Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
дурак
разговорился с Дэнни - тот-то всегда разговаривает как дурак... нет, все это
даже приятно.
- У всех у нас свои заботы, - с жаром сказал он Дэнни. - Вы еще найдете
способ выйти из положения.
- Я все ищу, как бы войти! - похотливо ухмыльнулся Дэнни. - Выйти-то не
хитро. Скажу прямо, она из меня вытянула больше, чем я собирался дать,
ловкая бестия, а теперь хочет увильнуть, не расплатясь. Ну так вот, нынче я
ее заставлю платить по счету, говорю вам, нынче же вечером. Я никому не
доставлю неприятностей, никому. А вот ей я покажу, верьте слову, она у меня
узнает!
Некоторое время Дэвид размышлял над услышанным.
- Что же, - сочувственно заключил он, - с такой женщиной...
неудивительно, если вам достается шиш.
Дэнни не оскорбился, он ничего не понял.
- При чем тут шиш? - недоуменно спросил он, - Кто говорил про шиш?
Он уперся ладонью в плечо Дэвида и стал настойчиво его подталкивать
куда-то вбок. Дэвид откачнулся, чтобы оказаться вне досягаемости.
- Да ну же, - сказал Дэнни. - Мужчина вы или заяц? Валяйте. Самое
время. Дайте ей как следует в зубы.
- Пасторе? - удивился Дэвид. - Почему я? Это ваша забота.
- Н-ну да... - неуверенно протянул Дэнни. - Я не про то. Я малость
погожу, может, одумается. Она мне нужна в полной форме, - задумчиво пояснил
он. - Что толку, если девка вся в синяках, живого места нет... Я всегда
говорю, чем мужчина лучше, тем больше ему с девками мороки. У меня всегда
так. А вам этой Дженни хватает, будь она моя, я бы ей набил морду.
Дэвид с трудом, близоруко вгляделся в перекошенное лицо, которое
маячило перед ним как в тумане, до него наконец дошло, что Дэнни очень даже
мешается не в свое дело.
- Ну, знаете, она не ваша, - сказал он, и вдруг его озарило: - Она
вообще ничья, она сама себе и то не хозяйка.
Он удивился своим словам и сразу почувствовал, что нечаянно открыл
некую новую истину и осознал, как обманчивы его былые надежды. Вспышка
радостного оживления сменилась обычной мрачностью, а тут еще в бар опять
хлынул народ с танцев, в этом водовороте оказались и Пастора со своим
студентом, и Дженни с Фрейтагом. Дэвид постучал по стойке, пододвинул к
буфетчику оба стакана.
- Еще два виски, - сказал он. - Что ж, по крайней мере, покуда они
крутятся у нас на глазах, мы хоть знаем, где они есть.
- Ага, и чем занимаются, - подхватил Дэнни с такой беззастенчивой
злобно-хитрой усмешкой, что его физиономия совсем перекосилась.
Новобрачные после ужина, как всегда, гуляли рука об руку по укрытой от
ветра стороне палубы, подальше от танцующих, и посторонились, пропуская
угрюмого белокурого юношу, который вез больного старика в кресле на колесах;
ссохшийся изможденный старик съежился под одеялами и пледами и дрожащими
пальцами перелистывал карманную Библию. Когда кресло поравнялось с
новобрачными, он поднял восторженные глаза, вскинул трясущуюся руку и хотел
коснуться молодой женщины. Она вся задрожала, отпрянула и прижалась к мужу.
- Бог да благословит ваш брак и даст вам наследников, - произнес Графф.
- Спасибо, сэр, спасибо, - сказал молодой муж, он твердо помнил, что к
старости надо относиться почтительно.
И оба стояли и ждали, пока юноша со свирепым лицом, не глядя на них,
прокатил кресло дальше. Молодая жена, все еще вздрагивая, прижималась к
мужу.
- Это прозвучало как проклятие! - сказала она, - Еще чуть-чуть, и он бы
до меня дотронулся!
И молодой супруг ответил ласково-покровительственно, снисходя и
успокаивая, как и положено супругу (этот недавно усвоенный им тон восхищал
обоих):
- Ты же прекрасно знаешь, проклятия - просто выдумка. Да и как он может
нам повредить? Он просто жалкий умирающий старик - и, в конце концов, он
желал нам только хорошего. Грустно это, когда человек стар и болен...
У молодой женщины было доброе сердце, она тотчас пожалела о своем
жестоком порыве и притом, честная по натуре, поняла, откуда взялась эта
жестокость: так отвратительны, так пугают старость, уродство и немощь, а еще
страшнее смерть - единственный выход, единственное спасенье от всех этих
ужасов. Она почувствовала себя очень рассудительной и спокойной, полной
радостного здоровья... бессмертной! И сказала мечтательно:
- Надеюсь, мы умрем молодыми.
На носу корабля ни души... муж обнял ее, легонько встряхнул:
- Умрем молодыми? Да мы никогда не умрем! Мы с тобой будем жить вечно,
до самого светопреставления!
Они засмеялись счастливо, беззаботно, без тени иронии и наспех, как
воришки, поцеловались: вдруг кто-то увидит?
Иоганн сильно опоздал к ужину, кают-компания почти опустела, он уже не
застал ни воздушных шаров, ни бумажных колпаков, никакого веселья, и за
столом оказался один. А опоздал он потому, что дядюшка вздумал устроить
приступ кашля и едва не задохся. Иоганн подал старику нюхательную соль,
обмыл ему лицо холодной водой, сел рядом, обмахивая его, как веером,
сложенной газетой, и надеялся, что он умрет. Но тот оправился, и даже
слишком: потребовал, чтобы Иоганн его всего вымыл и переодел и чтобы сидел и
помогал ему управляться с ужином, а потом вывез на палубу подышать свежим
воздухом... старый притвора, как будто ему свежий воздух нужен! А на самом
деле ему надо смотреть на танцы и слушать музыку и разглагольствовать о том,
как все это грешно. К тому времени, как Иоганн наскоро проглотил свой ужин и
вышел на палубу, Конча уже танцевала. Она приветственно помахала ему поверх
плеча кавалера и поглядела так, что и камень бы растаял; но Иоганн все равно
знал: без денег ему к ней ближе не подойти. Когда он позднее прикатил дядю
на праздничную палубу и остановился в сторонке, она уже танцевала с другим -
на этот раз она поглядела на старика, перекрестилась, сделала правой рукой
непристойный жест в защиту от дурного глаза и пронеслась мимо.
Понемногу в душе Иоганна зрела отчаянная решимость - он добудет денег,
больше он ни дня не станет терпеть, довольно его держали в черном теле!
Старый скряга! Прикидывается святым, а сам сущий дьявол! Нет, надо покончить
с этим рабством, так ли, эдак ли, а он вырвется на свободу - конец, конец,
мысленно твердил он, и опять и опять при этом слове его пронизывал такой
страх, что едва не останавливалось сердце; и все-таки он это сделает! В
последний раз он потребует - пускай дядя отдаст деньги, которые должен ему,
не так уж и много, ведь платил бы он слуге! - а если старик откажет... что
ж, надо обыскать всю каюту, и деньги найдутся. Скорее всего, старый скряга
держит бумажник в изголовье постели, под матрасом. Надо подождать, пока он
уснет, надо дать ему снотворное, отыскать деньги и забрать...
Иоганн круто развернул кресло к дверям коридора и покатил его к каюте.
- Куда ты, племянник? - со стоном встрепенулся Графф.
- Назад в эту грязную берлогу, куда же еще. Тебе пора спать!
- Поверни назад, Иоганн. Я еще не хочу спать.
Иоганн упрямо молчал, колеса толчками прыгали вниз по ступенькам, и
Графф, не дождавшись ответа, прибавил:
- Господь добр, но и справедлив. Опять скажу: вверяю тебя его воле,
Иоганн.
- Ну ясно, что ж тебе еще остается, - презрительно отозвался Иоганн.
Он втолкнул кресло в каюту - и тусклый свет ночника, который не гасили
круглые сутки, и ненавистная, за много дней сгустившаяся духота едва не
сломили его решимость; он весь, с головы до пят, покрылся медленным потом
ужаса. Не смея позволить себе хоть миг колебания, он круто повернул кресло,
пригнулся, точно вот-вот прыгнет на старика, и, захлебываясь словами,
выговорил:
- Ну, теперь ты мне дашь денег, или я... где они? Где ты их прячешь,
старый скупердяй? В последний раз спрашиваю! Где у тебя деньги?
- Не кричи, Иоганн. Я не хочу, чтобы посторонние узнали о твоем позоре.
Я этого ждал, - говорил старик спокойно, только мокрота клокотала в горле. -
Ты совершаешь еще один шаг по пути к преисподней. Деньги там, где им следует
быть...
- Дай мне денег! - отчаянно закричал Иоганн. - Дай хоть немного, мне
нужны деньги! Я сам возьму, если не дашь, я убью тебя!
И он вскинул руки со скрюченными пальцами, готовый, точно когтями,
вцепиться ими дяде в горло.
Старик не отстранился, смотрел Иоганну прямо в глаза и поднял руки
ладонями вперед, словно отодвигая его. И трудно, прерывисто дыша, еле
слышно, почти шепотом выговорил:
- Не делай этого, мой Иоганн, дорогой мой мальчик. Тебя уличат. Тебя
казнят. А потом, Иоганн, за жалким концом здесь, на земле, последует суд
Божий.
- К чертям суд Божий! - в бешенстве крикнул Иоганн, стиснув кулаки, и
все же на шаг отступил. - Хватит чушь пороть! Где деньги? Где деньги?
- Если уж не можешь иначе, Иоганн, будь вором, но не убийцей. Умоляю
тебя не ради себя - неужели ты думаешь, что я боюсь смерти? - ради тебя
самого, не делай этого. Не губи свою жизнь, дитя мое. Разве так трудно
потерпеть еще какие-то считанные дни? Ты будешь наслаждаться жизнью еще
долгие, долгие годы, когда меня не станет.
Ярость и страх взорвались в Иоганне, словно лопнула артерия. Лицо
сморщилось, подбородок затрясся, слезы брызнули из глаз и заструились по
щекам, рот скривился, углы губ поползли книзу, и он неистово закричал,
всхлипывая и давясь словами:
- Да не хочу я тебя убивать, не хочу обкрадывать, ты сам меня довел!
Почему ты меня не считаешь человеком, дядя? Что я тебе сделал плохого? Дай
мне немного денег, больше мне ничего не надо! - Он безутешно зарыдал. - Не
хочу я тебя убивать... я только хочу свободы!
Теперь он сидел на краешке дивана, согнувшись в три погибели, сморкался
и утирал лицо нечистым платком. Дядя смотрел на него и скорбно качал
головой.
- Никакой свободы на свете нет, Иоганн, - сказал он с долгим, горестным
вздохом. - Нет на свете свободы. А если бы и была, неужели ты надеешься
достичь ее таким путем?
- Я хочу купить бутылку вина! - горячо воскликнул Иоганн, в нем опять
пробудился мятежный дух. - Мне надо прилично одеться, ты меня держишь в
отрепьях, как нищего! Я хочу танцевать, быть молодым, пока молод, я имею
право жить. Ты умираешь - так что же, разве непременно надо тащить меня с
собой в могилу?
- Я только хотел спасти твою душу, Иоганн, - сказал Графф. - Ты мне
дорог.
И юноша почувствовал, что смягчается, уступает, проигрывает битву,
застигнутый врасплох предательской атакой с незащищенного фланга, ведь в
чувствах ты беззащитен, ты жаждешь любви, тебя ослепляет мучительный страх
вечно оставаться в стороне от жизни, чужаком, изгнанником, когда не можешь
во всем принять участие, во все внести свою лепту, стать человеком среди
людей... и в душе он бился, метался в поисках самых нужных, самых верных
слов: как объяснить старику, как бы его задобрить, получить свое - и не
сделать ему ничего худого, не красть, не убивать, черт бы его побрал!
- Моей душе я сам хозяин, - угрюмо сказал он почти уже обычным голосом.
- Неправда, - спокойно возразил дядя. - Глупости ты говоришь. Но я
больше не в силах с тобой спорить. Не стану тебя удерживать, - Он показал на
свою койку. - Нащупай под матрасом, поближе к стене, мой бумажник и дай мне.
Пораженный этой внезапной победой, ощущая стыд, уни-; жение и досаду,
Иоганн неловкими руками стал рыться под одеялами. Нашарил бумажник, подал
Граффу, тот не мешкая раскрыл его, достал из одного отделения солидную пачку
банкнотов и, не считая, протянул Иоганну; жуткая улыбка проступила на его
измученном лице.
- Пожалуй, для твоего блага мне следовало поступить иначе, - сказал он
мягко, - но ни один дар не пойдет на благо, если он дается без
благословения. Благословляю тебя, Иоганн, тебе следовало знать, что смерти я
не боюсь. Даю тебе это не из страха, что ты отнимешь у меня жизнь. Но я
боюсь, что иначе ты станешь убийцей. Это совсем не одно и то же, Иоганн. Эти
деньги твои - и я больше не хранитель твой. Возьми их не задумываясь и
ступай своей дорогой, дитя мое.
Иоганн стиснул пачку денег - так много! можно купить все что хочешь! -
и, смущенный, сбитый с толку дядиным убеждением, что отныне он, Иоганн -
неисправимый грешник, растерянно выпалил:
- Дядя, ты со мной обращаешься как со слугой, но слугу ты бы никогда не
решился оставлять без гроша, как меня, это нечестно!
- Никогда я не считал тебя слугой, Иоганн. Не старайся оправдать себя
таким бессовестным способом... а теперь, пожалуйста, помоги мне лечь, я
очень устал.
Иоганн сунул деньги во внутренний карман куртки и занялся своими
всегдашними обязанностями, лицо его пылало.
- И дай мне, пожалуйста, снотворного, - сказал Графф.
С внезапной жалостью смотрел Иоганн, как старик пьет микстуру. Стараясь
подавить в себе это новое, неожиданное чувство, он осторожно, как его давно
научили, не обнажая нескромно этот маленький живой скелет, сменил на нем
костюм на ночную рубашку - поднял и потом бережно опустил одну руку, затем
другую, натянул подол на распухшие коленные суставы, поднял бессильное тело,
как младенца, аккуратно уложил, подвернул со всех сторон одеяло.
- Ну вот, спи, - сказал он, вдруг охрипнув.
- Спасибо, - сказал дядя. - Я тебе всегда благодарен.
Иоганн постоял над ним в нерешимости, потом сказал:
- Тебе спасибо, дядя. Я исправлюсь, обещаю тебе...
- Пожалуйста, ничего не обещай, - перебил Графф, приподнял руку и
улыбнулся той же ужасной улыбкой мертвеца. - Увы, все мои нужды остались
прежними. Я должен быть для тебя обузой до конца плавания. Мне надо еще раз
увидеть Германию, Иоганн, до этого часа я должен дожить. Потерпи.
- Ты не будешь мне обузой, дядя, - горячо сказал Иоганн.
Впервые старик Графф увидел открытое лицо - дружелюбное и, что всего
удивительней, полное великодушия, - оно неузнаваемо преобразилось, трудно
было поверить, что это и есть бессердечный сын его, Граффа, бессердечной
сестры.
- Доброй ночи, - сказал старик.
Иоганн бросился уже к двери, но приостановился, оглянулся.
- Доброй ночи, дядя. Спи спокойно.
Старик закрыл глаза, пусть благословенный наркотик проникнет в медленно
текущую кровь, в наболевшие нервы... о, закрыть глаза и не дышать,
заклинаниями воздвигнуть мир без света, нет, вселенную благодатной тьмы -
вот безмерное счастье. О Боже, затми солнце и луну, погаси планеты твои, как
я задул бы свечи. Вырони из державных усталых рук твоих тьму и тишину,
тишину и покой, покой праха, погребенного под прахом, тьму и тишину и покой
непроглядных морских глубин. Исцели мою скорбь своей тьмой, о Боже, я
ослеплен светом Твоим. Вспомни обо мне на единый миг, смилуйся, внемли
единственной моей мольбе: Ты есть жизнь вечная, да святится имя Твое, да
будет воля Твоя ныне и присно и во веки веков, но отпусти меня... отпусти.
Не лишай меня великого дара - благословенной тишины Твоей, вечной тьмы
твоей. О Боже, дай мне умереть навеки...
Иоганн прошел почти до конца длинный полутемный коридор, сюда уже
доносилась музыка, и голоса, и шум волн. Он помедлил у подножья трапа, его
охватили смятение и печаль, все в нем еще дрожало от недавней встряски,
глубоко внутри еще таились негодование, обида, словно пришлось пережить
несправедливость, которую ничто и никогда не искупит. Он не мог не
признаться себе, что прежней злобы на дядю уже нет, но и противился такой
своей мягкотелости. Дядя поступил так, как должен был поступить
давным-давно, не дожидаясь ни просьб, ни тем более угроз, почти с отчаянием
говорил он себе. "Теперь я никогда от этого не избавлюсь... никогда..."
Он сунул руку в карман, тронул пачку денег, расправил плечи и,
пересиливая опасения, от которых неприятно засосало под ложечкой, пошел
искать Кончу.
Долго искать не пришлось: Конча болтала с Ампаро и Тито возле пианино,
там же стояла маленькая закрытая корзинка с лотерейными билетами и разложены
были напоказ выигрыши, рассчитанные прежде всего на женщин, - всякие
кружевные скатерти, шарфы и веера и две красные нижние юбки из тонкой
бумажной ткани с оборками, обшитыми по краю грубым белым кружевом. Сердце
Иоганна так и подпрыгнуло, он даже остановился на миг, потом вышел на
открытое место, чтобы она его увидела. Но Конча его не заметила, она держала
перед собой одну такую юбку и легонько подкидывала ее коленкой. Первым
Иоганна увидел Тито. Украдкой дал знак Конче, и она тотчас отдала юбку
Ампаро, приветственно помахала Иоганну и так, подняв руку, пошла к нему -
лицо очень серьезное, и совсем особенная мерная походка, бедра покачиваются,
словно под музыку, она ему как-то сказала, что это называется meneo. Они
тогда гуляли вдвоем по палубе, и Конча взяла его руку и приложила сбоку к
своей талии, как раз над косточкой.
- Чувствуешь? - сказала она. - Только у испанок такая походка. Это
называется meneo. Чувствуешь? Я не цыганка, знаешь? Я настоящая испанка, это
верный знак.
Он весь вспыхнул, ощутив под рукой мягкое покачиванье - вправо, влево,
вправо, влево... она уверяла, что это от природы, это не в мышцах бедер, но
в костях.
- Ты делаешь это нарочно! - упрекнул он.
Но Конча сказала серьезно:
- Нет, это у меня от рожденья. Слышишь, что говорят мои кости. Meneo,
meneo - это они сами так говорят.
И вот он стоит и смотрит, как она идет к нему, он все еще растерян,
потрясен жестокой победой над стариком - и вдруг холодеет, едва ли не с
ужасом сознавая, что он сделал и что ему предстоит. Конча подходит ближе,
взгляды их встретились - без улыбки они смотрят друг другу в глаза, и вот
она уже перед ним, она ниже его на голову и смотрит снизу вверх, и в глазах
никакого кокетства, ни тени хитрости. Кажется, в них даже тревога. Иоганна
от волнения бьет дрожь, он даже не смеет заговорить - вдруг голос его
выдаст, но Конча не колеблется - кладет ладонь ему на грудь, прямо на
сердце, и спрашивает:
- Сделал ты, как я сказала?
Иоганн хмурит брови, говорит грубо:
- Ты что, думала, я послушаюсь? Дурак я, по-твоему?
Рука ее падает.
- Valgame Dies {Помилуй Бог.}, так у тебя нет...
Ее отчаяние приводит Иоганна в бешенство.
- Конечно, есть! - сердито, без малейшего стыда хвастает он. - И я их
вовсе не украл.
Конча бросается ему на грудь. И он, ухватив за талию, поднимает ее
высоко в воздух, кружит, вновь опускает, и все это без улыбки.
- Давай потанцуем, - шепчет она и чуть покусывает его ухо ровными
белыми зубами, - Мне все равно, что ты там сделал! И давай выпьем
шампанского - помнишь, ты обещал? - прибавляет она.
Они медленно поворачиваются на месте под музыку, но это не танец.
Иоганн все крепче сжимает ее в объятиях, ей уже трудно дышать.
- Мы идем в постель, - говорит он. - Прямо сейчас. Помнишь уговор?
Сейчас, пока все тут, наверху. Где твоя каюта?
И он ведет ее по палубе - совсем не как влюбленный, скорее как
полицейский.
- Что это ты, как настоящий немец, - говорит Конча.
- А кто же я, по-твоему? - спрашивает Иоганн, но думает явно о другом.
- Нет, слушай... - беспокойно говорит Конча, тонкая рука ее податлива,
но Иоганн чувствует: она упирается, противится ему всем телом. - Слушай, раз
ты так, сперва покажи мне деньги, тогда я покажу, где каюта. Почем я знаю,
может, ты неправду гов