оже. Он человек достойный.
     - Вас я всегда буду слушаться, всегда, -  сказала  condesa  и  привычно
потянулась к его  руке,  но  он  на  сей  раз  откровенно  уклонился  от  ее
прикосновения. Она тотчас отдернула руку и опять засмеялась.
     - Шаумвейн! - весело передразнила она, так что это и вправду прозвучало
нелепо, - Ну до чего  же  это  по-немецки!  Я  уверена,  достоинство  нашего
капитана - подделка ничуть не хуже этой!
     Она подняла одну бутылку и помахала ею.
     - Прошу извинить. - Доктор Шуман  рассердился,  и  голос  его  зазвучал
обиженно и сварливо. - Прошу не забывать,  я  тоже  немец...  -  Он  вовремя
остановился, с языка едва не со рвалась какая-то глупость вроде  "и  горжусь
этим".
     -  Ах,  да,  совершенно  верно,  -  condesa  вздохнула,  то  был  вздох
непритворной  усталости.  -  Это  болезнь  неизлечимая,   правда?   Так   же
безнадежно, как родиться на свет евреем.
     - Или женщиной, - зло поддел доктор Шуман. - Вы сами так говорили.
     - Ну, это не одно и то же, - почти весело возразила condesa. - Не  хочу
больше вас слушать, займусь кое-чем более приятным.
     Она откинула покрывало, спустила с кровати обнаженные  до  колен  очень
белые ноги с маленькими изящными ступнями, отбросила халат  и  встала  перед
Шуманом в  легкой  шелковой  голубой  рубашонке,  едва  прикрывающей  бедра.
Подобрала капитанский шаумвейн и пошла  к  умывальнику.  Аккуратно  обернула
каждую бутылку полотенцем, немного отступила и с размаху ударила одну, потом
другую о металлический край раковины. Из-под полотенец  разлетелись  осколки
стекла, пена хлынула сквозь ткань, забрызгала  стены,  зеркало  и  ковер  на
полу. Condesa разжала руки и кивнула горничной.
     - Вот теперь у вас есть чем заняться, - с милой улыбкой сказала она.
     Горничная двинулась бочком  вдоль  стены,  словно  очутилась  в  клетке
дикого зверя. Доктор Шуман не стал ждать, пока его пациентка снова  ляжет  в
постель, - когда она проходила мимо, он ловко ухватил ее мягкую руку  повыше
локтя и мигом вонзил иглу. Condesa вздрогнула от удовольствия, закрыла глаза
и, потянувшись к нему, ласково шепнула на ухо:
     - До чего вы злой! Но что бы я делала без вас?
     Доктор Шуман взглянул на горничную - та, стоя на  коленях,  с  каменным
лицом тряпкой подтирала пролитое вино, - потом, сдвинув брови,  на  графиню.
Выпустил ее руку и призвал на помощь нерушимые  правила  всей  своей  жизни:
надо же дать отпор такому бесстыдству, такому нежеланию соблюдать приличия.
     - Спокойной ночи, сударыня, и постарайтесь, пожалуйста,  взять  себя  в
руки! - сказал он сурово и сам почувствовал, как жалко прозвучали его слова:
не так бы следовало ее отчитать!
     Он ждал; наконец она легла и прикрыла свою наготу, повернула голову  на
подушке и дремотно улыбнулась ему.
     - Спи, - еле слышно пробормотала она, - спи, несчастная пленница.
     В нескольких шагах от ее каюты коридор поворачивал - и за углом  доктор
чуть не столкнулся с двумя кубинскими студентами,  в  руках  у  одного  была
бутылка вина, у другого - шахматы. Оба с поклоном посторонились,  давая  ему
пройти, но доктор тоже остановился и сказал резко, отрывисто:
     - Господа,  меня  не  раз  удивляло  ваше  неуважительное  отношение  к
графине, и теперь я вынужден настаивать, чтобы вы немедленно оставили  ее  в
покое. Графиня - моя пациентка, и я запрещаю навещать ее по вечерам, а  днем
- только с моего особого разрешения. Прошу извинить, - прибавил  он  не  без
злорадства.
     Студенты снова в высшей степени учтиво поклонились - это скорее пародия
на учтивость, подумалось доктору, - и один сказал:
     - Ну разумеется, дорогой господин доктор, мы прекрасно понимаем.
     - О да, прекрасно! - подхватил другой.
     Они повернулись, быстро зашагали впереди него и почти сразу скрылись из
виду. Он отметил про себя их шероховатую и, наверно, грубую и толстую  кожу,
нечистые белки глаз - уж наверно, примесь  негритянской  крови,  но  что  за
важность? - и сразу про них забыл. Опять разыгрались нервы,  и  он  позволил
себе мимолетно, мстительно поразмыслить об этом слабом поле,  склонном  бить
посуду... разобиженная служанка, оскорбленная  женщина  из  низов,  ревнивая
любовница... уж  этот  слабый  пол,  во  все-то  они  вносят  путаницу,  все
выворачивают наизнанку - веру, законы, брак; уж это их двуличие,  страсть  к
тайным, окольным путям, прирожденная тяга к темноте и  ко  всяческим  дурным
делишкам, которые совершаются в  темноте.  Интересно  знать,  кому  наносила
удары condesa, разбивая бутылки, - ему, Шуману? Или капитану? Или обоим? Или
еще  какому-то  мужчине  или  мужчинам,  которые  когда-нибудь   в   прошлом
противились ей, обуздывали ее, приводили в недоумение, отвергали и  в  конце
концов от нее ускользнули? А может  быть,  она  привыкла  одерживать  легкие
победы, с легкостью одурачивать простаков? Тут доктор спохватился,  произнес
шепотом: "Матерь Божья, спаси и помилуй!" -  и  перекрестился.  И  тотчас  в
голове прояснилось, словно  демоны,  которые  его  одолевали,  обратились  в
бегство. И он уже спокойно взглянул в лицо случившемуся, словно обдумывал не
свою, а чужую беду: это ожесточение примешивалось к его  греховной  любви  с
первой минуты, ибо он  полюбил  ее  с  первой  минуты,  еще  не  успев  себе
признаться, что, это любовь; и, по мере того  как  тяжелей  становилась  его
вина, желание облегчить муки этой женщины постепенно переходило в желание ее
мучить - но только по-иному, пусть бы она почувствовала на себе тяжесть  его
руки и его воли... Но почему его любовь стала желанием унизить  любимую?  Он
ведь хорошо знал, что перед ним  не  разобиженная  служанка  и  не  ревнивая
любовница; она избрала самый прямой и простой,  даже  трогательный  в  своей
прямоте и простоте путь для того, чтобы выразить презрение и  бросить  вызов
всем - капитану, доктору, тем силам, что держат  ее  в  плену.  Лицо  у  нее
оставалось спокойным, и глаза, когда она обернулась и  посмотрела  на  него,
сверкнули насмешкой; она размахнулась бутылками, точно на  празднике,  когда
спускают  на  воду  корабль.  А  что  она  бесстыдно  расхаживала  в  ночной
рубашонке, не стесняясь показывала голые ноги... да просто это означало, что
она его в грош не ставит, будто его  здесь  и  нет  или  он  -  не  мужчина,
которого надо бы хоть немного остерегаться... будто он импотент и ничуть  не
опасен. Известная женская уловка, всем мужчинам это известно, и все же  (тут
у доктора подпрыгнуло и чересчур часто заколотилось сердце)...  все  же  это
невыносимо! В смятении он  замедлил  шаг,  полез  во  внутренний  карман  за
лекарством.
     - Любовь, - сказал он  с  ненавистью,  словно  кто-то  мог  услышать  и
возразить. - Да разве такая мерзость называется любовью?
     Он медленно прошел круг по палубе; завтра с утра пораньше надо повидать
кого-нибудь из святых отцов, исповедаться и причаститься. Впервые за  долгие
годы он ощущал не  надлежащее  привычно  успокаивающее  душу  раскаяние,  но
подлинный стыд, мучительное унижение - уж очень позорно то, в чем надо будет
признаться. Глупо, глупо, в его-то  годы,  женатый  человек  -  и  в  мыслях
гоняется за этой странной женщиной, словно такой вот  прыщавый  студентишка,
да еще не желает сам себе признаться в своих чувствах, а всю вину  сваливает
на нее и в ней ненавидит свой же грех...
     Тут доктор перевел дух и выпрямился: навстречу в  развевающейся  сутане
шагал тот из двух испанских священников, что посуровей, поугрюмее, -  видно,
совершает моцион перед сном. Доктор Шуман выступил вперед, поднял руку.
     - Отец мой, - начал он, и отец Гарса остановился перед ним.


     Назавтра Фрейтаг поднялся поздно: ночью он почти не спал,  слушая,  как
Хансен на верхней полке шумно воюет с одолевающими его кошмарами,  и  теперь
одиноко пил кофе в баре. Оттого, что накануне ужин для него пропал,  он  был
голоден как волк, но и зол пуще прежнего и решил -  пускай  его  посадят  за
другой стол, до этого он есть не станет. И когда  знакомые  фигуры  одна  за
другой стали выходить на  утреннюю  прогулку  по  палубе,  он  пошел  искать
старшего буфетчика.
     Старший буфетчик обожал показывать свою власть, в этом он уступал разве
что одному капитану. Фрейтаг заявил, что хочет до конца плаванья  сидеть  за
отдельным  столиком,  так  небрежно,  будто  заказывал  стол  метрдотелю   в
ресторане. Старший  буфетчик  заглянул  в  свои  списки,  словно  тут  могли
возникнуть какие-то сомнения. Потом постучал карандашом по ладони и в высшей
степени учтиво произнес:
     - Mein Herr {Господин, сударь  (нем.).},  это  очень  просто.  Рад  вам
сообщить, что для вас уже все улажено.
     - Улажено? - повторил Фрейтаг и прикусил язык: он чуть было не  спросил
- а кто, собственно, это улаживал?
     - Вы обращались с просьбой к казначею, он поручил это  мне,  -  пояснил
старший буфетчик, в голосе его была почтительность, в лице - едва  прикрытая
наглость.
     - Благодарю, - сейчас же сказал Фрейтаг и зашагал прочь.
     В нем кипело бешенство; он даже  не  заметил,  как  снова  очутился  на
верхней палубе. Навстречу попались Баумгартнеры -  жалкая  семейка,  чахлые,
зеленые, точно их всегда мутит, - хором забормотали: "Guten Morgen...  Gruss
Gott... Haben Sie gut geschlafen?" {Доброе утро... здравствуйте... Хорошо ли
вы спали? (нем.)} - он прошел мимо, как последний грубиян, чем  оскорбил  их
лучшие чувства, и даже не заметил этого, а если бы и заметил -  плевать  ему
на них, зануды несчастные, да они просто не существуют, у таких нет права ни
на какие чувства. Во всяком случае, к нему пускай  со  своими  чувствами  не
лезут. Совершенно ясно, как было дело, думал Фрейтаг, эту  свинью  Рибера  с
безмозглой трещоткой Лиззи понять не хитро: пошли, наверно, к казначею, а то
и прямо к капитану, а уж капитал взял и распорядился свыше, как Господь  Бог
с небес, - только и всего. Разница лишь в мелочах, вообще же это не ново, не
впервые с тех пор, как он женился на Мари, его не сажают за  стол  там,  где
прежде он был желанным гостем. Но раньше это случалось, только если  он  был
вдвоем с Мари. Она молча стояла с ним рядом, элегантная, красивая, стройная,
золотистая, и чуть улыбалась, глядя в сторону, а метрдотель  объяснял  -  он
просит извинить, но нигде не отмечено, что столик заказан: "Конечно, это  мы
виноваты, вышла ошибка, очень сожалеем, но сами видите..." - и впрямь,  куда
ни погляди, на всех свободных столах в зале красуется табличка  "Занято".  И
потом на улице, и в такси, и  дома  он  рвет  и  мечет,  но  Мари  неизменно
сохраняет удивительное терпение. "Я привыкла, а ты нет, -  не  раз  говорила
она ему. - Но ведь я тебя предупреждала, что так  будет,  любимый,  помнишь?
Я-то знаю, куда нам можно пойти, а куда нельзя,  так,  пожалуйста,  слушайся
меня, хорошо?"
     - Я буду слушаться, Мари, - пообещал он теперь. -  Если  ты  не  можешь
пойти со мной, я буду ходить с тобой.
     В час обеда Фрейтаг вошел в  кают-компанию  уверенным  шагом  человека,
который знает, куда идет. Один из стюардов  бросился  к  нему,  будто  хотел
преградить дорогу, и, угодливо бормоча, повел к маленькому столику у  глухой
стены, подле двери в кухню, -  Фрейтаг  давно  заметил,  что  там  обычно  в
одиночестве сидит еврей Левенталь. Он и сейчас там сидел. Стюард с  поклоном
подвел Фрейтага к свободному месту, отодвинул для  него  стул,  развернул  и
подал салфетку и предложил меню - и все это так быстро, что  Левенталь  едва
успел выбрать по карточке обед и поднять глаза.
     - Добрый день, - сказал Левенталь  тоном  хозяина  дома,  в  чью  дверь
постучался незнакомец, да притом не внушающий доверия.
     - Добрый день, - вежливо и равнодушно  отозвался  Фрейтаг:  раз  уж  он
одержал победу над собой, надо сохранять полное спокойствие и  самообладание
и оставаться господином положения. - Надеюсь, я не помешал.
     - А если бы и помешали, что  мы  можем  поделать?  -  Левенталь  высоко
поднял брови, пожал плечами. - Нас ведь никто не спрашивает?
     Казалось, он ничуть не в обиде, просто упоминает общеизвестную  истину.
А у Фрейтага будто больной зуб заныл.
     - Я просил старшего буфетчика посадить  меня  за  отдельный  столик,  -
сказал он с натянутой непринужденностью. - Тут произошла какая-то ошибка.
     Слишком близко  перед  ним  оказалась  гладкая  маслянистая  физиономия
Левенталя, поневоле видишь ее в подробностях: тусклые светло-карие глаза под
тяжелыми  веками,  неприятно   толстые   подвижные   губы   -   они   как-то
подергиваются, когда он ест и говорит. Знакомый  тип,  подумал  Фрейтаг:  не
ровен  час  обойдешься  с  таким  любезно  -  и  он  начнет  фамильярничать;
заподозрит тебя в робости - и станет криклив и дерзок, а  сумеешь  поставить
на место - будет хитрить и угодничать. Нет, такой не годится в герои,  решил
Фрейтаг. Он не из тех, из-за кого ломаются копья. Даже сами евреи  не  любят
эту породу. Этот - из мелких торгашей,  что  заявляются  с  черного  хода  и
навязывают  вам  всякую  дрянь;  мать  Мари  спустила  бы  на  него  собаку!
Вспомнилось, какие забавные  прозвища  дают  друг  другу  евреи  -  и  самые
ехидные, самые презрительные и насмешливые предназначены вот для таких,  как
этот.
     Меж тем Левенталь недоверчиво огляделся, скривил губы.
     - А вы не посмотрели заранее? Где вы видели свободный стол?
     К величайшей своей досаде, сам того не ожидая, Фрейтаг ответил просто:
     - Есть один на той стороне, возле иллюминатора.
     - Это стол дылды немца, мальчишки, у которого больной  дядя,  -  сказал
Левенталь. - Только он пока вроде арестанта, торчит в каюте; и  есть  столик
испанской графини, но  ей  уже  недолго  ехать;  есть  еще  эта  американка,
вдова... она всегда тут как тут. Я об чем говорю - вам все равно  одному  не
сидеть, а с кем-то, так почему бы не с кем другим? Почему  со  мной?  Может,
сели бы с одной из этих дам или с мальчишкой, вы его почти что и не увидите.
     -  Видно,  казначей  сам   рассудил,   уж   не   знаю,   чем   он   там
руководствовался, - сказал Фрейтаг.
     Язвительная усмешка неузнаваемо изменила лицо Левенталя.
     - Вы сидели за капитанским столом? - спросил он недоверчиво. - И хотите
переменить место? С капитаном едят одни чистокровники - так вам не по  вкусу
их распрекрасное общество? Там, извините, пархатых не желают, а? И мы с вами
сидим в той же калоше, а? Нет-нет, не говорите ничего, я сам догадаюсь!
     Тот же огонь, только с другого  фланга,  подумал  Фрейтаг,  на  миг  он
попросту перепугался. И здесь мне тоже нет места! Все внутри сжалось в тугой
узел, и рука сжалась в кулак, он через силу разжал пальцы, взял меню.
     - Овощной суп и семга с огурцом, - заказал он официанту и примерно  тем
же тоном прибавил, обращаясь к Левенталю: -  Я  почти  жалею,  что  вынужден
сказать это, жалею по причинам,  которые  касаются  только  меня,  но,  если
только я вас правильно понял, вы ошибаетесь. Я не еврей.
     Противоречивые чувства отразились на лице  Левенталя,  точно  пробежала
рябь по пруду в ветреный день.
     - Все время что-нибудь новенькое, - сказал он  наконец.  -  До  чего  я
дожил, слышу такие слова от христианина!
     Официант поставил перед ним тарелку с крутыми яйцами и салатом из сырой
капусты. Левенталь отправил в рот сразу пол-яйца, солидную  порцию  капусты,
потом, все еще жуя, снова заговорил:
     -  Можете  мне  не  рассказывать.  Что  вы  желаете  по  этому   поводу
предпринять, это ваше личное дело, мне тут  прибавить  нечего.  Боже  упаси,
когда-то у меня и у самого бывал соблазн такое сказать.  Только  у  меня  бы
ничего не вышло, не то на физиономии написано. Где уж, когда малые младенцы,
еще говорить толком не умеют - и те издали кричат: "Абрам!" Я вам  скажу,  у
вас вид не тот, у меня глаз наметанный, и я в вас  не  признал  своего,  это
верно. Но ведь в Германии полно смешанных  браков,  хорошие,  молодые  евреи
бегают за белобрысыми христианскими девицами,  хоть  бы  постыдились,  ну  и
много у нас таких - больше похожи на тех болванов, чем надо. В Германии  уже
сколько угодно евреев без роду без племени, это же противоестественно.  И  я
знаю сколько угодно отъявленных антисемитов, а если покопаться, так не  надо
далеко искать, уже в его дедушке течет добрая старая еврейская  кровь...  но
они совсем не жаждут доискиваться...
     Фрейтаг заставлял себя есть и любезно кивал, словно  в  знак  согласия.
Левенталь говорил один, и все выглядело как надо.  Фрейтаг  сидел  спиной  к
большей части зала; поверни он голову, как раз перед ним, хотя и на изрядном
расстоянии, оказался бы капитанский стол. И он  чувствовал:  на  него  пялят
глаза, шепчутся, сплетничают, злобно перемывают ему косточки,  ну  и  пускай
смотрят, пускай  думают,  что  он  слушает  Левенталя  доброжелательно  и  с
интересом, и не дождаться им никаких неприятностей, вообще ничего особенного
не  произойдет,  он  до  конца  будет  поддерживать   видимость   полнейшего
благополучия. Он сидел и мучился, как  под  пыткой  в  подвалах  инквизиции,
казалось, вот-вот кровь брызнет из всех пор, - и слушал Левенталя.
     - Иногда солоно приходится, это для вас не новость, - продолжал тот,  -
но не знаю, не знаю... - он вдруг тяжело вздохнул, - чтобы  я  пошел  против
своего народа? Не понимаю, как это вдруг вырядиться в чужую  шкуру.  Кем  же
еще я могу быть? - спросил он с  таким  недоумением,  будто  никогда  прежде
подобная мысль ему и в голову не приходила. - Но ваша  правда,  если  у  вас
есть причины и вам это может сойти с рук, что ж, я вас не осуждаю.  Вот  я-я
еврей;  бывает,  подумаешь,  что  за  невезенье,  но  тогда  я  пробую  себе
представить, что я христианин - брр! - и он скривился, словно его замутило.
     Терпеливо, так терпеливо, что  Левенталя  явно  взяла  досада,  Фрейтаг
сказал:
     - Моя жена еврейка, но сам я не еврей.  -  Раз  уж  хотя  бы  для  виду
приходится поддерживать разговор, почему бы не выложить все начистоту, решил
он. - Она из очень старинной еврейской семьи...
     Тут Левенталь опять преобразился. Он выпятил губы, углы рта опустились,
даже уши зашевелились, он стал весь - брезгливое неодобрение, сказал резко:
     - Все еврейские семьи - старинные. Все происходят по  меньшей  мере  от
Авраама. Вопрос в том, правоверная ли это семья?
     - Нет, в последних двух или трех поколениях были смешанные браки.
     Левенталь пожал плечами.
     - Еврейским юношам можно жениться  на  нееврейках,  пожалуйста,  ничего
страшного, какое это имеет значение? Но чтобы порядочная  еврейская  девушка
вышла за гоя! Скажите, а кто ее родные?
     - В большинстве люди богатые, - сказал Фрейтаг. - Отец  -  адвокат.  Он
уже умер. Оба деда - раввины! - похвастался он перед этим ничтожеством,  чьи
деды и прадеды наверняка были просто жалкими уличными торговцами.
     - Тем хуже, - сказал Левенталь. - Если  женщина  низкого  происхождения
изменит своему народу, я понимаю, может быть, она его недостойна, но девушка
из семейства раввинов... непостижимо! - Он подался вперед и сказал,  нарочно
повысив  голос,  чтобы  слышно  было  за  ближними  столиками  или  хотя  бы
официанту: - Такие еврейки позорят весь наш народ.  Если  еврейская  девушка
изменяет своей вере, так она, скорее всего, сумасшедшая!.. За всю свою жизнь
я не дотронулся до христианки, а  если  бы  дотронулся,  меня  бы,  наверно,
стошнило; почему вы, христиане, не оставите наших девушек в покое, или  ваши
вам не хороши?.. Когда мне нужно женское общество, я ищу  еврейку!  Когда  у
меня есть деньги, чтобы хорошо провести вечер, я приглашаю хорошую еврейскую
девушку, которая сумеет это оценить; и когда  я  женюсь,  так  я  женюсь  на
еврейке - ничего другого  я  не  признаю!  Да  будет  вам  стыдно,  господин
Фрейтаг, -  когда  вы  бесчестите  еврейскую  девушку,  вы  бесчестите  весь
еврейский народ...
     - Заткни глотку, скотина,  не  то  я  тебя  отсюда  выш