мпочку  в  изголовье,  закинул
руки, скрестил, тыльной стороной кистей прикрыл глаза.  Вот  так  она  водит
дружбу со всеми без разбору, думал он. Готова бежать за каждым  встречным  и
поперечным... пройдет по улице оркестр - и она непременно увяжется, зашагает
в ногу... способна откровенничать с совершенно чужим человеком - да  и  есть
ли для нее на свете чужие? Все  ей  любопытно,  пустую  трепотню  последнего
дурака слушает с таким же интересом, как умнейший, глубокий разговор...  еще
с  большим  интересом,  черт  подери!  Нипочем  не  пройдет  мимо  нищего  -
непременно подаст милостыню; в доме у нее всегда полно  приблудных  кошек  и
собак, а потом она  уезжает  -  и  раздает  их  людям,  которым  это  зверье
совершенно ни к чему. Сидит и жадно слушает,  что  лопочет  тупоумная  дылда
Эльза, будто  та  невесть  какие  чудеса  рассказывает.  Пойдет  в  пикет  с
забастовщиками и даже не спросит, где они работают  и  из-за  чего  бастуют.
"Кажется, это табачная фабрика, - сказала  она  однажды  вечером,  когда  он
застал ее в постели совсем измученную, со стаканом горячего молока в  руках.
- Я сегодня потеряла пять фунтов", - похвасталась она тогда. "А чего  ради?"
- спросил он. "Просто ради забавы", - ответила она,  не  потрудилась  ничего
ему объяснить.
     А ведь когда-то они были так близки, он  не  мыслил  себя  отдельно  от
Дженни, его переполняли любовь и нежность,  Дженни  могла  из  него  веревки
вить, и он понимал и  принимал  все,  что  она  ему  толковала,  даже  сущую
нелепость, - по крайней мере так теперь кажется;  но  почему  она  не  хочет
войти  в  его  жизнь,  сделаться  частью  его  самого,  чтобы   он   наконец
почувствовал себя цельным, не ущербным человеком?  Почему  она  всегда  была
такой  шалой,  сумасбродной?  Это  из-за  нее  их  совместная  жизнь  просто
невозможна! Впервые пришла ему горькая мысль: Дженни легко и просто ладит  с
кем угодно, со всеми и каждым - только не с ним. А если Глокен завел  с  ней
дружбу и сует нос в его, Дэвида, личные дела... от этого просто кровь стынет
в жилах! Как странно, он и не подозревал, что Глокен так ему неприятен.  Бог
весть, что Дженни ему наговорит, в каком свете перед ним предстанет; и потом
этот Глокен со своим кривым, извращенным умишком станет думать о ней черт-те
что, как о последней...
     Вспыхнул свет, на пороге, ухмыляясь, точно  самодовольный  гном,  стоял
Глокен.
     - Еще не спите? - спросил он  и  прибавил,  как  показалось  Дэвиду,  с
отвратительной фамильярностью: - А мне не терпелось  сказать  вам,  до  чего
прелестная девушка ваша fiancee {Невеста (франц.).}...  Мы  сейчас  немножко
побеседовали на палубе. Она очаровательна.
     Дэвид обладал особым даром замыкаться в  молчании:  человек  давно  уже
потерял надежду на ответ, а молчание все длится, яснее всяких  слов  выражая
несогласие и неодобрение. И самый воздух в каюте леденел от  этого  молчания
все время, пока Дэвид поднялся, неторопливо разделся (правда, зубы  на  ночь
не почистил, нелепо  заниматься  такой  ерундой  на  глазах  у  ненавистного
соседа), снова погасил свет, лег и отвернулся к стене, чувствуя, что  каждый
нерв натянулся и каждая клеточка его существа дрожит от возмущения. Не скоро
он сдался и уснул, и даже во сне судорожно вздрагивал; но еще дольше не спал
Глокен - уязвленный, растерянный, недоумевающий. Он-то думал, если  завязать
хотя бы поверхностное знакомство с Дженни (пусть даже она была с ним  груба,
высокомерна, да об этом никому  и  незачем  знать),  тем  самым  установятся
приятные дружеские отношения и с ее любовником. Он был очень доволен  собой:
так удачно, с таким светским изяществом заменил французским "fiancee" далеко
не столь приятное на слух, зато более точное немецкое слово, что было у него
на уме; и однако все пошло наперекос, не  нашел  он  общего  языка  с  этими
молодыми людьми, впредь надо быть осторожнее. Он почти не знает американцев,
встречался кое с кем только в Мексике, никогда их толком не понимал, да и не
особенно старался. Но эти двое и на тех не похожи,  говорят  по-испански  и,
судя  по  всему,  настоящая   богема.   Все   же   молодая   женщина   очень
привлекательна, хотя и плохо воспитана, и трудно понять,  что  она  нашла  в
этом капризном молодом чудаке с таким скверным характером... Наконец  Глокен
уснул. Наутро он чувствовал себя очень худо и, окликнув  Дэнни,  его,  а  не
Дэвида, попросил подать лекарство.


     Матросы уже снова вышли  мыть  палубу,  "Вера",  мягко  покачиваясь  на
волнах, неуклонно держала курс к Канарским островам,  и  лишь  две  или  три
головы подсматривали из ее иллюминаторов за свиданьем извечных любовников  -
луны и океана. Пепе, снова уступивший свое место в каюте Арне Хансену, начал
уже поглядывать на часы: деньги деньгами,  но,  пожалуй,  Ампаро  тратит  на
этого парня слишком много времени. Так нередко бывало и  прежде,  с  другими
мужчинами, и никак из нее  не  выбьешь  этой  привычки.  Все-таки  он  опять
попробует ее поколотить, но надо сперва высадиться в Виго,  там  пускай  она
орет сколько влезет, никто внимания не  обратит.  Пепе  на  цыпочках  обошел
матросские ведра и швабры и, опершись о  перила  люка,  заглянул  на  нижнюю
палубу. Там, похоже, все уже угомонились и спали  крепким  сном;  от  одного
этого зрелища он и сам сладко зевнул. Некоторые  растянулись  в  парусиновых
шезлонгах, другие - на голых деревянных скамьях, иные свернулись  клубком  в
гамаках. Какойто человек в синем комбинезоне лежал  поперек  гамака,  голова
свесилась по одну сторону, огромные босые ноги с грязными кривыми ступнями -
по другую. Пепе отлично знал этот народ, он и сам  такой  же,  он  родом  из
Астурии, а порой ему случалось  почувствовать  своего  даже  в  каком-нибудь
андалусце; но с этими у него нет ничего общего! Будь он таким же  безмозглым
ослом, он тоже спал бы сейчас  там,  на  нижней  палубе,  или  где-нибудь  в
Испании, в лачуге, полной блох и вшей. Его всего передернуло, будто на босую
ногу вползла змея. Он помнил  астурийцев,  среди  них  прошло  его  детство:
шумный народ, вечно кричат, поют, пляшут, дерутся, ругаются, - а теперь  вон
сколько их лежит вперемешку с более смирными уроженцами Канарских островов и
Андалусии, совсем как мертвецы; под белесым призрачным светом луны одеяла, в
которые они завернулись, - точно саваны, и от этого они уж совсем как трупы,
только и ждут, чтобы их отправили в морг. Пепе выбрал мишенью того, что спал
поперек гамака, свесясь по обе стороны, и  ловко  метнул  горящий  окурок  в
складки сухого тряпья, намотанного на туловище. Попробуем разбудить!
     Сразу трое вскочили на ноги, и один, огромный и толстый (Пепе вспомнил:
он не пел, а ревел, как бык), нашел окурок  и  раздавил  прямо  пальцами.  И
погрозил  кулаком  стройной  тени,  которая   все   еще   смотрела   сверху,
перегнувшись через перила.
     - Cabron! - бешено заорал  он  с  потешным  мексиканским  акцентом;  и,
тотчас узнав одного из котов, что околачивались по городу в  день  отплытия,
докончил с ядовитой усмешкой: - Puto! {Испанские нецензурные  ругательства.}
Поди-ка сюда, мы тебе...
     Проснулись и другие, подняли крик. Пепе тревожно  оглянулся  -  матросы
услыхали шум, и вот  один  уже  приближается,  не  то  чтобы  угрожающе,  но
твердым, уверенным шагом, шагает к нему,  как  лошадь,  -  просто  по  долгу
службы идет выяснять, из-за чего  переполох.  Пепе  отступил  от  люка  и  с
грацией плывущего  лебедя,  только  гораздо  быстрее,  направился  в  другую
сторону.
     В каюте Ампаро расчесывала спутанные волосы, помада неопрятно размазана
на вспухших, словно искусанных губах, на нижней  койке  по  обыкновению  все
разворошено.
     - Ну? - сказал Пепе.
     Она молча, угрюмо кивнула в угол. Пепе поднял пахнущую затхлым  подушку
и увидел новенькие зеленые бумажки.
     - Еще доллары, хорошо!  -  сказал  он,  разгладил  бумажки  и  стал  их
пересчитывать. Ампаро нахмурилась.
     - Не так-то легко их заработать, вот что. Этот  малый  знай  твердит  -
мол, давай еще раз - получишь еще пять долларов, и уж он все из тебя выжмет.
     Она отвернула кран умывальника.
     - Ты что делаешь? - спросил Пепе, начиная раздеваться.
     - Помыться хочу, - сказала она, все еще хмурясь. - Я грязная.
     - Не больно копайся, - предупредил Пепе.
     В голосе его прозвучала знакомая нотка, и  Ампаро  вздрогнула,  вся  ее
плоть затрепетала от волнения. Она намылила тряпку и начала мыться, а он без
любопытства, но внимательно  следил,  как  скользят  по  телу  ее  руки.  Он
разделся донага и лег.
     - Долго же ты с ним провозилась, - сказал он, - хоть и за деньги.
     - Отстань. Я ж тебе говорю, как дело было.
     - Отстань? - Он усмехнулся. Проворно,  неслышно  поднялся  и  раскрытой
ладонью с размаху ударил ее по лопатке - это больно, но следа не  останется.
Потом одной рукой ухватил ее сзади за  шею  и  сильно  встряхнул,  а  другой
погладил по спине и под конец стукнул кулаком. Веки Ампаро опустились,  губы
стали пухлыми и влажными, соски отвердели. - А ну, поторапливайся, -  сказал
Пепе.
     - Некуда мне торопиться. Я устала, - зло и кокетливо отозвалась  она  и
принялась пудриться очень грязной пуховкой.
     - Хватит! - Он отнял пуховку, отшвырнул. - Так ты все  ему  отдала,  а?
Опять растратилась зря? Ты что, хочешь, чтоб я тебе все кости переломал?
     - Да он просто боров. За кого ты меня принимаешь?
     Она стояла в двух шагах от койки. Пепе схватил  ее  за  руку,  коротким
рывком опрокинул на себя. Их гибкие ноги, ноги танцоров, сплелись в  змеиный
клубок. Постанывая от наслаждения, они  впивались  друг  в  друга  губами  и
зубами, покусывали, лизали, вдыхали, вбирали запах и вкус плоти, каждого  ее
уголка, упивались всеми  оттенками  ощущений,  тела  их  послушно,  в  ритме
замедленной киносъемки исполняли репертуар, сложный, как  в  балете.  Только
так он и занимался с ней любовью: он хотел ее  только  сразу  после  другого
мужчины, распаленную, взбудораженную,  источающую  новый  жар  и  незнакомые
запахи, готовую принять его с  его  особенными,  ей  одной  предназначенными
ласками. С тех  пор  как  она  его  узнала,  только  он  один  мог  дать  ей
наслаждение -  и,  чтобы  наслаждаться  самой,  ей  только  надо  было  дать
наслаждаться ему. Она берегла себя, как отъявленная  скупердяйка,  занимаясь
своей профессией с тупыми, грубыми и скучными буйволами, -  и  тратила  весь
свой пыл на Пепе, искусного, как мартышка, и хладнокровно-неторопливого, как
лягушка.  Пепе  нередко  бил  ее  -  уверял,  будто  из  ревности,  -  когда
подозревал, что она испытала толику удовольствия с другим.  Но  часто  после
самых жестоких побоев он целые часы проводил с ней в постели,  и  под  конец
казалось - самые кости их расплавятся от восхитительного изнеможения.  Ну  и
пускай бьет, сколько хочет, - зато ей никогда не приедается наслаждение.
     При этом он безжалостно отнимает у нее все до последнего песо,  франка,
доллара и любой другой монеты: откладывает деньги, хочет открыть  в  Мадриде
собственное заведеньице, там танцовщица Ампаро, пока он ее не бросит,  будет
главной приманкой; нередко он в холодном тихом бешенстве грозится убить  ее,
да с такими жестокими мучениями, что понятно: это он не всерьез, - и  однако
она тоже откладывает деньги. И в самые тяжелые времена в Мексике,  и  здесь,
на корабле, она скрывает от него долю своих заработков, - узнай он об  этом,
он ее самое малое наверняка придушит. Но он не знает; Ампаро же  намерена  в
один прекрасный день заделаться звездой, настоящей великой танцовщицей,  она
будет сама себе хозяйка, будет  разъезжать  по  свету  и  станет  богатой  и
знаменитой, как великая Пастора Империо.


     Капитана все сильней раздражали слухи, медленно, но верно - он  сам  не
понимал, какими путями, - достигавшие его ушей; он как будто  и  не  замечал
сплетен, их подспудных, скрещивающихся течений, а потом, в одинокие часы  на
капитанском мостике, они начинали кружить и сливаться у него в голове. Всего
настойчивей были перешептыванья о том, что за жизнь ведет в своей  отдельной
каюте condesa - а впрочем, можно ли назвать ее отдельной, ведь там постоянно
толкутся студенты. Капитан  угрюмо  подумывал,  не  посадить  ли  на  страже
горничную, но нет у него лишней горничной, которую можно  бы  занять  только
такой работой. Мелькала даже  робкая  мысль  -  уж  не  держать  ли  графиню
безвыходно в каюте до конца плаванья? Но это можно сделать  только  силой  -
ужасно, и думать нечего! Кто-то говорил - кажется, фрау Риттерсдорф?  Весьма
строгих правил дама! - будто видели, как condesa в истерике бросилась на шею
доктору Шуману и тот еле-еле с нею справился. Что ж, тут, на корабле,  Шуман
- ее лечащий врач, пускай терпит. Не такая  уж  горькая  участь,  если  тебя
обнимает и рыдает у тебя на груди красивая и  знатная  дама,  хотя  бы  и  в
истерике. Со всей деликатностью, на какую был способен, капитан  осведомился
у Доктора Шумана, как себя чувствует его пациентка.
     - Совсем неплохо, - отвечал  доктор  Шуман.  -  Решила  несколько  дней
полежать в постели. Сейчас она читает.
     Капитан постарался скрыть изумление:
     - Читает? Она? Что же именно?
     - Romans policiers {Детективы (франц.).}, - сказал доктор.  -  Студенты
ей носят из корабельной библиотеки. Она говорит, у нас на  борту  прекрасный
выбор.
     Капитан был несколько уязвлен.
     - Не представляю, откуда они взялись, разве что пассажиры пооставляли.
     - Возможно, - сказал доктор Шуман. - Кто бы ни оставил, спасибо ему. На
днях она сильно разволновалась, и я установил для нее режим. Она читает  про
сыщиков и загадочные убийства,  потом  играет  в  шахматы  с  кем-нибудь  из
студентов, а на ночь я даю ей снотворное... Сейчас я куда спокойней за  нее,
чем прежде.
     - Так, по-вашему, ей для нервов не вредно, что к ней  во  всякое  время
ходят студенты?
     - Право, не знаю, почему, но они ее забавляют, - сказал доктор. - Такие
беспутные, шумные, невежи и невежды...
     - Я слышал, в своих спорах за столом они упоминали Ницше, Гете,  Канта,
Гегеля и Шопенгауэра, - заметил капитан.
     -  Ну,  понятно,  -  сказал  доктор,  -  ведь  они  прежде  учились   в
университете.
     Иногда капитан приглашал доктора к себе в каюту - выпить среди дня кофе
или после ужина стаканчик шнапса и приятно, хотя и сдержанно побеседовать  с
ним, с единственным человеком на борту, которого он мог  считать  более  или
менее равным себе. В сущности, капитан вовсе не стремился к обществу равных,
ему привычней было смотреть на людей сверху вниз  или  уж  снизу  вверх.  От
доктора он надеялся узнавать о любом беспорядке среди пассажиров, обо  всем,
что выходит за рамки обычного и  притом  не  попадает  в  поле  капитанского
зрения. Вот, например, произошла, по-видимому, престранная  история  -  надо
надеяться, никто не виноват, разве что казначей, и то вряд ли... впервые  за
все годы своей морской службы, да, насколько он знает, впервые за  всю  свою
жизнь он, капитан, кажется, изо дня в день сидит за одним столом  с  евреем.
Не слыхал ли случайно доктор Шуман чего-нибудь на этот счет?
     Доктор Шуман спокойно сказал, что - да, дня три назад он  слышал  нечто
подобное, но источник слишком ненадежный;  в  его  тоне  явственно  звучало:
конечно, это дамы, Бог с ними совсем, не стоит их слушать. Он даже не  почел
нужным скрывать, что его мало трогает, еврей ли Фрейтаг - просто  недостойно
заниматься такими пустяками. Выкладывать свои взгляды в  любое  время  и  по
любому  поводу  свойственно  дурным  и  злым  натурам,  в  лучшем  случае  -
несдержанным,  распущенным.  Притом  доктор  Шуман  сто  раз  обсуждал   эту
скучнейшую тему с самыми разными людьми еще до того, как поступил на "Веру",
и она ему порядком  надоела;  уже  нет  охоты  бороться  с  этими  странными
настроениями, расплывчатыми, неуловимыми и едкими, как дым.
     Капитан приписал равнодушие  доктора  чисто  профессиональному  желанию
избегать пристрастий: в конце концов, любому  пассажиру  может  понадобиться
врачебная помощь, тут нельзя  выбирать  по  своему  вкусу.  И  все  же,  так
деликатно, как только мог, он намекнул, что доктор, у  которого  на  корабле
положение особое, должен бы побольше узнать о самых разных личностях.
     - Вам - священникам, юристам, врачам -  поверяют  столько  секретов!  -
благодушно  сказал  капитан.  -  Право,  не  завидую,   должно   быть,   это
обременительно.
     Намек был отнюдь не тонкий: доктору следовало бы сообщать капитану  обо
всех скандалах, странностях и неприличиях, которые  надлежит  устранять  или
карать. Доктор не стад притворяться, будто не понял; он попросту  ничего  не
ответил, учтиво отказался от второй чашки  кофе,  как-то  незаметно  перевел
разговор на другое и вскоре ушел. Капитан опять разволновался, ему  стало  и
неловко и досадно - кто  бы  тут  ни  был  виноват,  а  положение  создалось
двусмысленное, неподобающее, он завтра же с этим покончит.  От  разговора  с
доктором остался пренеприятный  осадок  -  вышло  так,  будто  он,  капитан,
прислушивается к бабьим сплетням. Что ж, такие дела надо  решать  по-мужски,
прежде всего отстранить от этого женщин, и пусть не суются.  Одно  противно:
как раз от женщин все и пошло - эта американка, миссис Тредуэл,  пересказала
фрейлейн Лиззи Шпекенкикер какие-то откровенные  признания  Фрейтага,  Лиззи
передала их Риберу, а тот пошел болтать направо и налево,  пока  новость  не
достигла ушей капитана, - и  теперь  надо  немедля  предпринять  решительные
шаги, этого требуют его долг  перед  обществом  и  собственное  достоинство.
Капитан помотал головой, словно его осаждала туча комарья; сегодня он  будет
ужинать один.
     ...Фрейтаг на несколько минут опоздал к ужину. Все, кроме капитана, уже
сидели за столом; доктор Шуман передал  извинения  капитана  за  вынужденное
отсутствие, и они были почтительно выслушаны. Фрейтаг скромно  сел  на  свое
место, всем приветливо кивнул и улыбнулся, но ему ответили без  улыбки  -  а
может, ему просто показалось? На сердце  кошки  скребут,  вот  и  мерещится,
будто  вся  эта  скучная  компания  глядит  на  него   с   неким   вороватым
любопытством; только  доктор  Шуман,  как  всегда,  рассеянно-благожелателен
(Фрейтагу  эта  благожелательность  уже  начинает  надоедать,   она   отдает
высокомерием), да фрау Гуттен по обыкновению не поднимает глаз от тарелки.
     Стюард предложил ему закуску - вестфальскую ветчину,  изящно  уложенную
рядом с ломтиком дыни. Фрейтаг покачал головой, и стюард спросил:
     - Что же вам угодно, сэр? Копченую семгу? Сельдь в сметане?
     - И то и другое неплохо, - сказал Фрейтаг. - Пожалуй, сельдь.
     Профессор Гуттен отметил, что по части  еды  Фрейтаг,  как  всегда,  не
разделяет вкусов большинства, и заговорил почти рассеянно, словно  рассуждая
на некую отвлеченную тему.
     - Для  западного  и  особенно  христианского  исследователя  бесконечно
трудная задача -  определить,  что  же  представляет  собою  еврейство,  тут
множество духовных и нравственных противоречий и в то же время загадочная  и
необычайно сильная эмоциональная и психологическая общность. Ни с чем нельзя
сравнить сплоченность евреев перед лицом общей опасности -  перед  нападками
язычников, как они выражаются, - и ни с  чем  не  сравнимо  их  ожесточенное
соперничество между собой в  любой  области.  Я  многих  спрашивал  со  всей
серьезностью, с полнейшим беспристрастием, как ученый и  философ:  "Сделайте
милость, объясните мне, что такое еврей?" -  и  никто  из  них  не  мог  мне
ответить. Они называют  себя  расой,  но  ведь  это  нелепо.  Они  -  только
крошечная частица ветви белой расы, в состав которой входим и мы.
     - Ой, только не нордической! - взвизгнула Лиззи. - Только не  нашей!  С
каких это пор?
     - А разве они хамиты? -  пренебрежительно  спросил  ее  Гуттен.  -  Или
монголы? Или эфиопы?
     -