оришь? Маноло меня убьет... почем я знаю?
     - Погоди, узнаешь, - говорит Иоганн.
     Теперь он уверен в себе, можно ни о чем не беспокоиться, козыри у  него
в кармане. Лицо его светлеет, смягчается, на миг он порывисто сжимает  рукой
ее плечо - это почти похоже на нежность.
     И сомнения Кончи тоже рассеялись.
     - Ладно, - говорит она. - Если обманешь, я тебя убью.
     И зарывается лицом ему под мышку.
     - Вон как? - снисходительно,  как  господин  и  повелитель,  спрашивает
Иоганн. - Что ж, попробуй. - Останавливается в полутемном  коридоре,  быстро
поворачивает ее лицом к себе и обеими руками легонько берет за горло. - Так?
     Конча вздрагивает от удовольствия, с улыбкой, без тени тревоги  смотрит
на него снизу вверх.
     - Нет, не так. По-другому. Я умею лучше.
     Они смеются, глядя друг на друга, и идут дальше, Иоганн обнимает ее  за
плечи.
     - Вот и пришли, - говорит  Конча,  открывает  дверь,  входит  первая  и
зажигает свет.
     Она ждала, что он тотчас набросится на нее, ждала грубого,  неуклюжего,
бестолкового  насилия,  слишком  часто  она  видела   такое   у   неопытных,
изголодавшихся юнцов; а могло быть и хуже - паника,  бессилие  и  злость  на
бессилие или даже убийственное отчаяние, и тогда надо будет с ним нянчиться,
и льстить, и успокаивать, и осторожно от него отделаться, не  подавая  виду,
ведь мужчины в час такого позора нередко злы, несговорчивы, а то  и  опасны,
еще ее же во всем и обвинит и захочет отомстить ей за то,  что  унижена  его
мужская гордость. И она начеку, она готова ко всему; но Иоганн только  стоит
и выжидательно смотрит на нее, такой сияющий, и так золотятся его волосы. Ей
всегда нравились светловолосые мужчины, а этот, оказывается, еще и пылкий, и
ласковый, без затей; протянул руку, гладит ее шелковистые  черные  волосы  и
повторяет по-немецки:
     - Красиво, красиво!
     Она с облегчением засмеялась - славно, все будет проще, чем она думала!
- и взяла его руку в свои.
     - Входи, не смущайся, ты же со мной, нам будет хорошо! - Она  притянула
к себе его голову, поцеловала и начала развязывать на нем галстук.  -  И  ты
тоже помогай мне раздеться. Так забавней - все делать вместе. Скажи,  милый,
я у тебя самая-самая первая, да?
     Иоганн кивнул и покраснел, но тут же овладел собой:
     - А почему ты спрашиваешь?
     На это Конча предпочла не отвечать.
     - Скажи, ты меня любишь? Ну хоть немножко, самую капельку?
     - Не знаю, - сказал он хрипло и так  обхватил  ее,  что  она  с  трудом
стянула с него рубашку. И начал дергать перед ее  платья,  стараясь  открыть
его на груди.
     - Погоди, - сказала Конча. - Ты разве не хочешь, чтобы я сама для  тебя
очень-очень постаралась?
     Извиваясь всем  своим  гибким  телом,  она  высвободилась  из  дешевого
черного  платьишка,  сбросила  к  ногам  яркую  шелковую  нижнюю  юбчонку  и
остановилась перед ним обнаженная.
     - Я очень нехорошая, - сказала она поддразнивая, - вот увидишь.
     Но он, кажется, не слышал, и его  вовсе  не  требовалось  соблазнять  и
разжигать.


     Рибер опять угостил весь  оркестр  пивом  и  в  четвертый  раз  заказал
"Сказки венского леса". Мелодия Штрауса, шаумвейн, звездное небо, скользящая
в вихре вальса Лиззи - ее кроткое настроение так много обещало, - все вместе
приятно кружило ему голову, и, упиваясь сладостью настоящей минуты, он  едва
не позабыл о будущих наслаждениях. Детский слюнявчик  съехал  ему  под  ухо,
детский чепчик сполз  на  затылок,  ничто  на  свете  его  не  заботило.  Он
непрестанно  улыбался  во  весь  рот  и  сладко  причмокивал,  смакуя   свое
удовольствие, и при этом высовывал влажный розовый  кончик  языка.  Покрепче
обхватил талию Лиззи, сжал ее руку, прижался к ней плотным брюшком  и  вдруг
без слов, высоким тенорком затянул:
     - Там, ти-та-там, ти-та-там, ти-та-та-ам!
     Он пел, и резво подпрыгивал, точно козлоногий фавн, и проворно вертелся
на носках, и восторженно глядел снизу вверх на  Лиззи,  и  она,  точно  сама
нимфа Эхо, сейчас же откликнулась:
     - Ти-та-там!
     Да, Рибер чувствовал себя настоящим фавном,  легконогим  плясуном,  что
скачет по лужайке посреди  лесной  чащи,  и  его  острые  глянцевые  копытца
оставляют на мягкой, усыпанной листьями земле раздвоенные отпечатки, похожие
на цветы; а в вершинах  дерев  стонет  ветер,  будто  скрипка,  и  в  ветвях
перекликаются пичужки - ти-та-там - и вздыхают струны  арфы,  и  нимфа  ждет
козлоногого юношу-полубога, вот сейчас он взбрыкнет копытцами  и  прыгнет  к
длинноногой красотке в зеленом наряде, которой так нравятся  резвые  прыжки!
Траля-ля, ти-та-там! - самозабвенно,  восторженно  распевает  во  все  горло
молодой фавн и неистово вертится на носках, на самых кончиках острых  копыт,
а нимфа,  откинувшись  торсом  назад,  вихрем  носится  вокруг  него,  и  ее
кружевные юбки развеваются  сзади  и  неторопливо  взметаются  вверх,  точно
раскрывается веер.
     Грузно осев в кресле в обнимку с бутылкой пива,  Хансен  из-под  грозно
сдвинутых бровей свирепо смотрел на эту пару. Опять и опять они  проносились
мимо, в последний раз так близко, что юбка Лиззи обмахнула его колени -  это
просто оскорбительно, решил Хансен, пусть попробует повторить такую штуку, и
он подставит ей ножку, и растянутся оба на полу как  миленькие.  А  они  уже
снова приближались, мчались еще неистовей прежнего - и он  весь  подобрался,
выставил ногу. На этот раз разлетающиеся юбки Лиззи мазнули его по лицу,  он
замигал, сморщился, и тут башмак Рибера всей  тяжестью  отдавил  ему  носок.
Хансен глухо взвыл, вскочил, распрямился во весь рост и  с  размаху  обрушил
пивную  бутылку  на  беззащитную  лысину  Рибера.  Рибер   остановился   как
вкопанный, на лице его  выразилось  безмерное  изумление.  Брызнули  во  все
стороны осколки стекла, на лысине заалела  яркая  длинная  полоса,  побежали
книзу быстрые ручейки.
     -  Понятно?  -  сурово  вопросил  Хансен,   будто   он   сейчас   нечто
неопровержимо доказал. - Понятно?
     Удар этот еще глубже погрузил Рибера в игру воображения.
     - Бэ-э! Мэ-э! - заблеял он по-козлиному и с наскока  боднул  Хансена  в
весьма чувствительное место - прямиком под ложечку, в солнечное сплетение.
     Хансен согнулся вдвое, у него пресеклось дыхание. И вмиг, не  успел  он
перевести дух, на него опять с истошным воплем налетел Рибер и опять  боднул
изо всей  силы;  рубашка  Хансена  спереди  зарябила  безобразными  красными
пятнами.
     - А ну, прекрати! - тяжело выдохнул Хансен. Опять  согнулся  от  удара,
ладонью уперся в лицо Риберу, оттолкнул его. - Прекрати, ну, я говорю, ну!
     Рибер отшвырнул  его  руку  и  приготовился  атаковать  в  третий  раз.
Барабанщик из оркестра сдвинул на затылок свой бумажный  колпак  и  обхватил
Рибера - тот, ошеломленный неожиданностью, не сопротивлялся.  Скрипач  мягко
попытался удержать руку Хансена, швед стряхнул его, как котенка.  Удивленные
тем,  что  музыка  вдруг  смолкла,  студенты  (они  танцевали  с  испанками)
бросились  смотреть,  что  случилось,  и  при  виде  разрисованной  красными
струйками головы Рибера заорали: Que vive la sangre! Viva la Barbaridad! {Да
здравствует кровь! Да здравствует жестокость! (исп.).}
     Фрау Риттерсдорф и супруги Гуттен до сих пор сидели втроем - не столько
зрители, скорее наглядный образец приличия,  воплощенный  укор  неприличному
зрелищу. Теперь они демонстративно поднялись - никто, впрочем, не обратил на
это внимания - и вышли.
     - Нам очень посчастливится, если мы доплывем  живыми,  -  сказала  фрау
Риттерсдорф.
     Замечание столь справедливое, что Гуттены сочли излишним ответить.
     Потрясенная Лиззи стояла и смотрела на все расширенными глазами,  зажав
рот рукой, мучительно сморщив лоб. Скрипач потрепал ее по щеке  и  попытался
утешить.
     - Ничего, ничего, - сказал он.
     Это сочувствие только заставило ее очнуться и понять,  что  разразилась
катастрофа. Лицо ее  сморщилось,  она  отвернулась  и,  пригнувшись,  высоко
вскинув руки, с пронзительными, режущими ухо, совсем павлиньими воплями, как
безумная бросилась бежать. Скрипач поспешил за ней.
     - Позвольте вам помочь, фрейлейн, - сказал он. - Не ходите одна.
     Он хотел тронуть ее за плечо. Лиззи отшатнулась,  визгливо  засмеялась,
заплакала. Прошла мимо Рибера, даже не взглянув на него, и он тоже не видел,
как она ушла, не помнил, что она была рядом.  Хансен  одиноко  пошел  прочь,
крепко прижимая руки  к  животу.  Барабанщик  все  еще  поддерживал  Рибера,
который явно  ничего  не  соображал.  Отойдя  друг  от  друга  на  некоторое
расстояние, Рибер и Хансен внезапно остановились и перегнулись через перила.
Прошло несколько бурных минут, потом оба выпрямились,  отерли  физиономии  и
продолжали качаться вместе с ныряющим в волнах кораблем.
     К этому времени скрипач уже пожалел о  своем  рыцарском  порыве:  он-то
пытался помочь страдающей представительнице слабого  пола,  а  она  отвечала
черной неблагодарностью и всякий раз, когда он хотел  поддержать  ее,  взять
под локоть, визжала: "Не троньте меня!" - будто ее насиловали. А меж тем  ее
шатало, она шла по коридору, налетая то на одну стену, то на  другую,  -  и,
честное слово, никогда в жизни он не видывал такой уродины! Но  скрипач  был
рабом своего хорошего воспитания, а быть может, и природного добродушия;  он
не отступился от обузы, которую сам  на  себя  взвалил,  он  все-таки  довел
несносную бабу до нужной двери, постучал громко, насколько хватило смелости,
и стал ждать.


     Весь вечер Дэнни просидел в баре и  сейчас  впервые  с  трудом  слез  с
высокого табурета.
     - Есть дело, - сказал он. - Пойду займусь Пасторой. Она тут крутилась с
одним кубинцем. Пускай объяснит толком свое поведение... я ей покажу!
     Дэвид давно уже опьянел, но не получал от этого никакого  удовольствия,
в нем только все как-то притупилось... что ж, теперь он от всего отрешился и
может дать разумный совет этому Дэнни, которому явно на роду написано путать
и портить все, за что бы он ни взялся.
     - Вам бы спохватиться раньше, - сказал Дэвид. - Сейчас самообладание не
то. Вам не рассчитать расстояния и силы удара. Не забывайте, женщину куда ни
ударишь - все опасно, даже когда вы трезвый. У них все места  уязвимые,  они
взбучку плохо переносят.
     - Эта перенесет, - решительно заявил Дэнни.
     Он покачнулся, уцепился левой рукой за стойку, правой стукнул  себя  по
животу и громко икнул.  И,  словно  это  вернуло  ему  устойчивость,  прямо,
уверенно зашагал к танцующим. Дэвид пошел за ним в  надежде  поглядеть,  как
этого Дэнни хорошенько отбреют. Но ничуть не бывало, студент  сразу  же,  не
прекословя, уступил свою даму. И не успела Пастора отказаться и удрать,  как
очутилась в объятиях Дэнни; они пошли кружить вкривь и вкось, Пастора крепко
взяла его за локти, отстраняя от себя, а Дэнни в угрюмом молчании навис  над
нею и дышал ей в лицо ядовитым перегаром.
     - Пусти, от тебя вонь, как от  стервятника!  -  не  выдержала  Пастора,
отвернулась и попробовала вырваться.
     Дэвид с удовольствием понял, что все это сулит Дэнни  мало  радости.  И
про себя весело пожелал  ему  промаяться  весь  вечер  в  попытках  укротить
Пастору и остаться с носом.
     У него, Дэвида, своих забот хватает -  и,  по  обретенной  в  последнее
время привычке, когда от виски словно бы проясняется в голове и не так остро
мучают разные тревоги, он стал размышлять:  почему  он  утратил  уважение  к
себе? Почему позволяет женщине, да еще такой женщине,  как  Дженни,  день  и
ночь тяготить его мысли, терзать его чувства и нарушать его планы, и  тащить
туда, куда он вовсе не стремится, и в спорах бессовестно загонять в угол,  и
при помощи слез и любовных ласк играть на его слабостях, мешать его  работе,
доводить до пьянства... просто счету нет ее подлостям...  о  чем  он  только
думал, черт подери?! Не угодно ли, изо дня в день  он  напивается,  лишь  бы
избавиться от нее и от мыслей о ней, а что из этого  вышло?  Что  сталось  с
Дженни? Девушка, которую, как ему казалось,  он  хорошо  знал,  исчезла  без
следа, может быть, просто он сам ее выдумал, склеил из клочков  и  обрывков,
уцелевших от того, что воображалось и грезилось в мальчишеские годы. Хватит,
пора повзрослеть. Нет и не может быть на свете такой девушки, какою в  своих
мечтах он видел Дженни...
     Хмель едва не свалил его с ног. Он оперся на  перила,  обхватил  голову
руками, ноги подкашивались, мутило отчаянно - так с ним бывало очень часто и
с меньшими основаниями, - и однако сердце и воля  ожесточились,  словно  они
жили отдельной жизнью, неподвластные прихотям алкоголя.
     - Черт с тобой, Дженни, ангел, знать тебя не хочу. Не  желаю  больше  с
тобой воевать. Игра не стоит свеч. Не могу я больше так жить.
     Он услыхал свой голос и в отчаянии огляделся, но поблизости  никого  не
было. И явственно зазвучал  в  ушах  невыносимо  насмешливый  веселый  голос
Дженни:
     "...и тогда, лежа на пылающих угольях, отозвался император Куаутемок  и
спросил его: "Уж не думаешь ли ты, что я покоюсь на ложе из роз?"
     Она сказала это однажды, давно, когда он еще не  принимал  ее  всерьез;
когда  он  давал  ей  понять,  что  страдает  из-за  нее  и  чувствует  себя
несчастным, она всегда ухитрялась намекнуть, что и  она  тоже  несчастна,  и
виноват в этом он, но она уверена: стоит им обоим хорошенько постараться - и
их ждет блаженство несказанное. Но ни разу она не пояснила,  как  же  именно
надо стараться и кто должен начать первым.
     Мимо пронеслась Пастора - развеваются оборчатые юбки и черная кружевная
мантилья, лицо мрачнее тучи; оглянулась через плечо и  юркнула  в  ближайшую
дверь. За нею куда медленней, но упрямо и  целеустремленно,  качаясь  и  еле
сохраняя равновесие,  двигался  Дэнни.  Заметил  Дэвида,  подмигнул,  сказал
доверительно:
     - Она думает - удерет от меня. - И прибавил беспечно: - Дудки, негде ей
спрятаться, нет на корабле такого места. Уж я ее изловлю, будьте покойны.
     - Может, вам подождать до утра, будете в лучшей  форме,  -  посоветовал
Дэвид.
     Но Дэнни упрямо покачал головой.
     - Нет уж.  Сегодня  -  в  самый  раз.  Он  заковылял  дальше,  шатаясь,
спотыкаясь, размахивая руками, но все  же  добрался  до  двери,  за  которой
скрылась Пастора, прислонился на секунду-другую  к  косяку  и  вошел.  Дэвид
начал бесцельно бродить по кораблю, случайные встречные виделись ему  как  в
тумане - вот миссис Тредуэл со своим чопорным моряком...  злосчастная  Эльза
под конвоем родителей - наверно, ее отправляют спать... доктор Шуман - этот,
похоже, спит на ходу; все они проплывали мимо  Дэвида,  а  с  другого  борта
доносился все тот  же  нескончаемый,  опостылевший  вальс  "Сказки  венского
леса". Наконец Дэвид себе признался, куда идет и кого  ищет,  и  что  думает
увидеть; он уже ничего не чувствовал, все нервы словно омертвели,  и  однако
такая убийственная одолевала тоска, такое отчаяние, что  его  вдруг  пронзил
страх, впервые в жизни он испугался - вдруг он сейчас умрет! Но что  ж  было
делать, оставалось только  идти  дальше,  все  выше  по  трапам,  пролет  за
пролетом, на верхнюю палубу, к шлюпкам, и тут осторожно,  крадучись,  обойти
все кругом, и вот он нашел тех двоих, и они даже  не  прятались.  Конец  его
поискам, жаркая волна крови бросилась в голову,  как  будто  он  не  знал  с
самого начала, что застанет  их  здесь.  Вот  они  полулежат,  прислонясь  к
пароходной трубе, - уперлись подошвами в  палубу,  так  что  коленки  торчат
кверху; они тесно прильнули друг к другу, головы задумчиво склонены, висок к
виску. Слабо светит из-за бегущих облаков луна, и  видно  -  у  Дженни  лицо
бледно до голубизны, будто инеем подернуто, сомкнуты  веки,  сомкнуты  губы,
страдальческое лицо спящей. Фрейтаг  непринужденно,  уверенно  обнимает  ее,
одной рукой сжал ее руки на сомкнутых, беспомощно повернутых к нему коленях.
     У Дэвида похолодели руки и ноги, он мгновенно побелел,  осунулся,  даже
нос заострился, только вздрагивали ноздри,  он  и  сам  ощутил  эту  гримасу
безмерного отвращения. Его будто оглушило, все смешалось: самая обыкновенная
ревность, брезгливость,  оскорбленное  достоинство,  леденящая  ненависть  к
Дженни. И не понять, что всего омерзительней: самый  ли  смысл  этой  сцены,
бесстыдное  ли  наслаждение,  мучительно  исказившее   черты   Дженни,   или
самообладание Фрейтага - так непринужденно, привычно  он  ее  обнимает,  так
уверенна его повадка опытного укротителя женщин, прирожденного сердцееда.
     Вот это и в ту минуту, и потом было для Дэвида  всего  невыносимей;  он
едва не убил Фрейтага  за  такую  спокойную  снисходительность,  за  веселое
довольство и самодовольство в его лице. Негодяй явно ждал,  чтобы  Дженни  с
его искусной помощью окончательно уступила желанию,  чтобы  сама  пошла  ему
навстречу. И ничего они вокруг не замечали, поглощенные друг другом, будто в
башне или на необитаемом острове.  Фрейтаг  поднял  голову,  накрыл  ладонью
волосы Дженни, запрокинул  ее  голову  и  несколько  секунд  с  любопытством
разглядывал ее лицо, потом неторопливо, с наслаждением знатока  поцеловал  в
губы. Дженни  зашевелилась,  казалось,  она  хочет  глубже  зарыться  в  его
объятия. Так же спокойно, умело, без спешки и без волнения он тесней  прижал
ее к себе, осторожно выпрямил ее ноги, растянулся с нею рядом  на  палубе  и
положил руку ей на грудь.
     Все еще вглядываясь ей в лицо, он приподнялся на локте,  склонился  над
нею и вдруг замешкался, приник  щекой  к  ее  щеке,  точно  прислушиваясь  к
дыханию. Потом отвернулся, поудобней пристроил ее голову у себя на  плече  и
как-то странно засмеялся коротким, еле слышным,  затаенным  смешком.  Слегка
тряхнул голову Дженни, поцеловал ее, потом  приподнял,  посадил,  попробовал
поставить на ноги.
     - Стыд  и  срам,  красотка!  -  сказал  он  с  полнейшим,  невозмутимым
благодушием. - Надо же, в такую минуту - и вдруг обморок!
     Дженни тихонько застонала.
     - Оставьте меня в покое. Уходите, оставьте меня.
     - Вы прекрасно понимаете, что я не могу уйти  и  оставить  вас  тут,  -
сказал Фрейтаг чуть ли не как старший брат, которому  прискучили  ребяческие
капризы. - Вставайте, Дженни, не упрямьтесь.
     Дэвид, который все это время стоял, застыв  в  тени  пароходной  трубы,
повернулся и тихонько стал спускаться по трапу, он похолодел  от  ужаса,  от
безмерного унижения, в голове гудело, как в морской раковине.


     Баумгартнер сидел в баре;  клоунский  грим  его  размазался,  фальшивая
борода валялась под стулом, он неловко потянулся за ликерной рюмкой, толкнул
чашку, пролил кофе на салфетку. И молча  заплакал,  в  растерянности  утирая
рот, лоб, глаза салфеткой, как  платком.  Жена  не  спускала  с  него  глаз,
жестких и темных, точно два агата, и, понизив голос, сказала сурово:
     - Все очень стараются на тебя не смотреть. Тем самым, надо полагать, ты
не делаешь из себя всеобщее посмешище.
     Залпом, не чувствуя вкуса, он проглотил  бенедиктин  -  лучшее  дорогое
угощенье после праздничного ужина.  Поверх  стопки  блюдец,  выросшей  между
ними, дотянулся до жениной  руки,  легонько  постукал  по  ней  указательным
пальцем. Она только и увидела за салфеткой один заплаканный унылый  глаз  да
угол рта, дрожащий от невысказанных упреков.
     - Mein Liebchen {Любовь моя (нем.).}, - сказал он, - разве  ты  забыла?
Сегодня ровно десять лет, как мы поженились.
     - Что тут вспоминать? - беспощадно спросила она.  -  Что  это  были  за
десять лет? Сущий ад, с самого начала - небольшой земной ад.
     - Нет, - возразил Баумгартнер, - не с самого начала. Это неправда-
     Жена поспешно перебила его, полная неистовой  решимости  все  отрицать;
она только и знала, что несчастлива, что  все  надежды  ее  обмануты,  и  не
могла, не желала больше ничего помнить.
     - Может, по-твоему, я не знаю, что это было! Хоть б