почти никогда не отмечены этой печатью.
     - И разврат, и аскетизм одинаково обезображивают, - сказал Фрейтаг. - А
ведь это преступление против самой жизни - пренебрегать красотой,  разрушать
ее, даже свою красоту... свою - это, пожалуй, особенно преступно,  ведь  она
нам доверена от рождения и мы обязаны ее хранить и лелеять...
     Миссис Тредуэл не без удивления подняла на него синие глаза.
     - Никогда об этом не думала, - сказала она. - Мне казалось,  красота  -
это просто такая полоса в жизни, со временем она пройдет, как  все  в  жизни
проходит...
     - Очень может быть, - согласился Фрейтаг, - но зачем  же  торопиться  и
убивать ее раньше срока?
     - Пожалуй, вы правы, - сказала миссис Тредуэл.
     Она увидела Дженни Браун - та медленно шла в их сторону, скрестив  руки
на груди и задумчиво глядя куда-то в океанский простор. Бледная,  печальная,
она прошла мимо, не заметив их.
     - Бедная девушка,  -  довольно  небрежно  проронила  миссис  Тредуэл  и
обернулась к Фрейтагу.
     Он так вздрогнул, что на подносе задребезжал его  кофейный  прибор;  он
напряженно смотрел вслед Дженни, зрачки его стали огромными, и  серые  глаза
запылали черным огнем. Миссис Тредуэл вдруг бросило в жар, как будто Фрейтаг
сказал какую-то  ужасную  непристойность:  оказывается,  он  попросту  лишен
всякой сдержанности, всякого достоинства! Что бы там  ни  происходило  между
ним и этой девушкой, какая слабость - так выставлять напоказ  свои  чувства.
Теперь она старательно избегала смотреть на него. Так  было  и  в  то  утро,
когда зашел разговор о его жене, и в тот раз, когда он затеял памятную ссору
в гостиной. Миссис Тредуэл аккуратно поставила свой поднос на  палубу  между
их шезлонгами, осторожно спустила ноги и встала, будто вышла из машины.
     - Почему вы уходите? - просто, по-детски спросил Фрейтаг.
     - Моя соседка по каюте не совсем здорова, я обещала ей помочь.
     - Это та крикливая ведьма, которая вчера  подняла  такой  переполох?  -
кривя губы, осведомился Фрейтаг.
     Миссис Тредуэл не обернулась. Фрейтаг встал и пошел в другую сторону на
поиски Дженни. Искал ее добрых полчаса, но не нашел.
     Миссис Тредуэл уже подошла к своей каюте,  и  тут  отворилась  соседняя
дверь  и  вышло  семейство  Баумгартнер,  впереди  -  мальчик,  как   всегда
пришибленный. Папаша Баумгартнер придержал дверь и посторонился, лицо его, с
безвольным ртом, с вечной виноватой и  обиженной  гримасой  несчастненького,
изображало сейчас величайшую почтительность. Жена прошла мимо него, как мимо
чужого, но ее неизменно скорбная физиономия казалась еще и  пристыженной,  и
все трое молчали,  точно  храня  какой-то  общий  тягостный  секрет.  Миссис
Тредуэл отворила свою дверь, уже скрываясь в каюте, поспешно поздоровалась и
закрыла дверь. Лиззи сдвинула со лба пузырь со льдом, спросила плаксиво:
     - Господи, что там еще?
     - Ничего, - сказала миссис Тредуэл. - Могу я вам чем-нибудь помочь?
     - Хорошо бы еще  таблетку  снотворного,  -  уныло  попросила  Лиззи.  -
Скажите, что слышно нового? Чем кончился праздник?
     Миссис Тредуэл дала ей таблетку и стакан воды.
     - Ходят разные слухи, - сказала она.  -  Ничего  особенно  интересного.
Когда разыгрывалась лотерея, народу  почти  не  было,  кто-то  из  близнецов
вынимал билеты из открытой корзинки, и почти все  выигрыши  достались  самим
актерам,  только  пианист   получил   маленький   белый   шарфик,   а   один
студент-кубинец - кастаньеты... но я просто случайно услыхала, как  об  этом
говорили немцы -  Гуттены  и  еще  кто-то.  А  мне  самой  никто  ничего  не
рассказывал. Ну как, поспите еще? - дружелюбно спросила она в заключение.
     - Да, наверно, - почти уже спокойно сказала Лиззи. - А про герра Рибера
вы ничего не слыхали?
     - Он отдыхает, - сказала миссис Тредуэл, - надеюсь, и вы отдохнете.
     Она вышла из каюты почти в отчаянии, но до маленькой гостиной,  которая
в эти дни почти все время пустовала, умудрилась дойти, ни на кого не глядя и
ни с кем не здороваясь.  Здесь  она  сидела  в  одиночестве,  листая  старые
журналы, пока горн не позвал к столу. Перед глазами у нее неотступно  стояли
лица Баумгартнеров. Ну  конечно,  им  тоже  пришлось  в  эту  ночь  пережить
какую-то скверность. Ей вовсе не хотелось гадать, что  бы  это  могло  быть.
Наверняка вели себя друг  с  другом  недостойно,  а  теперь  жалко  и  уныло
пыжатся,  щеголяют  своей  воспитанностью,  силясь  доказать  друг  другу  и
ребенку, что они не такие уж плохие, хотя каждый по вине другого и  предстал
в  самом  неприглядном  виде.  Этот  отвратительный  маленький  спектакль  с
открыванием дверей и учтивым поклоном  должен  означать:  смотри,  в  другое
время, в другом месте или в ином окружении я и сам был бы лучше,  совсем  не
такой, каким ты меня всегда видишь.  Миссис  Тредуэл  откинулась  на  спинку
стула, закрыла глаза. На самом деле они твердят друг другу только одно: люби
меня, люби, несмотря ни на что! Люблю ли я тебя, нет ли, стою любви  или  не
стою, умеешь ты любить или не умеешь, даже если на свете вовсе  нет  никакой
любви и это просто выдумки - все равно люби меня!
     И вместе с этими отрывочными мыслями где-то на  дне  души  зашевелилась
брезгливость, отвращение к себе. Словно  во  сне  вспомнилось  давнее-давнее
отчаяние, долгие слезы, неисцелимое горе несчастной любви или того,  что  ей
называли  любовью,  крушение  всех  надежд...  а  на  что  она,  собственно,
надеялась? Уже не  вспомнить...  и,  конечно,  то  было  просто  ребячество,
нежелание как-то примириться с правдой жизни, признать, что надежды -  одно,
а самые обыкновенные законы человеческого существования - совсем другое. Она
была больно  ранена,  а  потом  оправилась  -  что  ж,  всему  виной  глупая
романтическая неосторожность, не так  ли?  Миссис  Тредуэл  встала,  глубоко
вздохнула и принялась ходить взад и вперед по душной комнатке. Все утро  она
подсознательно пыталась  шаг  за  шагом  восстановить  в  памяти  -  что  же
случилось с ней накануне вечером и что она сделала? Сценка с молодым моряком
вспомнилась довольно  ясно.  И  как  повис  на  перилах  борта  Баумгартнер,
кажется, его одолела морская болезнь. Потом ей передали на попечение  Лиззи,
тогда она забавы ради раскрашивала себе лицо; а потом...
     Что толку с этим тянуть. С утра, убирая свою одежду, она так и не нашла
золоченые туфельки. Ночная  рубашка  спереди  понизу  забрызгана  кровью.  И
сейчас, бродя по гостиной, она все вспомнила и остановилась,  схватилась  за
спинку стула, чуть в обморок не упала. Походила еще немного из угла в  угол,
потом пошла разыскивать Дженни Браун. Вот кому, наверно, все  известно,  она
ведь "подружка" того нелюдимого молодого человека, соседа Дэнни по  каюте...
Теперь в памяти миссис Тредуэл отчетливо вырисовалось  все,  что  произошло,
что она сделала; надо бы только узнать кое-какие подробности: сильно ли  она
изувечила врага и - самое главное - узнал ли он ее.
     Дженни Браун стояла у доски объявлений. Листок  с  неровными  краями  -
подделка под старинную прокламацию - гласил:
     Жертвы   вчерашнего   насилия   и   кровопролития    мирно    отдыхают.
Предполагаемые преступники находятся под наблюдением, они еще не  задержаны,
но в ближайшее время предстоят весьма неожиданные разоблачения.
                                      Подпись: Les Camelots de la Cucaracha.

     Кроме того, тут были вести с далекой  суши:  в  каких  странах  бастуют
докеры, в скольких портах прекращены  работы,  число  забастовщиков,  каковы
потери  в  заработной  плате,  сколько  миллионов   убытку   уже   потерпели
судовладельцы, а  конца  всему  этому  не  предвидится;  на  Кубе  положение
попрежнему  напряженное,  все  попытки  примирить   враждующие   группировки
провалились; безработица охватила весь мир и все обостряется, спокойствие  и
порядок всюду под угрозой; вчера на  корабле  главный  карточный  выигрыш  в
таком-то размере достался герру Левенталю;  сегодня  в  два  часа  состоятся
"бега"; потерявшего самопишущую ручку с золотым  ободком  и  выгравированной
буквой "Р" просят обратиться к казначею.
     - Но тут ничего не сообщают о здоровье  тех,  кто  пострадал  во  время
вчерашних развлечений, - обратилась к Дженни миссис  Тредуэл.  -  Интересно,
как они себя чувствуют.
     - Кажется, получилась веселенькая история, - сказала Дженни. - Говорят,
танцовщица, которую зовут  Пастора,  напала  на  Уильяма  Дэнни  с  кухонным
ледорубом. А тот долговязый швед стукнул Рибера пивной бутылкой по голове. Я
все это мельком слышала сейчас, когда гуляла по палубе.
     И вдруг, ни с того ни с сего, миссис Тредуэл рассмеялась - не громко  и
не то чтобы легкомысленно, нет, искренне, весело, с  истинным  наслаждением,
да так заразительно, что тихонько, неуверенно засмеялась и Дженни; вообще-то
при ее настроении ей было вовсе не до смеха, и она даже не понимала,  почему
смеется.
     - Значит, та маленькая плясунья его все-таки поколотила?
     - Так он сам говорит, уж наверно, ему виднее, - сказала Дженни.
     И  они  еще  посмеялись  блаженным,  безжалостным  смехом,   откровенно
радуясь, что несносный малый получил по заслугам.
     - После этого я  почти  готова  заново  поверить,  что  есть  на  свете
справедливость, - сказала Дженни.
     И вдруг побледнела, лицо опять  стало  тоскливое,  напряженное.  Миссис
Тредуэл увидела, что  к  ним  приближается  Фрейтаг,  и  непринужденно,  без
малейшего смущения пошла прочь своей удивительно плавной походкой, будто  ее
несли не самые обыкновенные мышцы, как у всех людей.  А  Дженни  осталась  и
ждала, пока Фрейтаг не подошел к ней и не заговорил. Он близко наклонился  к
ней, сказал мягко:
     - Я о вас беспокоился.
     - Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала Дженни.
     - Я вас разыскивал по всему кораблю. Где вы были?
     - Да в разных местах, - сдержанно ответила Дженни. - Тут на корабле при
всем желании надолго не потеряешься... Ох, как мне надоело! Как бы я  хотела
сойти в Виго! Но у меня нет испанской визы.
     - Не надо охать, - успокоительно произнес Фрейтаг.  -  Не  так  уж  все
плохо. Вам совершенно не из-за чего расстраива