Шмитт, мою соседку по каюте, до  сих  пор  никто  в
грош не ставил, и она все терпела, а  в  последние  дни,  кажется,  начинает
показывать коготки. Распоряжается, как  хозяйка,  умывальником  и  зеркалом.
Преспокойно сидит, и не торопясь  пудрит  нос,  и  свертывает  свои  тусклые
волосенки в узел, будто не видит, что я жду. Я поглядываю на  часы,  говорю,
что уже поздно и мне тоже надо одеваться. Пока не действует. Конечно,  я  не
способна обращаться с кем бы  то  ни  было  невежливо,  но  придется  как-то
воздействовать на эту дурно воспитанную особу. Закрывать глаза  на  дерзость
тех, кто стоит ниже тебя, прощать им дерзость - значит  подрывать  моральные
устои. Послушания  можно  добиться  только  строгостью,  только  строжайшей,
непрестанной, неутомимой настойчивостью, в этом я  убедилась,  имея  дело  с
отвратительными английскими детьми: ни  на  минуту  нельзя  ослабить  нажим,
всегда и во всем - бдительность, бдительность, не то они накинутся на  тебя,
как стая гиен". Она подумала немного  и  прибавила:  "Nota  bene:  Здесь  на
корабле мне следует особенно остерегаться  некоторых  чрезвычайно  грубых  и
низких  субъектов,  от  них  никому  нельзя   ждать   добра.   Бдительность,
бдительность".
     Фрау Риттерсдорф ужасно устала, а  проголодалась  так,  словно  не  ела
несколько дней, она затосковала по милым, уютным звукам горна,  сзывающим  к
столу. Совершенно неуместные мысли  одолевали  ее,  чуждые,  противоречивые,
сталкивались друг с другом... как бы в конце концов не разболелась голова...
И прежде чем закрыть дневник, она дописала еще: "Конечно, отношения с людьми
очень утомительны,  однако,  надо  полагать,  неизбежны,  и  постепенно  все
прояснится".


     - Эти обезьяны что-то затеяли, - сказал Дэвиду Дэнни. - Какой-то у  них
идет крутеж.
     Он  разглядывал  в  зеркальце  для  бритья  три  новых  прыща,  которые
выскочили на  подбородке;  зеркало  впятеро  увеличивало  бедствия,  которые
постигали его кожу, и он пребывал в вечном страхе.
     - О Господи, вы только посмотрите! -  сказал  он  соседям  по  каюте  и
задрал голову.
     Глокен  съежился  на  нижней  койке,  дожидаясь,  пока   молодые   люди
переоденут к ужину рубашки и повяжут галстуки.
     - Мне отсюда никаких прыщей не видно, - сказал  он,  пытаясь  успокоить
огорченного Дэнни.
     - Вы, наверно, близорукий, - возразил тот; не хватало еще, чтобы кто-то
считал его огорчения пустяком!
     Глокен полез в карман своей куртки,  вооружился  очками  и  старательно
всмотрелся.
     - Даже и так почти ничего не заметно, - сказал он.
     Дэвид тем временем застегивал рубашку и даже головы не повернул.
     - Про каких обезьян речь? - спросил он.
     Он не выносил этой пошлой привычки - Дэнни людей всех  национальностей,
кроме своих соотечественников,  называл  не  иначе  как  бранными  кличками;
впрочем, и для американцев у него  были  излюбленные  прозвища:  к  примеру,
"голяк" (но это только для жителей штата  Джорджия);  "белая  рвань"  -  это
относилось главным образом к тем, кто стоял на низших ступенях  общественной
лестницы и не имел ни гроша за душой, но и ко всякому, кто  не  был  с  ним,
Дэнни, достаточно приветлив или не разделял его взглядов.
     - Да про этих испанских обезьян, про плясунов, - объяснил Дэнни.
     Он заподозрил,  что  Дэвид  переспросил  его  неспроста,  вроде  как  с
осуждением; он и прежде подозревал, что Дэвиду Скотту многое в его словах  и
поступках не нравится, хотя и не совсем понимал, что именно и почему. Но  уж
тут - подумаешь, важность, сказал "обезьяны", и вдруг этот вопрос свысока...
     - Ну а вы их  как  зовете?  Макаронники?  -  нет,  это  про  итальяшек.
Полячишки? Не то. Гвинейские мартышки? Они же из Пуэрто-Рико, верно? Или  из
Бразилии? Они не черномазые. И  не  пархатые.  Пархатыми  евреи  сами  зовут
своих, кто похуже. Вроде этого Левенталя. Но он  малый  неплохой.  Я  с  ним
разговаривал. А знаете, я до пятнадцати лет живого еврея не  видал,  первого
встретил, только когда поехал учиться. А может, и  раньше  встречал,  да  не
знал, что это еврей. У нас в городе никто ничего не имел против евреев, да у
нас их и не было.
     - Может быть, слишком хлопотно было линчевать  черномазых,  вот  вам  и
недосуг было  думать  о  евреях,  -  заметил  Дэвид  так  хладнокровно,  так
отрешенно, что Дэнни только рот разинул, а когда,  спохватясь,  его  закрыл,
даже зубами ляскнул по-собачьи.
     - Вы сами откуда? - осведомился он после тяжелого молчания.
     - Из Колорадо, - ответил Дэвид.
     Дэнни силился припомнить, слыхал  ли  он  когда-нибудь  что-нибудь  про
Колорадо? Только одно: там добывают серебряную руду. Не удавалось вспомнить,
что за нрав у жителей этого штата, вроде и  нет  у  них  никакого  прозвища.
"Медяшка" - не годится, это для Индианы. И "янки" тоже ему не подходит.
     - На рудниках работали? - рискнул он.
     - Ясно, - сказал Дэвид. - Табельщиком на руднике в Мексике.
     - А вроде говорили - художник.
     - Я и есть художник. Табельщик - просто служба, для денег, чтобы  можно
было рисовать.
     Некоторое время Дэнни старался осмыслить эти слова. Потом сказал:
     - Что-то я не пойму... значит, вы тратите время на работу, которая  вас
не кормит, а потом нанимаетесь на службу  и  добываете  денег,  чтобы  опять
взяться за работу, которая вам не дает ни гроша... хоть убей, не понимаю.  И
называете себя художником, а почему не табельщиком? Почему прямо не сказать,
что вы табельщик на руднике?
     - Потому что на самом деле я не табельщик, - сказал Дэвид. -  Я  только
зарабатываю этим на хлеб,  вернее,  раньше  зарабатывал...  Теперь  попробую
прожить, занимаясь одной живописью. Ну а если  не  выйдет,  я  всегда  найду
какую-нибудь работенку, чтоб прокормила меня, пока я буду писать.
     Глокен поднялся  с  койки,  пригладил  перед  зеркалом  волосы,  провел
ладонью по лицу, поправил чуть сбившийся  набок  галстук,  отряхнул  помятый
костюм и шагнул к двери.
     - Вот это геройство! - сказал он Дэнни. - Вот как могут жить люди, если
они уверены в себе! Ну а я... мне всегда не хватало мужества. Просто у  меня
скромная торговля, я продаю газеты и журналы,  и  поздравительные  открытки,
да, и карандаши, чернила, почтовую бумагу, и  каждый  день  через  мои  руки
проходит мелкая монета, и каждый вечер, когда я закрываю свой киоск, у  меня
есть на что прожить следующий день, да, и даже  немножко  остается,  и,  что
остается, я пускаю в оборот, поэтому всегда набегает еще несколько пфеннигов
- сентаво, - и еще немножко, и еще... разве это была жизнь, я прозябал  -  и
только. И впереди у меня никакой жизни - одно прозябание, старость, и если я
не поостерегусь, так помру где-нибудь под мостом или в больнице для нищих...
     - Может быть, и я  тем  же  кончу,  -  весело  сказал  Дэвид,  хотя  от
неожиданных Глокеновых излияний у него пошел мороз по коже.
     - Может быть, - сказал Глокен. - Никто не знает, какой конец его  ждет.
Но вам не придется умирать в отчаянии, горюя о том, что  у  вас  не  хватило
смелости жить! Вы хозяин своей судьбы, и никто на свете не заставит  вас  об
этом пожалеть!
     Он говорил с таким жаром, что двух молодых, стройных, хорошо  сложенных
счастливчиков, быть может, впервые кольнуло одно  и  то  же  чувство:  стало
совестно обоим, почудилось, будто они виноваты в несчастье горбуна и  должны
как-то искупить свою вину, объяснить, почему им легко  быть  смелыми...  Да,
Дэнни тоже ощутил себя хозяином  своей  судьбы,  он  начинает  новую  жизнь;
конечно, опытный инженер всегда  найдет  хорошую  работу,  предложений  было
сколько угодно, но он-то выбрал что хотел: как можно  дальше  от  дома,  как
можно больше риска, в этом-то выборе он волен. Однако совсем  очертя  голову
кидаться куда попало -  это  уже  излишнее  сумасбродство,  и  Дэвид  Скотт,
конечно,  сумасброд  самый  настоящий,  а  несчастный  горбун  его  за   это
расхваливает и, похоже, завидует. И Дэнни решил тоже высказаться.
     - Жизнь у всех по-разному складывается, смотря у кого какой склад  ума,
а как вы там сами сложены, от этого ничего не зависит, - объявил  он  и  сам
восторженно изумился, так мудро это прозвучало, прежде он не знал  за  собой
таких философских мыслей. - Бьюсь об заклад, так ли, эдак ли, а  вы  бы  все
равно дальше газетного киоска не пошли. Чего мы хотим, то  и  получаем,  вот
что я вам скажу!
     - О-о! - почти простонал Глокен и медленно двинулся к двери. -  О  нет,
извините за резкость, она не к вам относится,  а  к  этому  глубоко  ложному
мнению, - это ложь и обман, каких мало на белом свете. Нет, нет... я в жизни
хотел только одного...
     Для пущей важности он умолк.
     - Чего же? - вежливо поинтересовался Дэвид.
     - Я хотел быть скрипачом! - сказал Глокен с чувством, словно ждал,  что
слушатели прослезятся.
     - А разве это было невозможно? - спросил Дэвид.
     - И вы еще спрашиваете! Разве вы меня не видите?  -  В  глазах  Глокена
было страдание. - Да, никто этого не поймет, и ничего нельзя объяснить... Но
у меня была душа, -  он  легонько  похлопал  себя  по  изуродованной  груди,
торчащей острым углом, - душу я сохранил до сих пор,  и  это  меня  немножко
утешает.
     Он улыбнулся вымученной улыбкой шута и исчез за дверью.
     - Ну все, - вздохнул Дэнни. - Надеюсь, с этим покончено.
     И про Глокена больше не упомянули ни словом.
     - Вы так и не сказали мне, какая у испанцев кличка, - продолжал Дэнни.
     - Я не знаю, как говорят в Испании, когда хотят друг друга оскорбить, -
сказал Дэвид, - а в Мексике индейцы называют  их  "гачупин".  Это  ацтекское
образное выражение, оно означает "шпора", буквально - сапог, который  жалит,
как змея.
     - Слишком хорошо для них, - заметил Дэнни.
     - Что они, по-вашему, затевают? - мысли Дэвида вернулись к танцорам.  -
Я видел, они ко всем лезут  с  какими-то  разговорами,  но  ко  мне  еще  не
приставали. Ходят слухи, что  они  хотят  устроить  какое-то  представление,
вещевую лотерею и прочее: старомодное feria  {Празднество  (исп.).},  только
здесь, на корабле, это будет в новинку. Прямо скажу, мне не нравятся их  вид
и повадки...
     - А вот Арне Хансен совсем помешался на этой Ампаро, -  с  нескрываемой
завистью сказал Дэнни. - В них есть кой-что такое... я и сам бы не  прочь...
Эта Пастора...
     Он умолк, словно на краю головокружительной пропасти - вот-вот сорвется
и рухнет вниз, и выдаст себя, всю правду о сегодняшней встрече  с  Пасторой.
Но удержался, передумал: приятней оставаться в глазах Дэвида  Скотта  таким,
каким, кажется, удалось себя изобразить, - независимым мужчиной, которого ни
одной женщине не провести. Он-то знает  -  все  они  только  за  деньгами  и
гоняются. А у всякого мужчины одно на уме - чтобы  уж  она  за  каждый  грош
расстаралась вовсю... И тут Дэнни совсем забыл про Дэвида,  ему  снова  ясно
представилось, как это было: Пастора, которая  всегда  смотрела  на  него  с
откровенным презрением, идет ему навстречу по палубе  -  и  вдруг,  протянув
руку, ласковым движением, полным грации, кладет  ладонь  ему  на  галстук  и
заставляет с разгона остановиться. Раскрывает во всю ширь  бездонные  глаза,
призывно улыбается и говорит, по-детски коверкая английские слова:  "Помогай
нам сделать наш праздник! Будем все танцевать, будем все петь, будем  играть
в разные игры, будем целоваться, почему нет?"
     "Сколько?" - услышал Дэнни свой голос, но почувствовал себя птахой  под
взглядом змеи.
     "О, почти ничего, - с чарующей улыбкой ответила Пастора. - Два доллара,
три, пять... десять... сколько хочешь".
     Его бросило в пот, надо было, конечно, сказать  -  ладно,  мол,  пускай
будет два доллара, и точка, но он побоялся упустить такой случай и  остаться
ни при чем. И опрометчиво предложил: "Хотите выпить?"  Они  долго  сидели  в
баре за бутылкой поддельного немецкого шампанского, между прочим, двенадцать
марок бутылка; но Пастора отпивала по глоточку  с  явным  удовольствием,  ее
туфли под столиком прижимались к его башмакам, и Дэнни  (он  всегда  считал,
что даже самое лучшее шампанское вроде разбавленного уксуса,  только  еще  и
пузырится) до того разгорячился и столько  всякого  предвкушал,  что  насилу
глотал эту водичку. Пасторе вдобавок сигарету  захотелось.  Он  достал  свою
пачку "Кэмел" - нет, она такие  курить  не  может.  Ей  нужны  тоненькие,  с
золотым кончиком, пахнущие жасмином, в алой шелковой  коробочке  с  надписью
золотыми буквами: "Султанша". Дэнни наскоро прикинул: в пересчете с марок на
доллары коробка, двадцать штук, - доллар девяносто  центов.  И  заплатил.  И
тогда Пастора продала ему два билета вещевой лотереи, по пять марок билет  -
маркой дороже, чем цена, напечатанная на билете.  Дэнни  заплатил,  а  обман
заметил много позже. Пастора высвободила ногу из узкой  поношенной  дрянного
черного шелка туфли, и крохотная ножка ласково нырнула снизу ему в  штанину,
маленькие  пальцы  играючи  прижимались  к  мускулам  его  икр,  подрагивали
осторожно, будто легкая рука перебирала струны. "Когда...  когда  он  будет,
этот праздник?" - спросил Дэнни, еле  удерживаясь,  чтобы  не  поежиться  от
смущения и удовольствия. "Ну, это уже когда подплывать к Виго",  -  отвечала
Пастора. "Нет, а мы когда будем... будем... вместе?" -  заикаясь,  выговорил
он. "Так мы и сейчас вместе", - извернулась Пастора. "Да, конечно.  -  Дэнни
старался овладеть собой, вновь нахлынули все самые худшие подозрения.  -  Но
сколько можно так тянуть, вы же сами прекрасно знаете, про что я  толкую..."
- "Я плохо понимаю английский, - сказала Пастора. - Ты что, хочешь  со  мной
спать?"
     От такого поворота Дэнни пришел в восторг. "Еще как хочу! Вот теперь ты
дело говоришь. Только скажи когда?"
     "Нет, - серьезно сказала Пастора, - сперва про монета, сколько монета".
- "Ну сколько?" - "Двадцать доллар".  Дэнни  поперхнулся  последним  глотком
шампанского, и оно фонтаном брызнуло в воздух.  Пастора  бумажной  салфеткой
вытерла словно дождичком окропленные волосы, сказала  с  достоинством:  "Так
нехорошо. Теперь я ухожу", - и поднялась. Дэнни взял ее за руку,  спросил  с
отчаянием: "Сегодня?"
     "Не сегодня, - равнодушно ответила она и высвободила руку. - Сегодня  я
устала".
     "Завтра?"
     "Может быть. Пусти мою руку. Люди подумают, ты хочешь меня любить прямо
здесь, на столе". Она круто повернулась и вышла.  Ему  только  и  оставалось
заплатить по счету и уйти, и все пялили на него глаза, по крайней  мере  так
ему казалось. Он не посмел оглянуться и проверить, так ли это.


     Теперь он  решил  изложить  Дэвиду  Скотту  эту  историю  с  некоторыми
поправками.
     -  Пришлось  раскошелиться  на  бутылку  их  паршивого  шампанского,  -
признался он не без смущения, умолчав,  однако,  о  сигаретах  и  лотерейных
билетах. - Пьет она немного,  но  ей  подавай  все  лучшее...  то  есть  она
захотела шампанского. Ножки у  нее  прелесть,  в  жизни  таких  не  видывал,
крохотные, ну точно у младенца, и мягенькие, как перышки. Она скинула туфли,
и мы все время под столом играли в эту игру, прямо как школьники.  Но  хочет
слишком много "монета", как она это называет, столько ей из меня не выжать.
     И он не намерен золотить ей ручку, покуда  не  получил  свое.  Нет,  не
такой он дурак. Можно будет кой-когда угостить  ее  выпивкой,  но  не  более
того. Не будет постели - не будет и угощенья, вот какое у него правило.
     - Да уж вам бы и не начинать золотить  ей  ручку,  покуда  не  получили
свое, - сказав Дэвид. - Ей вперед верить нельзя, знаю я таких.
     - Что ж, в каком-то смысле и это правильно, - сказал Дэнни.  -  Если  я
сперва возьму свое, а я уж постараюсь, так я тоже ей платить не стану!
     Он призадумался, его и самого удивило - когда же это  он  такое  решил?
Никогда  прежде  он  не  пытался  улизнуть  от  женщины,  не  расплатившись,
заботился только о том, чтобы не переплатить. Но эта уж  слишком  откровенно
старается его одурачить, не худо бы с ней сквитаться.
     - Слушайте! - сказал он со злостью,  как  будто  его  и  правда  успели
обмануть. - Если я дам ей денег заранее, так уж свое возьму, будьте уверены,
или ей век больше не  надуть  белого  человека.  -  И,  не  получив  ответа,
прибавил: - Прежде я только с белыми девчонками  имел  дело,  с  другими  не
связывался.
     - Эти тоже белые, - сказал Дэвид.
     - Я про настоящих белых говорю, - с явным недоумением  пояснил  Дэнни.-
Про американок.
     За годы на мексиканских рудниках, в самой разношерстной компании, Дэвид
прошел нелегкую школу и научился с мужчинами держаться по-мужски; он  достал
из кожаного саквояжа бутылку зверского пойла - настоящей кедровой настойки -
и предложил:
     - Выпьем?
     Дэнни кивнул и  тупо  смотрел,  как  Дэвид  наливает  питье  в  Толстые
корабельные стаканы.
     - Это вам перебьет вкус того шампанского, - сказал Дэвид.
     - Одна беда, - сказал Дэнни, основательно хлебнув (поглощенный все  той
же заботой, он ни о чем больше не мог ни думать, ни говорить), - одна  беда:
на этой посудине просто деваться некуда. Она ведь живет  в  одной  каюте  со
своим хахалем. Понятно, у Ампаро то же самое,  так  она  в  каюте  принимает
Хансена, а ее хахаль в это время, днем ли, ночью, бродит  по  коридорам,  но
меня от такого в дрожь бросает. Эдак у  меня  ничего  не  получится.  Еще  я
видел, Рибер со своей долговязой потаскушкой шныряют по углам  на  шлюпочной
палубе и всюду, где потемнее, но они это, по-моему,  не  всерьез,  а  только
так, для забавы. По-моему, им просто охота немножко друг друга  пощупать.  И
потом. Пастора ни слова дельного не сказала, только про деньги.  Не  сказала
ни где, ни когда.
     - Что ж вы не спросили?
     - Спросил. Говорит, может, завтра. Но где, вот чего я не пойму.
     Дэвид налил себе и Дэнни еще, заткнул бутылку пробкой, поставил на  пол
и зажал между носами башмаков, чтобы не опрокинулась.
     - Первая моя работа была на руднике в Мексике, высоко в горах, - сказал
он, - так там был только один бордель - огромное помещение, вроде  сарая,  и
стоят рядами койки, почти вплотную, между ними только-только протиснешься, и
темно, только в  одном  углу  красный  фонарь.  Бродишь  с  девчонкой  между
койками, ищешь, какая не занята, вот так и пробуешь рукой, если  не  нашарил
чью-то ногу или зад, значит, можно - валяй ложись...
     - Брр, жуть! Я бы совсем скис, - содрогнулся Дэнни; он сидел на полу  и
стаскивал башмаки.
     - Ну, не так уж было плохо, для такого заведения вполне прилично,сказал
Дэвид.
     И все  его  существо  снова  захлестнула  медленная  волна,  неодолимая
судорога отвращения пополам с нестерпимой, бешеной похотью,  ядовитая  смесь
тошноты  и  убийственного  наслаждения;  нахлынула  и  так  же   медлительно
откатилась - и, как всегда бывало прежде, осталась  только  легкая  тошнота.
Однажды, когда все только началось у них с Дженни, они свежим весенним утром
самозабвенно и радостно предавались любви, и потом он, запинаясь,  признался
ей в странных ощущениях, пережитых там, на руднике; почему-то ему  казалось,
и он ждал, что она это поймет - едкое воспоминание, жгучее омерзение  как-то
омыло его, вновь вернуло ему после  всего,  что  он  испытал,  незапятнанную
юношескую чистоту. Каким счастьем было сказать  сущую  правду  -  что  после
таких  ночей  его  подолгу  тошнило  от  одной  мысли  о  сексе.  Его  тогда
переполнило чувство превосходства:  он  неизмеримо  выше  гнусной  похоти  и
женщин, с которыми на  краткий  час  она  его  свела,  и  это  очистительное
презрение все искупило, отделило его от всей той гнусности.
     И тогда Дженни села на постели, наклонилась  к  нему,  сжала  его  щеки
ладонями и сказала беспечно:
     - Ничего, лапочка. У тебя самое обыкновенное похмелье,  как  у  всякого
набожного методиста. Мужчины это обожают: наедятся до того, что их  вывернет
наизнанку, а потом произносят громкие слова.