как быть с этими дьяволятами, -  что
ж, они не хуже старших. И пускай  вытворяют,  что  хотят.  Он  разжал  руки,
словно отшвырнул  двух  гадюк;  близнецы  мигом  дикими  скачками  пустились
наутек. А моряк отвесил графине и доктору мнимо-почтительный поклон,  вложив
в него всю дерзость, на какую только  осмелился,  поправил  съехавшую  набок
фуражку и пошел прочь.
     Condesa,  блестя  глазами,  поглядела  ему  вслед  и   звонко,   весело
рассмеялась.
     - Бедняжка, он очень славный, но слишком молод...  так  молод,  что  не
помнит собственного детства. Милый доктор,  я  никогда  не  понимала  учения
церкви о первородном грехе. Дети просто звереныши, пока их не выдрессируешь,
- чему же тут ужасаться?
     - В этих двоих не заложено никакого доброго  начала,  -  сказал  доктор
Шуман. - Тут не на что надеяться. Зачем обманывать себя? Они плохо кончат.
     - Они и сейчас  достаточно  плохи,  -  сказала  condesa.  Откинулась  в
шезлонге, глубоко вздохнула. - А какое детство было у вас?
     - Самое невинное, - отвечал доктор Шуман, к нему уже вернулось  обычное
добродушие. - По крайней мере мне приятно так думать.
     - А, вам приятно так думать! Может быть, так оно и было, -  воскликнула
condesa. - Но неужели вы не помните ничего интересного?  Неужели  у  вас  не
было никаких веселых приключений?
     Доктор Шуман призадумался, потом словно бы  против  воли  улыбнулся  и,
наконец, решился выложить все начистоту.
     - Невинность, - начал он, - эта наша весьма сомнительная невинность...
     - Так значит, и у вас есть кое-какие забавные воспоминания. - И condesa
накрыла его руку своей, под шелковистой нежной кожей у  нее,  точно  голубое
деревцо, ветвились набухшие вены.  -  Чтобы  придать  вам  храбрости,  скажу
правду: я никогда не была  невинной,  никогда.  Во-первых,  обстановка  была
неподходящая, я росла  среди  прелестных  кузенов,  очень  бойких  и  пылких
мальчиков, любителей приключений, и сама была такая же. А главное, у меня не
было ни малейшего желания хранить невинность. Чтобы  какое-то  удовольствие,
какой-то секрет оставались мне недоступны? Да мне и подумать  об  этом  было
невыносимо!  И  я  сама,  без  посторонней  помощи,  очень  рано  обо   всем
догадалась. Отсюда до проверки опытом один шаг; от проверки до привычки путь
самый короткий. И я ни о чем не жалею, вот только не всегда использовала все
возможности.
     - А я и правда был невинен, сущий теленок, -  сказал  доктор  Шуман.  -
Этакая простая душа, ласковое послушное дитятко: радовался  жизни,  не  знал
никаких забот, верил всему, чему меня учили... лаской  из  меня  можно  было
веревки вить. И все-таки в пять лет я совратил  свою  двоюродную  сестричку,
которой было три года, а в шесть уже меня совратила девятилетняя девочка, мы
с ней вместе играли. В своем неведении мы  совершали  величайшие  нелепости,
это была даже не пародия... Обе подружки моих  детских  игр  были  премилые,
очаровательные, чистые девочки, они благополучно  выросли,  счастливо  вышли
замуж и добросовестно шлепали своих детей за малейшую провинность. И все же,
скажу я вам, тогдашние наши побуждения коренились в первородном грехе - и  я
верю в него так же неукоснительно, как в святое причастие...
     - А я ни в то, ни в другое не верю, - небрежно уронила condesa.
     - Но мне уж позвольте сохранить мою веру, - мягко сказал  доктор.  -  А
невинность... Кто знает, что это такое? Я ведь помню,  чувство  вины  всегда
было нераздельно с удовольствием, и однако они никак не задевали той стороны
моей жизни и тех поступков, которые основывались на законах  нравственности,
- эта сторона моего бытия казалась мне вполне осязаемой истиной, а отнюдь не
вымыслом и не мечтой, и я верю, она была невинной.
     - Где мне разобраться в такой премудрости, - сказала condesa. - Мы ведь
беседуем для собственного удовольствия, правда? Рассуждения  на  религиозные
темы наводят на меня тоску. Я грешила, как вы это называете,  и  это  давало
мне очень много радости, и не было у меня никакого чувства вины, -  заметила
она снисходительно, - Но вы, конечно, были просто очаровательны в детстве. Я
и тогда бы вас обожала. Должна признаться, водились за мной делишки довольно
низменные  и  прозаические.  В  четыре  года  я  уговорила  братишку  выпить
разведенный щелок, которым мыли кухонную раковину, - уверила  его,  что  это
молоко. Он набрал полный  рот,  выплюнул,  закричал,  бросился  бежать.  Все
обошлось, ему сразу хорошенько промыли рот, а меня  выдрали,  исколотили  до
синяков, тем и кончилось. И конечно же, я  ничего  дурного  не  хотела,  мне
только любопытно было, умрет  он,  если  выпьет  щелок,  или  не  умрет.  Но
взрослым этого не понять.
     - О, детство, пора нежного бутона, едва раскрывшейся почки, - промолвил
доктор.
     Оба весело засмеялись, поудобней откинулись в шезлонгах.
     - По правде сказать, это была совсем неплохая пора, - заметила condesa.
     Она взяла доктора за руку, так что пальцы их переплелись.
     - Я люблю вас, - вдруг ласково сказала  она,  -  И  даже,  пожалуй,  не
столько вас, хоть вы и очень милый, но я люблю то, что в  вас  воплощено.  В
мужчине мне нравится строгость, серьезность, непреклонность. Терпеть не могу
легкомысленных, робких, нерешительных, кто сам  не  ведает,  чего  хочет.  А
знаете, почему мне это противно? Потому что такому никогда не понять женской
души и женского сердца. Вы когда-нибудь изменяли своей жене?
     - Ну и вопрос! - воскликнул доктор Шуман.
     - Вот-вот, я же знала, что вы и удивитесь, и даже немножко возмутитесь.
Так и полагается, вы правы, как всегда. Но подумайте минутку. С моей стороны
это не только дерзость и пустое любопытство. И это, конечно, но есть  и  еще
кое-что, и вот в это вы должны поверить...
     Доктор Шуман высвободил свои пальцы, сплетенные с ее пальцами, сам взял
ее за руку и осторожно нащупал пульс.
     - Ну и как? - спросила она. - Успокаивается?
     - Прекрасный пульс, - ответил он. - У меня сейчас, пожалуй, похуже.  Но
я ведь вам говорил, - прибавил он и все-таки не удержался, снова упомянул  о
своем ненадежном сердце. - В любую минуту... - докончил  он  и  выпустил  ее
руку.
     - А я вам завидую, - сказала она. - Хорошо знать, как умрешь, и что это
будет сразу и не изуродует тебя. Вот бы и мне знать  заранее,  я  так  боюсь
долгих мучений,  вдруг  стану  некрасивая.  Не  хочу  сделаться  безобразным
трупом...
     - Вы до невозможности тщеславная женщина, - сказал доктор Шуман, и  это
прозвучало как похвала. - Я знаю, кому от рожденья дана  красота,  тому  она
дороже всех сокровищ. Нелегко явиться на свет красавицей, а уйти уродом.  Но
ведь красота - дар или достоинство из тех, которым невелика цена, с нею надо
родиться, ее не приобретешь и не заслужишь, и ценить ее надо бы не выше, чем
она того стоит.
     - А по-вашему, я сейчас красивая?
     - Да, конечно. - И, помолчав немного, доктор прибавил: - Вы задали  мне
вопрос. Скажу вам правду - я никогда не изменял своей жене.
     - Как мило с вашей стороны, - сочувственно сказала  condesa.  -  Должно
быть, иногда сохранять верность было очень скучно.
     Доктор Шуман всегда считал себя человеком  сдержанным,  но  сегодня  им
овладел какой-то демон откровенности.
     - Да, - сказал он просто, сам себе удивляясь. - Но и  жена  была  верна
мне, и, может быть, ей тоже иногда бывало скучновато.
     - А по совести, вы были такой  хороший  по  доброй  воле  или  во  всем
виновато больное сердце?
     - Сердце у меня всегда было крепкое,  только  года  два  как  сдало,  -
возразил доктор Шуман.
     В голосе его  сквозила  досада:  его  признание  обратили  во  зло,  и,
пожалуй, так ему и надо.
     - А все-таки вы меня любите хоть капельку?
     - Нет, - сказал он, - нисколько.  Нисколько,  если  я  хоть  что-нибудь
понимаю в любви. Конечно, это не  очень-то  рыцарский  ответ,  следовало  бы
ответить иначе, но не в моих правилах говорить не то, что я думаю.  И  разве
вам хотелось бы услышать неправду? Для этого, пожалуй, не время.
     Двумя пальцами condesa взяла его за подбородок и поцеловала в лоб - раз
и другой. На лбу остались два  круглых  красных  следа  от  помады.  Лицо  у
доктора было очень довольное, но совершенно спокойное.
     - Вы прелесть, - сказала она ему. -  Вы  молодец.  Я  люблю  вас.  -  И
прибавила: - Дайте-ка я вытру вашу перепачканную физиономию.
     Она лизнула свой обшитый кружевом платочек и стерла с его  лба  красные
пятна.
     - Если бы сейчас кто-нибудь нас увидел, подумали бы, что  мы  нежнейшая
супружеская пара, - сказала она.
     - Нас уже видели, - сказал доктор Шуман.  -  Видела  именно  та  особа,
которой это доставило самое большое удовольствие.
     И пока они сидели в молчании, сложив руки на коленях, слегка наклонясь,
и мирно глядели на воду, мимо прошествовала фрау Риттерсдорф.
     - Дивная погода, как раз подходящая, чтобы посидеть на палубе, - громко
и отчетливо сообщила она им, и в голосе ее звучало задушевнейшее  сочувствие
и понимание. Чуть  приостановилась,  передернула  плечами,  плотнее  окутала
тонким шарфом обнаженные руки и прибавила: -  Пожалуй,  все-таки  надо  быть
поосторожнее, вечером прохладно, особенно на море.
     Она весело улыбнулась и, наклонясь, жадным, испытующим взглядом впилась
в их лица. Оба  встретили  этот  взгляд  с  безмятежным  спокойствием.  Фрау
Риттерсдорф еще секунду помедлила и неспешно двинулась дальше,  на  прощанье
бросив через плечо:
     - Все-таки  вечерняя  прохлада  таит  в  себе  ревматизм  и  артрит,  а
молодость наша, увы, уже миновала.
     - Вот ископаемое! -  тоже  громко  и  ясно  своим  мелодичным  голоском
промолвила condesa, глядя в костлявую спину удаляющейся фрау Риттерсдорф.
     - Ну, полно, не надо так, - мягко упрекнул доктор Шуман.  -  Ехидничать
предоставьте ей.
     Видно было, что ему и досадно, и неловко.  Condesa  коротко  засмеялась
звенящим недобрым смехом. Помолчала. Лицо у нее стало печальное и усталое.
     - Не выношу женщин, - сказала она ровным голосом, никогда еще доктор не
слыхал, чтобы она  говорила  так  буднично-просто  и  так  искренне.  -  Мне
противно, что я женщина. Быть женщиной постыдно. Не могу с этим примириться.
     - Очень жаль, - сказал доктор Шуман. В глубине души он и сам  был  того
же мнения. Однако, верный долгу  мужчины,  постарался  ее  успокоить.  -  Вы
глубоко ошибаетесь. Возможно, быть женщиной - несчастье, очень многие из вас
так думают, но ничего постыдного в этом  нет  -  это  участь,  которую  надо
принять, как всякую другую. Скажу вам правду, - серьезно продолжал он, -  вы
уж слишком испорченное существо, и тут виновата вовсе  не  принадлежность  к
слабому полу. Есть немало мужчин с таким же нравом и с такими же привычками;
будь вы мужчиной, все равно вы натворили бы всяческих бед, из вас  вышел  бы
наркоман и совратитель.
     Condesa поднялась, легкая, как  облачко,  раскинула  руки,  словно  для
объятий, и, сияя улыбкой, наклонилась к Шуману.
     - Ну конечно! - радостно подтвердила она. - Но подумайте, тогда у  меня
была бы полная свобода и куда больше возможностей, и на меня не брюзжали  бы
старые ворчуны вроде вас!
     Доктор Шуман неторопливо встал и отступил, уклоняясь от ее ладоней, уже
готовых лечь ему на плечи.
     - Я не брюзжу, - сказал он гневно и резко, - а  вы  болтаете  глупости,
как самая сумасбродная женщина.
     - А вы - прямо как муж! - крикнула она уже ему в спину, потому  что  он
круто повернулся и пошел прочь. - Как последний сумасброд мужчина!
     Звонкий заливистый смех брызнул ему  вслед,  наводя  на  него  ужас,  и
доктор съежился, словно под струями холодного дождя. Condesa  бегом  догнала
его, взяла под руку, вложила тонкие пальцы в его ладонь.
     - Вы - душенька, и вы от меня так просто не избавитесь, - сказала она.
     Доктор Шуман тщетно пытался высвободить руку и при этом сохранить  хотя
бы видимость собственного достоинства. И тогда  она  отпустила  его  руку  и
преградила ему путь, глаза у нее сделались дикие, какие-то обезьяньи, в  них
не осталось ничего человеческого.
     - Стойте! - сказала она со смехом, который грозил  оборваться  слезами.
Взяла его руки в свои, на миг легко прислонилась головой к его плечу. -  Ох,
неужели вы не понимаете? Я устала, я с ума схожу, я умру, если не усну... Вы
должны сделать мне piqure {Укол (франц.).}, огромную дозу, чтобы я  проспала
несколько дней подряд... Нет, не уходите, не бросайте меня... вы не  можете,
не должны, я вас не отпущу! Помогите мне, я хочу покоя... дайте мне заснуть!
     Доктор Шуман схватил ее за руки, отстранил, зорко вгляделся в ее лицо -
может быть, все-таки можно отказать? Но то,  что  он  увидел  в  этом  лице,
заставило его мгновенно решиться.
     - Хорошо, - сказал он. - Хорошо.
     Condesa тотчас опустила руки, повернулась, и они пошли по палубе  к  ее
каюте. В коридоре, при неровном,  неярком  свете,  она  обратила  к  доктору
неузнаваемое, измученное, несчастное лицо.
     - Вы... вы такой добрый! Только не думайте, что  я  неблагодарная...  и
теперь я сдержу слово, я больше не прикоснусь к эфиру!
     - К эфиру? - сурово возвысил голос доктор Шуман. - У вас есть еще эфир?
Значит, вы все-таки оставили у себя еще флакон?
     - Ну конечно! - нетерпеливо и немного презрительно отозвалась  condesa,
раздосадованная его тоном. - Мне ни в чем доверять нельзя, пора бы  вам  это
понять.
     Доктор Шуман остановился, круто повернулся к ней.
     - Даже сейчас нельзя? - спросил он.
     - Даже сейчас! - вызывающе ответила она.
     Мгновенье он испытующе смотрел на нее - и лицо у него стало такое,  что
она опустила ресницы, отвела глаза.
     - Что ж, - сухо, отчужденно сказал доктор Шуман, - вы все-таки получите
piqure. Идите дальше одна, через несколько минут  я  к  вам  приду.  Как  вы
прекрасно знаете, мне-то доверять можно, - докончил он с такой горечью,  что
и сам изумился, и повернул к своей каюте.
     A condesa пошла своей дорогой,  казалось,  она  уже  забыла  про  него,
словно его обещания сами собой разумеются и можно их не ценить... а ведь так
оно и есть, подумал он с кривой усмешкой, по крайней мере так  было  до  сих
пор. Пока доктор отбирал и готовил ампулы для укола, мысли его  прояснились,
теперь он рассуждал довольно четко, почти уже холодно и трезво.  Нет,  долгу
врача он не изменил. Но тут примешалось и его чувство к этой женщине  отнюдь
не как к пациентке, вот все и сложилось очень неловко для него... да  и  для
нее, вот и возникли отношения, которые ему вовсе не к лицу, да  и  ей  тоже,
нехотя признался он себе. Но все эти встряски и передряги... эта  ее  манера
каждую встречу с ним превращать в сцену, которая выматывает обоих... ему это
грозит новым сердечным приступом; и она нимало не  считается  с  приличиями,
того и гляди это кончится таким скандалом, что  от  одной  мысли  бросает  в
дрожь... нет-нет, со всем этим надо покончить. Надо пустить в ход не  только
свою власть врача, но, если и  она  не  подействует,  власть  капитана  -  и
немедля ввести эти дикие  отношения  в  должные  границы.  С  этой  женщиной
следует обращаться как с истеричкой, не способной отвечать за свои поступки.
Дурацкие мелодрамы,  которые  она  разыгрывает,  могут  его  просто-напросто
убить. Все это вздор, хватит! Но будем милосердны, введем ее в наркотический
лимб, ведь ей-то он кажется раем.
     - Какое счастье! - При виде доктора condesa села на постели и тревога в
ее лице сменилась радостью. - Я так боялась, что вы не придете.
     - Что такое? - изумился доктор Шуман. - Я ведь  только  сейчас  обещал,
что не обману вас.
     - Ну да, тут-то и начинаешь сомневаться!  Самый  торжественный  обет...
его всегда нарушают...
     - Никакого такого  обета  я  не  давал,  -  возразил  доктор  Шуман.  -
Вспомните, я обещал вам кое-что, но только на сегодняшний вечер.
     Он напрягся, противясь недоброму предчувствию, которое медленной дрожью
прошло по нервам, пробирая  до  мозга  костей:  надо  действовать  быстро  и
решительно, не то сию минуту начнется новая сцена.
     - Вот, смотрите, я выполняю свое обещание, а больше  я  вам  ничего  не
обещал.
     Подняв шприц, он сбоку подошел  к  кровати,  а  больная  откинулась  на
подушки и обратила к нему взгляд, полный самого  трогательного  доверия.  Он
взял ее за руку повыше локтя, и они с нежностью улыбнулись друг другу.


     Миссис Тредуэл сидела посреди своей узкой койки, точно на островке,  и,
подложив дорожную шахматную доску, раскладывала из крохотных  карт  какой-то
хитроумный пасьянс. Изредка она неторопливо отпивала  из  стаканчика  глоток
вина, а когда стаканчик наполовину пустел, подливала в него бургундского  из
бутылки, стоявшей рядом на полу.
     На  миссис  Тредуэл  была  ночная  сорочка  гладкого  белого  шелка   с
застегнутым доверху воротом и  длинными  рукавами,  широкими,  но  с  узкими
манжетами. Волосы зачесаны назад и схвачены белой лентой, точно  у  Алисы  в
стране чудес - так она причесывалась на ночь лет, наверно, с  пяти.  Однако,
если посмотреть беспристрастно  со  стороны,  все  это  выглядит  более  чем
сомнительно, думалось ей. Нет ни стола, ни  подноса,  не  на  что  поставить
бутылку и стакан, да и сама бутылка отчасти смущает; белье  и  платье  Лиззи
раскидано  как  попало  -  разделась  и  ничего  не  прибрала;  бьет  в  нос
застоявшийся запах ее духов сколько их ни есть, все разит мускусом; и, пожа-
луй, всего мрачнее выглядит ее самой,  миссис  Тредуэл,  занятие  или,  если
угодно, развлечение - сразу видны истинно женский беспорядок и  расстройство
нервов, близость истерики, одиночество и уныние.
     Еще недавно миссис Тредуэл  была  вполне  спокойна  и  довольна  собой:
оставив позади скуку, царившую на верхней палубе, она надеялась тихо и мирно
провести вечер наедине с собственными мыслями, каковы бы они там ни были,  и
пораньше лечь спать. Привычки Лиззи она уже изучила: эта особа, конечно,  за
полночь будет прогуливаться со своим мерзким маленьким толстяком - вечно они
шастают по темным углам, и хихикают там, и визжат, и дают волю  рукам,  даже
не  слишком  скрываясь.  Потом  Лиззи  ворвется  в   каюту,   разгоряченная,
неуклюжая, пойдет на все натыкаться и все ронять в тесноте,  громко  щелкнет
выключателем и явится во всей красе - волосы топорщатся, как  проволока  под
током,  по-кошачьи  хищно  сужены  колючие  зрачки.  Скинет  туфли,   пинком
отшвырнет их в угол, сбросит легкое платье и выставит напоказ длинные  тощие
ноги в коротких розовых штанишках и телесного цвета чулках. Уронит щетку для
волос и, поднимая ее, непременно скажет с наглой притворной учтивостью:
     - Ах, извините. Надеюсь, я вас не разбудила.
     Прямо как ножом по стеклу. Смешно после этого притворяться спящей.
     Положительно миссис Тредуэл в жизни не видала  такой  непривлекательной
твари. Раздетая, эта женщина урод уродом. И при этом. Бог весть почему, мнит
себя  красавицей  -  сидит  перед  дрянным  пятнистым  зеркалом,   что   над
умывальником, и любуется - заглядывает в глаза своему  отражению,  углы  губ
подергиваются улыбкой. Пудрится и красится по пять раз на  дню,  старательно
превращает лицо в маску, будто актриса  перед  выходом  на  сцену.  Льет  на
макушку остро пахнущий одеколон из большого квадратного флакона, будто обряд
крещения совершает, смачивает под мышками так  щедро,  что  течет  по  тощим
ребрам, а на лице дрожит  упоенная  самодовольная  улыбка,  и  ноздри  ходят
ходуном, точно у кролика. И говорит она только о духах, о нарядах,  о  своей
торговле да о мужчинах. Она их называет своими друзьями. "Я знаю в  Гамбурге
одного человека - настоящий  джентльмен,  очень  богатый.  Он  мой  друг,  -
поясняет она скромно и запрокидывает чересчур маленькую головку  на  длинной
жилистой шее. - Я даже чуть не вышла за него замуж, а теперь  рада,  что  не
вышла" - потому что, оказывается, сей джентльмен обанкрот