ле на колесах высокий юноша с очень сердитым лицом.
     - Прочь с дороги! - зло крикнул он им по-испански, и оба,  показав  ему
язык, проскочили мимо.
     Умирающий сидел, обложенный подушками, и кашлял, он кашлял дни  и  ночи
напролет, тощая бороденка его тряслась, белки глаз были совсем желтые.
     - Постой-ка, - сказал он юноше, и они остановились.
     Бессильно вытягивая шею, умирающий старался разглядеть людей на  нижней
палубе, и при виде этой необъятной беды лицо  его  болезненно  кривилось  от
жалости. К этому времени кое-кто из бедняков внизу  поднялся  на  ноги;  они
кучками жались к стенам и к поручням, а матросы все еще струями  из  шлангов
смывали в море грязь и рвоту. А  потом  несчастные  в  мокрой  одежде  опять
укладывались вповалку прямо  на  палубу  или  на  промокшие  шезлонги,  и  в
убийственной жаре от них поднимался странный,  удушливый  запах  зверинца  и
гниющих овощей.
     Старик Графф сказал негромко, словно про себя:
     - Только об одном могу я думать -  что  же  должна  выстрадать  грешная
плоть, прежде чем ей позволено будет умереть. Дорогой ценой  все  мы  должны
купить благословенную смерть, Иоганн.
     Губы Иоганна передернулись гримасой ярости и отвращения. Он  ничего  не
ответил. Умирающий простер руку над нижней палубой, словно благословляя.
     - Исцели их, Господи, дай им здоровья, и добродетели, и радости... Если
бы только я  мог  их  коснуться.  Иоганн,  -  прибавил  он  слабым  голосом,
обращаясь к юноше, своему племяннику, - помоги мне спуститься к ним, чтобы я
мог коснуться хоть немногих больных, им надо принести  облегчение,  нехорошо
оставлять их страдать...
     Угрюмо надутые губы Иоганна  досадливо  скривились,  он  срыву  толкнул
кресло.
     - Вы же знаете, что вас туда не пустят. И чего зря чепуху городить?
     В молчании они двинулись дальше, слабо поскрипывало кресло.
     - Я тебя прощаю, племянник мой Иоганн, прощаю твое  жестокое  сердце  и
недобрую волю. Ты не можешь причинить мне зла, а вот я мог бы  тебе  помочь,
если бы ты не противился.
     - Вы мне поможете, если помрете и освободите  меня,  -  тихим  дрожащим
голосом сказал Иоганн и резко повернул кресло. - Умрите наконец, а  я  поеду
домой!
     Дядя несколько минут обдумывал его слова, потом  сказал  рассудительно,
как будто разговор у них был самый обыденный:
     - Я обещал оставить тебе свои деньги, Иоганн, если ты отвезешь  меня  в
Германию, чтобы я в последний раз увидел родные края. Разве не стоит об этом
поразмыслить?
     - Когда же? - устало спросил Иоганн. - Когда?
     Кресло дрогнуло под его руками, колеса задребезжали.
     - Наверно, ждать уже недолго, Иоганн, таков естественный ход вещей.  Не
думаешь же ты, что я могу точно сказать день и час? Но  я  с  самого  начала
тебе говорил, что если ты отвезешь...
     - Хватит, - прервал Иоганн, - я сто раз все это слышал.
     - И твоя матушка, моя несчастная сестра,  была  рада,  что  тебе  выпал
такой случай. И я повторяю свое обещание, я все завещаю тебе, хотя ты  этого
и не стоишь, ты этого не заслуживаешь, ведь в наш уговор входили  милосердие
и доброта. Но, уж не говоря обо всем этом, ты теперь сможешь довершить  свое
образование в Германии; возможно, тебе вовсе не надо  будет  возвращаться  в
Мексику; я на это надеюсь.
     - Я поеду, куда захочу, - отрезал Иоганн. - А  мою  мамашу  очень  мало
трогает, что со мной будет. Ей нужны только ваши деньги.
     - Может быть, ты  и  прав,  дорогой  мой  племянник,  -  сказал  Графф,
поперхнулся и закашлялся. - Но деньги ведь пойдут тебе, а не ей. - Он достал
из-под легкого пледа, которым был укрыт, бумажный пакетик и сплюнул в  него.
- Я вижу, ты поистине сын моей сестры. В нашей семье она  одна  была  такая.
Всегда, с малых лет - черствая душа, каменное сердце.
     - Мне пора идти за вашим завтраком, - сказал Иоганн.  Голос  его  вдруг
сорвался, казалось, он  сейчас  заплачет.  -  Почему  мне  нельзя  ходить  в
кают-компанию, как ходят все? Мне тошно есть с вами в  этой  мерзкой  каюте.
Почему вы не посидите на палубе один и не дадите мне хоть час передышки?  Вы
чудовищный эгоист, дядя, прямо вам говорю. Вот.
     Вилибальд Графф закрыл лицо руками.
     - О Боже! - простонал он. - Что ж, иди, иди, оставь  меня.  Да,  оставь
меня одного. Господь позаботится обо мне. Он не допустит, чтобы я  пострадал
от твоей жестокости. Можешь  отлучиться  на  сколько  угодно.  Но  помни,  я
составил  завещание  в  твою  пользу.  Все  достанется   тебе.   Можешь   не
сомневаться. Остальное - дело твое и твоей совести.
     Иоганн шумно вздохнул и стремительно покатил кресло. Ну  и  голоден  же
он,  просто  как  волк,  сейчас   он   усядется   в   светлой,   приветливой
кают-компании, среди оживленной молодежи и, может быть, заведет  разговор  с
какой-нибудь хорошенькой девушкой. Хоть на час убраться подальше от  смерти,
от этих запахов, и  молитв,  и  клокотанья  мокроты  в  глотке,  от  больной
старости, которая гнетет тебя и душит, скулит, и жалуется, и не отпускает...
     - Вам будет хорошо, - сказал он, - я все удобно устрою,  и  вы  немного
почитаете.
     Он был тверд и полон решимости. Нет, ни  за  какие  деньги  он  ни  дня
больше не выдержит без роздыха, ему нужна хоть малая толика свободы, хотя бы
пройтись круг-другой по  палубе  одному,  не  то  он  окончательно  потеряет
самообладание и что-нибудь расколотит вдребезги. Нет, хватит,  ни  за  какие
деньги. С необычной бережностью он спустил кресло по трапу, ловко  вкатил  в
каюту,  открыл  иллюминатор  и,  чувствуя  на  себе  полуобморочный,  полный
безмолвной укоризны взгляд дяди, выскочил за дверь. Через десяток  шагов  он
начал превесело насвистывать грустную песенку: "Das gibt's nur  einmal,  das
kommt's nicht wieder" {"Это раз в  жизни  дается,  это  назад  не  вернется"
(нем.).} - словно сердце его уже не вмещало радости.


     Дэвид Скотт спал на узкой койке у стены, и Дэнни, взбираясь наверх,  на
свое место, разбудил его. Дэвид на миг открыл  глаза  и  тотчас  притворился
спящим. Дэнни как будто малый неплохой, но страшно надоедает.  Он,  кажется,
только и способен без конца пережевывать одни и  те  же  мысли:  о  Женщинах
(вернее, о сексе), о деньгах (вернее, о том, что  он  никому  не  даст  себя
обжулить) и о собственном здоровье.
     По утрам он поднимается рано и пьет какое-то  шипучее  слабительное,  и
после каждого глотка морщится от омерзения. Потом, пока бреется, между делом
успевает сжевать палочку дрожжей. Ополоснет лицо холодной водой и с тревогой
смотрится в зеркало - не красны ли белки глаз. На  шее  и  на  щеке  у  него
гнойные  прыщики,  точно  у  мальчишки-подростка.  Путем  сложных   окольных
переговоров через немецких приятелей отца ему удалось  поступить  в  крупную
химическую фирму  в  Берлине,  и  он  опять  и  опять  туманно  намекает  на
предстоящую  ему  карьеру  инженера-химика.  Но  Дэвид  обнаружил  полнейшее
невежество в этой области и совершенное к ней равнодушие;  Дэнни  же,  когда
Дэвид назвал себя  живописцем,  решил,  что  тот  красит  стены  или  малюет
вывески, а потому говорить им не о чем, разве что можно  считать  темой  для
разговора три уже  упомянутых  предмета,  которыми  неизменно  заняты  мысли
Дэнни.
     Глокен не из болтливых, но после нескольких дней отдыха уже не  кажется
больным, держится добродушно, порой даже  весело,  и  прекрасно  освоился  с
молодыми соседями по каюте, а они вполне дружелюбны и  словно  не  замечают,
что спина у него не такая прямая, как у них. Иногда все  трое  разговаривают
по-немецки, немного сплетничают о том, что делается на  корабле,  и  молодые
спутники ни разу не дали Глокену почувствовать, что  их  житейский  опыт  не
таков, как у него. Глокену спокойно и хорошо. Он крепко спит по ночам, а ут-
ром не отдергивает  занавеску,  пока  совсем  не  оденется,  по  возможности
прикрывает свое уродство, чтобы меньше резало людям глаза.
     Сейчас за занавеской не замечалось ни малейшего движения.  И  Дэвид  не
пошевелился, но внутри у него все кипело: Дэнни разделся догола, налил  воды
в умывальник и начал обтираться. "А потом я должен тут мыть лицо!" - подумал
Дэвид; с ужасом и отвращением он смотрел на  чужое  смуглое  тело,  поросшее
редким курчавым волосом - волосы  оставались  на  мыльной  губке,  прилипали
вместе с пеной к краям раковины. Если  он  еще  раз  такое  устроит,  я  его
выпихну в иллюминатор, негодовал про себя Дэвид. Но вслух ничего не сказал и
понял, что никогда, наверно, и не скажет. Дождется, пока этот тип выйдет  из
каюты, и протрет умывальник  чем-нибудь  дезинфицирующим.  Возмущенный,  еле
сдерживаясь, он сел на постели и ногами нащупал свои соломенные сандалии.
     - Привет, - негромко сказал Дэнни. - Сейчас кончу, черт возьми. Тут как
в тисках, не повернешься.
     - Не спешите, я попробую попасть в душ, - ответил Дэвид.
     Сам-то он всюду как в тисках - всюду, где надо обуваться  на  глазах  у
чужого человека или разговаривать с кем  бы  то  ни  было,  кроме,  пожалуй,
Дженни, - пока не выпьет утренний стакан кофе.
     Меж длинными занавесками появилась  голова  Глокена,  тонкие  спутанные
волосы его стояли дыбом. Длинное лицо с тяжелым "габсбургским" подбородком -
в сплошной сетке морщин.
     - Доброе утро, - прохрипел он, впрочем, довольно бодро.  -  Будьте  так
добры, вы не дадите мне вон тот пузырек? - (Пузырек  стоял  возле  Глокенова
стакана.) - И немножко воды, если можно.
     Дэвид подал ему воду  и  пузырек  с  лекарством,  заметил  на  пузырьке
надпись: "Каждые три часа или по мере надобности" - и подумал, что  Глокена,
быть может, никогда не  отпускает  боль.  Глокен  потянулся  за  лекарством,
нечаянно больше, чем надо, распахнул  занавески  -  и  Дэвид  с  несказанным
изумлением увидал на нем ярко-красную шелковую пижаму. Слишком яркие  краски
всегда казались Дэвиду оскорбительными - и не только для глаз: он не доверял
нравственным качествам любителей всего  яркого  и  пестрого,  и  особенно  в
одежде. Сам он носил черные вязаные  галстуки  (покупал  сразу  полдюжину  у
уличных торговцев), бумажные черные носки, костюмы всегда  серые  -  темные,
светлые,  в  крапинку,  голубовато-серые,  а  летом  -  целомудренно   белые
полотняные или парусиновые. Излюбленная его палитра  всегда  была  -  серые,
коричневые,  охристые  тона,  темно-синий  и  в  изобилии  -  белый;  а  его
излюбленная, хотя и  не  оригинальная  теория  гласила,  что  люди,  которые
"выставляют  себя  напоказ",  одеваясь  в  яркие  цвета,   просто   пытаются
возместить внутреннюю свою бесцветность, вот и расцвечивают фасад, а фасадом
никого не обманешь.
     Он и сам понимал, что все это в немалой мере  обращено  против  Дженни:
поначалу, когда  он  в  нее  влюбился,  она  была  точно  попугай  ара  -  с
наслаждением облачалась в густые "холодные" цвета, а на  небольших  полотнах
щедро разбрасывала квадраты, круги, треугольники всех цветов спектра, словно
осколки радуги. И, кажется, относилась к этому вполне серьезно.  Мало-помалу
ему удалось подорвать ее пристрастие к этой нелепой манере  письма.  Палитра
ее стала мягче; постепенно она и одеваться начала в приглушенные тона либо в
белое и черное, лишь изредка появится какой-нибудь алый или оранжевый  шарф;
и она теперь почти не пишет красками, больше работает  углем  или  индийской
тушью.
     В глубине души он надеялся, что она вообще оставит живопись - свет  еще
не видал подлинно великой художницы. Из женщины может выйти недурная ученица
крупного мастера, но не более того; как-то тревожно видеть женщину,  которая
занимается совершенно не своим делом; и он ни минуты не  верил,  что  Дженни
талантлива. В лучшем случае из нее вышел бы недурной иллюстратор,  но  такую
работу она презирает. И однако есть что-то в Дженни, в  самом  ее  существе,
что мешает работать ему, Дэвиду: когда она работает, ему не пишется; и точно
так же, чем она нежней и ласковей, тем он становится холодней и отчужденней,
невольно отстраняется и не приемлет ее любви.
     Дженни точно кошка -  обожает  льнуть  и  ластиться,  ей  нужны  нежные
прикосновения, ее чувственность настолько разлита во всем теле, что граничит
с холодностью, она отнюдь не жаждет заниматься любовью так, как предпочитает
он: внезапно, бурно, мрачно - налетело и схлынуло, и  покончено  с  этим.  А
Дженни любит пить с ним из одного стакана, откусывать поочередно от одного и
того же персика или груши; прежде она любила говорить ему о своей любви,  но
постепенно от этого  отучается;  а  меж  тем  она  никогда  не  была  с  ним
по-настоящему счастлива, и, когда они спят вместе, они непременно  ссорятся.
Охваченный отвращением при виде красной пижамы Глокена, Дэвид на миг  ощутил
дикую ненависть к Дженни - такие приступы с ним  случались  нередко,  и  чем
дальше, тем чаще. А Глокен... на палубе, при свете дня, видно, что, хоть  он
и носит дурацкие яркие галстуки, одежда на нем тусклая и убогая,  а  башмаки
дырявые. Почти все его избегают. Он отпугивает людей  своим  видом:  слишком
явно, слишком безысходно его несчастье, так и чудится -  подойди  поближе  и
сам его подхватишь, точно заразную болезнь. По ночам,  в  темноте,  за  этой
занавеской, облаченный в красную шелковую пижаму, какие он видит сны о своей
судьбе?
     Дэнни с задумчивым видом натягивал брюки.
     - Послушайте, - вдруг сказал он Дэвиду, - заметили вы ту девочку в юбке
с красными оборками. Пастора ее зовут? Похоже,  штучка  с  огоньком.  И  она
давно строит мне глазки. Сколько это может стоить, по-вашему?
     - Да, наверно, смотря по карману покупателя, - сказал Дэвид.
     - Ну, в моем-то  кармане  сейчас  не  густо.  Но  я  все-таки  попробую
разведать, как и что. Нам же почти месяц торчать тут,  на  пароходе.  Это  ж
вечность. Шутка ли, столько времени поститься.
     -  Лучше  поостыньте  и  потерпите  до  Берлина,  там  государство   их
проверяет, а то как бы вам еще до Бремерхафена не пришлось  идти  к  доктору
Шуману.
     - Понимаю. - Дэнни слегка побледнел. - Я уж об этом думал. Но  есть  же
средства... в общем, наверно, я сумею поберечься...
     - Средства иногда помогают, а иногда и нет, - заметил Дэвид. -  Что  бы
там ни говорили, а надежных способов еще не придумано.
     - А, черт! - вырвалось у Дэнни поистине  криком  души.  Он  выпрямился,
оглядел себя в зеркале, последний раз провел щеткой по волосам. - А  с  виду
она что надо, здоровая и вообще.
     - Внешность бывает обманчива, - съехидничал Дэвид.
     - Что ж, - сказал Дэнни. - До этого еще далеко. Мне  никак  не  удается
поймать ее одну. Они все время держатся  стадом,  так  что  и  словечком  не
перекинешься с глазу на глаз.


     Детка идет на поправку, решила фрау Гуттен. За завтраком  она  припасла
для него еды, потом посовещалась с мужем, накормила бульдога, и  он  поел  с
большим аппетитом. Фрау Гуттен с удовольствием на это смотрела.
     - Милый Детка, - вздохнула она, - он такой чуткий, такой тонкий, а есть
вынужден, уткнувшись носом в землю, как самое обыкновенное животное,  -  это
так обидно. Он достоин лучшей участи.
     - Его это ничуть не огорчает, дорогая моя Кетэ, - сказал муж. - В такой
позе ему гораздо удобнее, таково строение его скелета. Было бы неестественно
и неправильно для него есть сидя. Мне приходилось видеть, как дети  пытались
приучить своих любимцев есть за столом, они  просто  не  понимали,  что  это
жестоко, тратили столько труда понапрасну и только мучили животных.  Нет,  я
думаю, нашему славному Детке живется совсем неплохо и  он  не  лишен  ничего
такого, что ему положено.
     Фрау Гуттен, как всегда успокоенная и  утешенная  словами  мужа,  взяла
Детку на поводок, и все трое  пошли  прогуляться.  Семь  кругов  по  палубе,
рассчитал профессор Гуттен,  как  раз  составляют  моцион,  необходимый  для
здоровья. Но бульдог, который поначалу двигался довольно бойко,  на  третьем
круге уже еле плелся, а  на  четвертом  остановился,  застигнутый  очередным
приступом морской болезни,  и  его  тут  же  позорнейшим  образом  стошнило.
Профессор опустился на колени и поддерживал ему голову, а фрау Гуттен  пошла
позвать матроса с ведром воды.
     Отойдя на несколько шагов, она услышала хриплый, дружный взрыв  хохота,
в котором не было ни малейшей веселости, и даже вздрогнула, узнав по голосам
испанских танцоров. Водилась за ними такая привычка: сидят всей компанией  и
вдруг, ни с того ни с сего, разражаются этим ужасным хохотом, а лица у  всех
мрачные, и это значит - они над кем-то насмехаются. Смотрят на тебя в упор и
смеются так, будто ты самое нелепое существо на свете, а глаза  у  всех  как
лед, и ни в чем они не находят радости, даже в  насмешках  над  тобой.  Фрау
Гуттен с самого начала все это заметила и побаивалась их.
     Она, и не глядя, чувствовала, что испанцы  смотрят  на  ее  мужа  и  на
злополучного Детку, - и не ошиблась. Всей оравой  они  двинулись  навстречу,
пронеслись мимо двоих несчастных, а ее на  ходу  смерили  с  головы  до  ног
недружелюбными взглядами. Они скалили зубы и смеялись этим  своим  зловещим,
невеселым смехом. И она остро ощутила, что толста и стара и ноги у  нее  как
бревна; беглый, злой и насмешливый взгляд гибких молодых испанок яснее  слов
сказал, что и ее вид, и все существо заслуживают только презрения.
     Она отыскала матроса, рослого славного парня с  добрым  честным  лицом,
морскую болезнь такому видеть не в  новинку.  Он  принес  воды,  прибрал  за
Деткой и ушел. Гуттены уложили бульдога возле своих шезлонгов, подсунули ему
под голову купальные полотенца и сели в  каменном  молчании,  чувствуя  себя
посмешищем для этих мерзких людишек, которым совершенно  напрасно  позволили
плыть первым классом. Фрау Гуттен не  сомневалась,  что  внизу  есть  немало
хороших людей, гораздо более достойных места на верхней палубе.
     В Мексике Гуттены за долгие годы  привыкли  чувствовать  себя  легко  и
непринужденно среди солидных, образованных немцев, которые жили в достатке и
к которым мексиканцы того же круга относились с величайшим уважением.  Никто
и не думал насмехаться над их полнотой и над их привычками. А  вот  с  этими
gachupmes, испанцами худшего разбора, мексиканцы умели  обращаться,  как  те
того заслуживают! Гуттенам запомнилось ходячее мексиканское  выражение,  его
постоянно повторяли немцы -  жители  Мехико:  мексиканцы  терпеть  не  могут
американцев, презирают евреев, ненавидят испанцев, не  доверяют  англичанам,
восхищаются французами и любят немцев. Некий  умнейший  мексиканец  хорошего
происхождения однажды на званом обеде сочинил эту поговорку, и она мгновенно
привилась в их тесном кругу. Вот такое помогает примириться с жизнью в чужой
стране с  разношерстным  населением  и,  в  общем-то,  довольно  варварскими
обычаями.
     Профессор Гуттен долгие годы  стоял  во  главе  лучшей  немецкой  школы
Мехико, ее маленькие ученики носили круглые форменные  шапочки  и  ранцы  за
плечами, маленькие ученицы ходили в скромных неярких платьях и черных перед-
ничках, а белокурые волосы аккуратно заплетали в косы. Порой,  стоя  у  окна
своего класса, в большом, солидном доме франко-мексиканского стиля (немецкая
колония купила его и перестроила на благоприличный немецкий лад),  профессор
Гуттен смотрел, как степенными, но бодрыми стайками расхаживают эти дети,  и
так безукоризненно чисты их лица и скромная одежда, так безупречны манеры  и
кроток облик этих юных немцев,  так  безупречно  правильно  говорят  они  на
родном языке... минутами профессору даже чудилось, что  он  в  Германии.  О,
если бы весь мир мог  существовать  так  чинно,  упорядочение,  опираясь  на
правила строгой добродетели! Не  часто  осеняла  его  эта  надежда,  но  она
помогала ему  ощутить  себя  участником  великого  движения  человечества  к
совершенству, без  сомнения,  она-то,  как  он  однажды  признался  жене,  и
помогала ему жить. Но у Гуттенов свое тайное горе,  своя  беда.  У  ни