хов"?
     - Пить, пить, Иоганн, мальчик мой, - повторил он.
     Ответа не было. Долгое молчание, потом кресло мягко  заколыхалось,  его
куда-то покатили. Завернули за угол, и тут на колени  старика  упала  черная
тень, отброшенная головой и плечами  племянника,  и  протянулась  на  палубу
впереди. И молчание тоже тянулось и наконец прорвалось ненавистью.
     -  Пить  захотел?  -  притворно-заботливым  тоном  спросил  Иоганн,   с
утонченной жестокостью изображая, как сказал бы эти слова человек добрый. И,
осмелев, точно ядовитым  плевком  докончил:  -  Ничего,  подождешь,  вонючий
покойник.
     - Постыдись, Иоганн, - спокойно сказал дядя. - Бог тебе судья.
     Иоганн молча, рывком  повернул  кресло,  торопливо  покатил  его  через
главный салон, вниз по трапу, по длинному коридору и, наконец, в их  душную,
пропахшую болезнью и лекарствами каюту. С порога он попросту толкнул кресло,
оно пересекло каюту и с разгону ударилось о противоположную стену. Графф  не
протестовал, даже не повернул головы. Кресло скользнуло немного  вбок,  и  в
душе Иоганна молнией блеснула пугающая  надежда:  он  увидел,  веки  старика
сомкнуты, челюсть отвалилась, точно у мертвеца. Племянник захлопнул дверь  и
почти бегом кинулся обратно на палубу, внутри у него все сжималось от  ужаса
и ярости, неистовый стук сердца отдавался в ушах, глаза ослепленно мигали. И
все же, хоть и смутно, он разглядел Кончу. Замедлил шаг, подошел к  борту  и
уставился на нее; а она молча, неподвижно уставилась на него,  подзывая  его
взглядом. Но он не подходил, и  его  алчный,  упорный  взгляд  придавал  ему
странное сходство с голодным тигром, впившимся глазами  в  жертву,  он  даже
зубы оскалил. Конча не раз видела такое выражение лица, и оно ее никогда  не
смущало. Напротив, она веселилась, в ее довольно  скучном  занятии  приятное
разнообразие - встретить  вот  такого  юнца,  жадного,  неловкого,  горящего
нетерпением. Она и сама была еще очень молода, младшая в их бродячей труппе,
еще не совсем очерствела - и ее ничуть  не  обманул  вид  этого  несчастного
мальчишки, который пожирал  ее  взглядом,  точно  звереныш,  спрятавшийся  в
кустах; сгорбился, руки в карманах, прикидывается, что все ему нипочем,  изо
всех сил старается стать мужчиной.
     Конча с улыбкой направилась к нему и еще издали протянула  руки.  Одним
прыжком Иоганн  очутился  перед  ней,  схватил  за  талию  и,  оставаясь  на
расстоянии вытянутых рук, пошел с нею в танце, а  лицо  у  него  по-прежнему
было такое, словно его бросает то в жар, то в холод.  Конча  ткнулась  лицом
ему в грудь, обнаженную под распахнутой рубашкой, жадно втянула ноздрями его
запах. От него пахло младенческой  чистотой,  но  сквозь  эту  свежесть  она
учуяла запах настоящего мужчины, самца. Тогда она крепче сжала  его  руками,
выпятила грудь под тонкой тканью  потрепанного  черного  платьишка,  выгнула
шею; она выступала горделиво  и  кокетливо  и  что-то  бормотала,  ворковала
голубкой. Запрокинула голову, вскинула на  Иоганна  сияющие  глаза,  глянула
прямо в душу долгим волнующим взглядом и  многозначительно  ему  улыбнулась,
потом тихонько прильнула к нему всем телом, прижалась матовой  щекой  к  его
груди и словно уснула. Но во сне ли, наяву ли, а  ее  стройные  узкие  бедра
мерно, неутомимо покачивались, она легко ступала, поворачивалась, кружилась,
своим тонким искусством она владела в совершенстве. Понемногу отчаянное лицо
Иоганна разгладилось, смягчилось, он прижался  щекой  к  ее  гладким  черным
волосам и продолжал танцевать с закрытыми глазами.
     В общем, довольно обычная игра, думал Фрейтаг. Какую бурю может поднять
инструмент, чьи возможности на удивленье ограничены,  тростниковая  дудочка,
только и способная снова и снова повторять все те же несколько нот...  но  в
этой девчонке, несомненно, что-то есть. Она может малого  кое-чему  научить.
Это  ему  в  жизни  пригодится.  Сразу  видно,  Конча  не  просто  исполняет
непременный заученный обряд, как заводная кукла, как танцевала она во  время
общей репетиции, - нет, она вкладывает в свое занятие душу или что там у нее
вместо души, и не напрасно. Фрейтаг всегда считал,  что  этот  золотоволосый
юнец, мягко говоря, умом не блещет, а сейчас было ясно: испанка  довела  его
до почти идиотского блаженства, разом по  крайней  мере  наполовину  утолила
терзавшее его безнадежное желание - он ведь не знал,  что  страсть  его  так
проста, так обычна и в его возрасте, при том, что он здоров и крепок, ее так
легко  удовлетворить.  Отчего  бы  ему  не  улыбнуться  жизнерадостно  и  не
побренчать монетами в  кармане?  Впрочем,  он  явно  зависит  от  умирающего
дядюшки, в кармане у него наверняка пусто, и, конечно, потому-то ему и не до
жизнерадостных  улыбок.  Старая  история.  Фрейтаг  вновь  обрел   привычное
самодовольство, отвернулся от танцующей парочки и пошел своей дорогой.


     Весь день Дженни терпеливо сносила угрюмое молчание  Дэвида,  а  он  за
столом сидел рядом  с  нею  надутый,  добела  сжав  губы,  и,  когда  оба  в
напряженном безмолвии ходили по палубе, самый воздух между  ними,  казалось,
болезненно содрогался при малейшем дуновении ветерка;  наконец  ее  терпение
лопнуло, и она ушла в  каюту  писать  письма  родным.  Сколько  она  ему  ни
рассказывала, он не верил, а между тем в одном из южных штатов была у Дженни
небольшая, но связанная прочными узами семья: родные и двоюродные  братья  и
сестры, дядюшки и тетушки и даже маленькие племянник и племянница - все  как
полагается, и она,  сама  этому  удивляясь,  издали  довольно  нежно  к  ним
относилась. "Дорогая..." - начала она и не впервые  подумала,  что  неважно,
кому из них первому написать, ведь все занимали, как  Дженни  это  называла,
единую семейную позицию: очень мало зная о  том,  как  она  живет,  все  они
подозревали худшее и притом, твердо зная,  сколь  слаб  человек  по  природе
своей, решительно не одобряли  ее  с  высот  своей  нравственности.  Девушке
полагается жить, где родилась, а раз уехала из дому, добра  не  жди.  Вот  к
чему сводятся их взгляды, думала Дженни, а знай  они,  как  все  обстоит  на
самом деле, у них бы кровь застыла в жилах. Да уж, только попробуй подойти к
родным поближе, и они накинутся на тебя с иглами  и  скальпелями,  заберутся
под кожу, не остережешься - и вопьются в тебя, и высосут из тебя все соки. А
все равно ты их любишь, и они  любят  тебя,  и  странное  сплетение  жадной,
требовательной, безысходной нежности и ожесточения  неразрывно  связует  вас
живой сетью обнаженных нервов.
     Быть может, по доброй воле ты нипочем бы не выбрала себе  такую  родню,
знаться бы с такими не захотела. Но  это  твоя  семья  -  и  ничего  тут  не
поделаешь, и ты связана с ними на всю жизнь, до скончания века. Тут  Дженни,
застывшая в смутном раздумье, с пером в руках, перестала себя уговаривать  -
и уже не мысли, не слова, а глубочайшее внутреннее чувство подсказывало  ей:
не может она жить поблизости от родных, ее  слишком  пугают  их  слабости  и
грехи - ведь это и ее грехи и слабости; а почти все их  добродетели  ей  еще
отвратительней, чем грехи. Сколько лет она вела сложную войну, отбивалась от
этих людей, чтоб не врывались в ее жизнь; потом годами старалась не обращать
на них внимания, забыть их, возненавидеть - а  кончилось  тем,  что  она  их
любит (ведь это естественно, уж так устроено природой) и сама это  признает;
покоя эта любовь не принесла, а все же ощущаешь какую-то почву  под  ногами.
Нет, она не стала бы искать у них ни помощи, ни  утешения,  ни  похвалы,  ни
понимания, ни даже любви; но оказалось, что она просто не может уйти от  них
навсегда. Они - ее семья, а она, Дженни, -  блудная  дочь;  они  нипочем  не
дадут ей об этом забыть, они не могут скрыть злость и  досаду  и  понемножку
злословят о ней между собою, чтобы оправдать свое отношение к  ее,  как  они
выражаются, "предательству".
     И уж конечно, их не проведешь, ни на минуту они не поверят этому вздору
- будто она хочет рисовать, стать  "художницей".  Если  молодая  женщина  из
порядочной семьи покидает родной дом и родные края, причина  тут  одна:  она
намерена вести бесстыдную, безнравственную  жизнь  в  таком  месте,  где  ее
родственники и весь круг знакомых не могут  ни  сдержать  ее,  ни  наказать.
Художница, как бы не так! Ну и малевала бы своими красками,  сидя  дома,  на
задворках!
     Все это и  еще  многое  другое  проносилось  даже  не  в  мыслях,  а  в
кровеносных сосудах Дженни, а рука ее меж тем выводила на  бумаге:  "Дорогой
брат (или сестра, или милый  племянник,  или  милая  тетя)...  погода  очень
хорошая, становится прохладнее... я чувствую себя прекрасно...  так  приятно
будет  побывать  в  Париже...  напишите,  как  вы  живете...   всегда   ваша
любящая..." Еще бы не ваша, еще бы не любящая, дорогая моя семейка, черт  бы
вас всех побрал! Она вкладывала в конверт последнее по счету  письмо,  когда
появилась Эльза, только что из кино, - глаза еще мокры от слез, но  оживлена
и жаждет поговорить.
     Она села на край своей койки, начала вынимать шпильки.
     - Маме не понравилась моя новая прическа, - застенчиво сказала она.
     - По правде сказать, мне тоже, - ответила Дженни. - Прежняя вам  больше
идет.
     Фильмы на корабле показывали в первый раз, и Дженни  предложила  Дэвиду
пойти посмотреть; он заявил, что  не  понимает,  с  какой  стати  нужно  так
по-дурацки убить вечер, а Дженни мигом возразила, что не понимает, можно  ли
убить вечер глупее, чем они делают это сейчас. Тем разговор  и  кончился,  и
они провели вечер врозь, Дженни - за писанием писем.
     А  Эльза,  как  выяснилось,  получила  большое   удовольствие.   Фильмы
показывали как раз такие, какие ей больше всего нравятся, в Мексике таких не
увидишь - там больше все про каких-нибудь разбойников, которые скачут верхом
по горам и поджигают ранчо; и скверные женщины всегда гоняются за мужчинами,
и разные негодяи обманывают друг  друга.  Нет,  здесь  показали  две  совсем
другие картины - немецкие, и такие милые. И пока Эльза  готовилась  ко  сну,
она подробно все вспомнила и пересказала. Одна картина  была  про  красавицу
дочку мельника, ее полюбили два богатых и знатных  господина,  отец  и  сын.
Отца она отвергла, а он запретил сыну, которого она  полюбила,  жениться  на
ней. И устроен был злодейский заговор, два негодяя - слуги старого  помещика
- схватили девушку, когда она собирала цветы у мельничной запруды, и утащили
в сторожку лесника, грубого человека, вдовца, у которого была дочь таких  же
лет, и насильно обвенчали, и  все  это  делалось  по  приказу  бессердечного
старого помещика.
     - А где же был его сын? - спросила Дженни, наклеивая марки на конверты.
     - Он как раз уехал путешествовать, - объяснила Эльза. - Но дочь лесника
придумала,  как  помочь  бедняжке.  Она  сделала  вид,  что  идет   помогать
новобрачной  раздеться,  а  вместо  того  связала  простыни  и  помогла  той
спуститься из окна ее комнаты, и новобрачная побежала через лес домой -  ах,
как было красиво, вершины деревьев освещала луна! - а злодей-лесник погнался
за беглянкой, но на мельничной  плотине  он  поскользнулся  -  не  случайно,
понимаете, это его Бог наказал, - и упал в воду и утонул. И как  раз  в  это
время возвращается молодой господин и все узнает - и дочь мельника,  которая
овдовела, оставшись невинной девушкой, достается ему!
     - А что произошло со старым помещиком? - спросила Дженни.
     - Он раскаялся и благословил их,  -  сказала  Эльза.  -  Все  кончается
свадьбой в большой церкви, там много цветов и музыки, и потом все танцуют на
деревенском лугу. Хорошо бы, почаще показывали такие картины... эта  девушка
такая хорошенькая, и молодой человек такой красивый,  и  они  так  счастливы
вдвоем!
     - Да, это настоящий свадебный торт, глазури и сусальных голубков и  роз
на нем сколько душе угодно, - сказала Дженни. - Когда-нибудь и у  вас  будет
такой торт.
     - Надеюсь, - вздохнула Эльза, но, как  всегда,  в  ее  голосе  сквозило
сомнение. - И вторая картина была тоже очень милая...
     Дженни потянулась за  теплым  шарфом,  прикрыла  им  колени  и  уселась
поудобней, дожидаясь, пока это кончится.
     - Было немножко трудно следить, очень уж там много всяких  событий,  но
герой - молодой красивый эрцгерцог - хотел жениться только  по  любви  и  не
пожелал из одного лишь  сыновнего  послушания  обвенчаться  с  графиней  фон
Хогенбрехт, которой прежде в глаза не видал, а любящие родители  уже  совсем
было сладили эту свадьбу,  они  ему  хотели  только  добра,  вы  же  знаете,
родители всегда так, - неожиданно перебила себя Эльза, на минуту возвращаясь
к обычному здравомыслию. - Ну и вот, несчастным старикам надо  было  только,
чтоб сын был счастлив, и они  как-то  сговорились  с  родителями  графини  и
решили устроить, чтобы молодые люди встретились переодетые  и  приняли  друг
друга за простолюдинов. Понимаете, графиня тоже  очень  романтичная  и  даже
отказалась встретиться с эрцгерцогом, потому что она тоже хочет выйти  замуж
только по любви. Ну и вот, отец с матерью ей говорят, что  пора  ей  немного
узнать жизнь и научиться править в своем замке, и  пускай  она  переоденется
прачкой и в день большой стирки пойдет с другими  служанками  на  реку.  Но,
конечно, ей не надо самой стирать, она только будет распоряжаться работой. А
тем временем подстроили так, что эрцгерцог, переодетый лесничим,  со  своими
людьми поехал на охоту в эти края. И вот он видит эту  красивую  девушку,  а
она видит его, и, конечно, они влюбились с первого взгляда, в этом вся соль!
И молодой эрцгерцог говорит отцу с матерью, что он полюбил на  всю  жизнь  и
женится только на этой прачке и ни на ком другом. Ну,  родители  обоих,  как
было задумано, прибегают  к  разным  хитростям  и  чинят  влюбленным  всякие
препятствия, потому что им надо убедиться, что это настоящая большая любовь.
А эрцгерцог  и  графиня  каждый  раз  стараются  улучить  минуту  и  убегают
переодетые и тайком встречаются в лесу. И так продолжалось много времени,  а
потом наконец все открылось; и тогда справляют пышную свадьбу в великолепном
соборе, а потом в замке задают роскошный бал, и все слуги  танцуют  на  лугу
перед замком. Ох, вы подумаете, что я совсем дурочка, - вдруг сказала Эльза.
- Нет, я уже знаю, что в жизни все по-другому, - я ничего такого не  жду.  А
все-таки я не понимаю этих студентов с Кубы.  Даже  тот  высокий,  красивый,
который хорошо поет - который мне нравится, помните? - ну вот,  и  он  такой
же, как все. В кино, во время любовных сцен и даже в самых грустных  местах,
они без конца насмехались, и свистели, и мяукали, просто ужасно  себя  вели,
так что стюард попросил их быть потише. Тогда они все поднялись и  вышли,  и
эта ссыльная графиня с ними, и она тоже смеялась над фильмом. Я не  понимаю,
почему люди  такие  черствые...  оба  фильма  очень  милые,  в  них  столько
прелестных сценок...
     - Беда в том, что эти студенты просто еще не родились на  свет,  каждый
из них - просто дурной сон, приснившийся  его  родителям,  -  резко  сказала
Дженни. - Постарайтесь забыть об этом кубинце, Эльза.
     - Как же мне о нем забыть, если я каждый день его вижу? - не без досады
возразила Эльза. - А про эту "кондесу" моя мама  говорит,  что  она  хоть  и
графиня, а все равно сомнительная особа, и чтобы я ни  под  каким  видом  не
смела с ней разговаривать. Как же я стану разговаривать  с  женщиной  старше
меня, если она со мной первая не заговорит? Но я ужасно хотела бы знать, как
может себя чувствовать женщина такого сорта!
     - Однако вы делаете успехи, -  улыбнулась  Дженни.  -  И  придет  же  в
голову... что бы сказала ваша мама? А теперь объясните-ка, такой был веселый
вечер, такие хорошие фильмы - почему же вы после всего этого плакали?
     - Иногда  я  чувствую  себя  очень  счастливой,  а  потом  сразу  очень
несчастной,  -  просто  призналась  Эльза  и  утерла  глаза:  на  них  опять
навернулись слезы.
     - Ну, если дело только в этом, тогда не  страшно,  -  поспешно  сказала
Дженни. - Мне еще не хочется спать. Пойду пройдусь  по  палубе,  погляжу  на
луну. Доброй ночи.
     - Доброй ночи, - уже спокойнее отозвалась Эльза.
     И после смятения, что наполняло ее долгий сумбурный день, погрузилась в
блаженные сны.


     Фрау Шмитт  слишком  недавно  стала  вдовой,  не  успела  привыкнуть  к
беззащитности и от недавних  столкновений  с  миром  мужского  непостижимого
своенравия как-то оробела. С удивлением она начала понимать, что  у  нее,  в
сущности, и не было никогда ни знакомых  мужчин,  кроме  мужа,  ни  знакомых
женщин - только жены приятелей ее мужа да  старые  девы  учительницы,  такие
чуждые чисто женским тревогам, о которых ей хотелось бы поведать, словно они
были существами какой-то другой породы. Много лет она почти ни с кем,  кроме
учеников младших классов, не встречалась иначе как  в  обществе  мужа;  если
вдуматься, она всю свою замужнюю жизнь прожила в полном смысле слова рядом с
ним. После войны здоровье у него стало такое, что порой он казался ей  малым
ребенком; порой, когда ему становилось лучше, он был ей как  добрый,  чуткий
брат; и все равно она всегда чувствовала - у нее есть муж. Но как  плохо  он
приготовил ее к тому, что она может  остаться  в  жизни  одна!  Куда  теперь
податься, с кем поговорить, от кого ждать доброты и чуткости?
     И когда на носовой палубе появился доктор Шуман и одиноко стал у перил,
фрау Шмитт почудилось, что само небо вняло ее молитве. Она  подошла  к  нему
ближе, насколько это допускали приличия, стараясь не показаться  навязчивой:
хоть минуту побыть бы рядом  с  этим  человеком,  один  вид  его  утешает  и
обнадеживает, он кажется воплощением всего, что есть на  свете  правильного,
хорошего и добропорядочного...
     Он стоял к ней в профиль, и можно было восхищаться благородным дуэльным
шрамом, рассекающим его левую щеку. У мужа шрам был не менее внушительный, и
она всю жизнь им гордилась. Этот шрам напоминал ей о некоторых  утешительных
истинах: что семья мужа занимала в обществе более высокое положение, чем  ее
семья, а сам он благодаря своим студенческим дуэлям  поднялся  еще  выше;  и
вообще он мог жениться куда выгодней, найти богатую  невесту.  И  однако  он
выбрал ее, хотя приданое за ней давали пустячное, а  братья  ее  никогда  не
дрались на рапирах; и он сам говорил ей, что ни  разу  не  пожалел  о  своем
выборе, а она всегда была ему за это благодарна. Лицо  доктора  Шумана  шрам
украшал наивыгоднейшим образом, свидетельствуя о благородном духе: ведь если
студент дрогнет, чуть-чуть отвернется или наклонит голову, рапира противника
рассечет ему скулу, а то и лоб (она видела множество таких шрамов) -  и  это
для него позор, разве что тут виновата неловкость противника, но  нельзя  же
всю жизнь ходить и объяснять, что дрался  с  несмелым  фехтовальщиком!  Фрау
Шмитт  уже  немного  надоело  слушать,  как  хвастает   своим   мужем   фрау
Риттерсдорф: вот кто был  завзятый  дуэлянт,  всегда  бросал  вызов  первым,
всегда выходил победителем, на левой щеке четыре шрама чуть не вплотную друг
к другу, и каждый - прелесть, не какие-нибудь  там  царапины!  Ну,  пожалуй,
фрау Риттерсдорф несколько преувеличивает. И потом, одного хорошего шрама  в
подходящем месте вполне достаточно -  ведь,  в  конце-то  концов,  зачем  он
нужен? Затем, что эта живая зарубцевавшаяся  плоть  -  символ,  своего  рода
медаль за храбрость. Однажды достигнув такой  награды,  благородный  человек
может посвятить себя другим делам и занятиям.
     Исполненная робкого благоговения,  фрау  Шмитт  потихоньку  подобралась
поближе к доктору, он обернулся к ней со своей  серьезной  улыбкой,  которая
так ее восхищала, и уже хотел заговорить, как вдруг вечернюю тишину нарушили
хриплые голоса, хором распевающие "Кукарачу". Из  салона,  окруженная  своей
нелепой свитой, выплыла condesa в  свободном,  ниспадающем  с