мешкали,  не
зная, которое выбрать, пока не заметили над одной дверью вывеску  "Еl  Quita
Penas" {Забвенье всех забот (исп.).}.
     - Вот это для нас! - сказала Дженни. - Идем,  Дэвид,  лапочка,  забудем
все наши заботы.
     Они уселись за крохотный столик подле маленького темного окошка - и  из
окошка увидели, что с другой стороны на площадь вступают бродячие танцоры  с
"Веры". Вся труппа устремилась в лавку, дверь  которой  обрамляли  живописно
развешанные цветастые шелковые шали и обшитое кружевами белье, и набросилась
на выставленные товары, а Рик и Рэк принялись шарить на прилавке  снаружи  у
двери, ворочать и дергать рулоны тканей. Хозяйка выбежала шугнуть их и опять
кинулась внутрь присмотреть за посетителями.
     - Это похоже не на прогулку за покупками,  а  на  бандитский  налет,  -
заметил Дэвид.
     - А это, наверно, и есть налет, - отозвалась Дженни.
     Но говорили оба лениво и продолжали отведывать вина из  бочонков  вдоль
стены:  закусывая  обильными  порциями  вкуснейшего   испанского   перца   и
колбасками, они перепробовали малагу, мускатель, мальвазию,  местный  коньяк
под названием  "Tres  Copas"  {Три  кубка  (исп.).},  а  потом,  с  кофе,  -
апельсиновый ликер, который немножко напоминал кюрасо. Вошел Дэнни, чуть  ли
не с нежностью их  приветствовал  и  уселся  к  ним  за  столик,  будто  его
приглашали.
     - Уф, запарился, - начал он. -  Кажется,  весь  остров  обегал,  и  все
галопом. Видали вы этих девчонок с бидонами на  голове?  Ну  вот,  одна  мне
подмигнула, даже не сказать, чтобы мне как мне - знаю я эту породу, хоть  бы
она ходила в упряжи, как мул... ну, я и двинул за ней, думал, это  она  дает
мне знать, что скоро кончит работу и не прочь... не  прочь...  э-э...  -  он
сглотнул, покосился на Дженни, - немножко пообщаться, -  и  вот  провалиться
мне, как пошла она скакать вверх и вниз по этим камням да по  тропинкам,  ну
сущая коза. Иногда подойдет к дому и  даже  толком  не  остановится,  только
согнет коленки, поднос на голове  и  не  покачнется,  тут  выходит  из  дому
хозяйка, посудину с водой снимет, пустую поставит  -  и  та  скачет  дальше,
прыг-скок, а я плетусь за ней высунув язык. А иногда она  повернет  обратно,
идет мне навстречу и каждый раз эдак глянет - не улыбнется,  только  глазами
сверкнет... Вы что пьете? - перебив себя, обратился он к Дэвиду. -  Спросите
и для меня, ладно? Не умею я трещать по-ихнему, не  знаю  названий...  ну  и
вот, потом прикинул, наверняка вода у нее вся вышла,  одни  пустые  жестянки
остались, и пошел за ней вниз, шли-шли, наконец пришли -  длиннейший  навес,
под ним полно бочонков, большущие бочки с водой,  и  куча  девчонок  -  одни
сидят, отдыхают, другие заново нагружают свои подносы.  А  моя  отдыхать  не
стала. Набрала полный поднос и шмыг мимо меня, как дикая кошка, на этот  раз
прямо в глаза глянула и говорит: "Vaya, vaya!.." {Иди,  иди!..  (исп.)}  Ну,
это я понял. Опять гонять по всему острову. Поглядел,  что  в  этом  водяном
сарае творится, и решил - с меня хватит...
     - Что ж, правильно, - сказал Дэвид. - Подождите, может,  в  другой  раз
больше повезет.
     - Вот посмотрите на Пастору, - сказал Дэнни и протянул бокал, чтоб  ему
налили еще  малаги.  -  Слишком  сладкое  пойло,  у  них  что,  не  найдется
чего-нибудь покрепче?
     - Пастора вон там, в лавке через дорогу, - ободряюще подсказала Дженни.
     - Ну и пусть ее, - ответил Дэнни. - Сейчас не до нее.  Я  не  собирался
вправду на нее смотреть. Хоть бы и совсем больше не видать, ни  к  чему  она
мне сейчас. Похоже, все эти испанки слишком норовистые  кобылки,  ни  минуты
спокойно не постоят, никакого толку от них не добьешься...
     - Что ж, вы всего насмотрелись, - сказала Дженни, - теперь мы с Дэвидом
пойдем любоваться здешними чудесами.
     Дэвид расплатился американскими деньгами и получил  сдачу  -  пригоршню
испанской мелочи.
     - Эту монету лучше поскорей  истратить,  -  посоветовал  Дэнни.  Махнул
хозяину бокалом, чтобы налил в третий раз, спросил жалобно: - Как  по-ихнему
коньяк? Вот уходите вы, бросаете меня одного. А я тут влипну в  какую-нибудь
историю. Мне чего-то не по себе. Пожалуй, выпью лишнего и уж тогда наверняка
пойду задам взбучку этой Пасторе...
     - Как бы она первая не задала вам взбучку, - весело сказал Дэвид, - Она
покрепче, чем кажется с виду, и с нею там вся шайка.
     - А почему бы вам не поколотить какого-нибудь здешнего guardia civil? -
предложила Дженни (она еще раньше приметила на пристани парочку внушительных
национальных гвардейцев в глянцевитых треуголках с загнутыми полями, в тугих
мундирах;  рослые,  дородные,  крепкие,  как  дерево,  -  не  сдвинешь,   не
пошатнешь). - Почему вам непременно надо колотить женщину?
     Неожиданно оказалось, что у  Дэнни  имеется  логика,  и  даже  смутное,
отдаленное подобие  таящегося  глубоко  в  душе  чувства  справедливости,  и
какие-то нравственные понятия, и даже, можно сказать с  некоторой  натяжкой,
своя этика. Или по крайней мере здравый смысл.
     - Потому что я на нее зол, - сказал он просто. - А ихние вардия  шивил,
они ж мне ничего худого не сделали.
     Дженни широко, от души, улыбнулась ему, но мигом спохватилась,  сделала
серьезное лицо: еще вообразит, будто она его завлекает! И все же сказала:
     - Вы совершенно правы! Слышишь, Дэвид? Мистер Дэнни только что высказал
важнейшее правило кодекса чести.
     - Не слышал... что такое? - спросил Дэвид не без опаски.
     Но Дженни на сей раз дурачилась вполне безобидно.
     - Ну как же: не драться с теми, на кого не злишься. Не срывать  зло  на
ком попало... и ничего не делать не подумавши.
     Они помахали Дэнни на прощанье и вышли. А он хмуро  уставился  на  свой
недопитый бокал. Уж не насмехалась ли над ним эта нахалка? Вот  на  кого  он
вовек не польстится... дождется она, как же - когда рак свистнет!


     Фрау Риттерсдорф чувствовала себя не очень ловко - одна,  за  столиком,
который стоит прямо под деревом, очень странное место; хотя  угрюмый  старик
разостлал перед нею потрепанную хлопчатобумажную скатерку и  поставил  чашку
кофе, а из дома за его спиной, больше  похожего  на  сарай,  тянуло  запахом
жареного сала, всему этому  плохо  подходило  название  кафе...  Она  пониже
надвинула на лоб свой розовый шарф, положила возле чашки раскрытый блокнот и
начала писать:
     "На  нашем  корабле  беспорядочно   смешалось   множество   разнородных
элементов, и это,  естественно,  повлекло  ряд  неприятнейших  происшествий,
таково логическое следствие недостатка дисциплины, дерзость низших  классов,
когда им предоставляют хотя бы малую толику свободы..."
     Она перечитала написанное  -  нет,  негодование  явно  взяло  верх  над
чувством стиля, и абзац ей  не  удался.  Она  зачеркнула  его  весь,  каждую
строчку,  тонкой  чертой:  прочесть  можно,   однако   это   будет   служить
напоминанием,   что   формулировка   ею   отвергнута   и   впредь   подобной
несдержанности надлежит избегать. И принялась писать дальше:
     "Они наводнили  все  магазины,  кишат  везде,  точно  полчища  крыс.  Я
наблюдала за ними и знаю - они воруют все, что попадется под руку.  Не  могу
разглядеть, какие именно вещи они крадут и какими способами, для этого  надо
было бы подойти гораздо ближе. Я чувствую, они несут с собою некое поветрие,
поистине источают метафизические миазмы зла".
     Фрау Риттерсдорф приостановилась и с восторженным изумлением перечитала
эту сентенцию. Откуда такие слова? Неужели ее собственные? А может быть, она
их где-то вычитала?  Кажется,  прежде  ей  никогда  не  приходила  в  голову
подобная мысль,  но,  безусловно,  она  и  не  слыхала  ни  от  кого  ничего
подобного. А существуют ли такие миазмы? Она всегда  придерживалась  мнения,
что любая вещь, попав не  на  свое  место,  загрязняет  его.  Неопровержимый
научный довод для поддержания порядка: низшие слои должны знать свое  место.
Она не  нашла  ответа  на  свои  вопросы,  но  вновь  вернулась  к  предмету
размышлений. Бродячая труппа  испанских  танцоров,  да  и  многие  пассажиры
первого класса на этом корабле, вне всякого сомнения, оказались не на  своем
месте - и вот уже последствия бросаются в глаза...
     "Несчастная condesa, - писала фрау Риттерсдорф. -  Где-то  она  теперь,
всеми покинутая узница на этом Острове Мертвых?"
     Она подняла голову,  быстрым  взглядом  обвела  все  вокруг:  деловитая
суета, мужчины, женщины, дети всех возрастов, всякая  домашняя  живность,  у
каждого явно свои заботы, каждый занят своими мыслями невесть о чем. Жалкие,
убого одетые, с такими усталыми лицами -  ну  для  чего,  спрашивается,  они
живут? И главное (вопрос, который  всегда  ее  волновал),  можно  ли  вообще
считать, что они - живые люди?
     В нескольких шагах от фрау Риттерсдорф сидела  прямо  на  земле,  среди
корзин с принесенной на продажу привядшей  зеленью,  какая-то  женщина;  она
скрестила ноги, уложила меж колен, как в люльке, младенца и дала ему вздутую
обнаженную грудь с огромным, точно большой палец, коричневым соском, а  сама
жадно ела лук, помидоры, колбасу, абрикосы, заворачивая все это в  полусырые
жесткие лепешки. Младенец сосал, блаженно дрыгал ножками, а  мать  поминутно
отрывалась от еды: подходили покупатели, протягивали ей сумки, сплетенные из
пальмовых листьев, она клала в сумки овощи, из плоской  корзиночки,  стоящей
рядом на земле, отсчитывала сдачу. Зрелище это вызвало  у  фрау  Риттерсдорф
такое отвращение, что она не в силах была опять взяться за перо. Младенец  -
толстый, крупный, его давным-давно следовало отлучить от груди. Лицо,  руки,
шея матери - темные, грубые, точно старая дубленая кожа, боковых зубов  нет,
она раздирает еду передними, и однако ест с волчьим аппетитом. Ребенок сполз
с ее колен, выпрямился. На нем одна  лишь  грязная  рубашонка,  коротенькая,
едва до  пупа.  Он  стал  тверже,  расставил  ноги,  младенческое  украшение
будущего мужчины задралось к  небесам  и  высоко  пустило  сильную  струйку,
которая взвилась блестящей аркой  и  шлепнулась  в  пыль  в  двух  шагах  от
безупречных светлых туфель и паутинных чулок  фрау  Риттерсдорф.  Пораженная
фрау Риттерсдорф чуть не вскрикнула, вскочила,  попятилась,  подобрав  юбку.
Мать не поняла ни ее движения, ни  возмущенного  взгляда,  только  протянула
руку,  ободряюще,  любовно  и  ласково  похлопала  малыша  по  спине,  а  он
преспокойно докончил свое дело, захлебываясь нечленораздельным, но довольным
и радостным воркованием. Мать притянула его к себе, ладонью прикрыла срамное
местечко, весело улыбнулась фрау Риттерсдорф и крикнула ей с гордостью:
     - Es hombre, de veras! {Настоящий мужчина! (исп.).} - словно  этим  все
объяснено, словно это радостный секрет, который ведом всем женщинам.
     Фрау Риттерсдорф собрала свои вещи и поспешила прочь, холодея от ужаса,
будто костлявая  рука  дотянулась  к  ней  из  прошлого,  стиснула  ледяными
пальцами  и  вновь  потащила  в  чудовищную  трясину  невежества,  нищеты  и
скотского существования, откуда она  насилу  вырвалась...  с  каким  трудом!
Глинобитный пол хижины, где жили ее дед с бабкой, где  свинарник,  коровник,
крохотная каморка с насестами для кур - все выходили в единственную комнату,
в которой ютилась  вся  семья;  скучный,  убогий  деревенский  домишко,  где
поселились ее отец-сапожник и мать-швея,  гордые  тем,  что  достигли  столь
высокого положения в своем мирке; их тщеславная мечта, чтобы она,  их  дочь,
выбилась в учительницы деревенской школы... О, как вопиют все  эти  страшные
воспоминания - не только голоса и лица давно умерших людей,  тех,  кого  она
столько лет старалась  забыть,  от  кого  старалась  отречься,  но  даже  та
домашняя скотина, и душные стены, и глиняный пол, и вонючие кожи  сапожника,
и вкус намазанного салом кислого хлеба, который она брала с собой в школу, и
самый этот ломоть хлеба - все вновь  поднялось  из  глубокой  ямы,  где  она
когда-то похоронила эти воспоминания, они ожили все до единого - и их  немой
хор, леденящий кровь  в  жилах,  взывал  к  ней,  и  жаловался,  и  обвинял,
беззвучный, точно вопль отчаяния в страшном сне. Пол той хижины, те  свиньи,
и хлеб, и дед с бабкой, и мать с отцом - все кричали в один голос одни и  те
же грозные слова, и хотя слов она не  разбирала,  но  знала,  что  ей  хотят
сказать.
     Фрау Риттерсдорф стояла пошатываясь, прижав ладонь  ко  лбу.  Старик  в
грязном фартуке вежливо сказал ей что-то, протянул руку.
     - Да-да, - сказала она, - я вам должна.
     Старательно отсчитала ровно столько, сколько нужно, испанской  монетой,
на которую обменяла немного денег у судового казначея,  прибавила  несколько
медяков и вложила в протянутую ладонь. У нее шумело в ушах, земля под ногами
качалась, словно палуба "Веры".
     - Должно быть, у меня какой-то приступ,  голова  закружилась,  -  вслух
подумала она по-немецки.
     И старик слуга учтиво согласился:
     -  Si,  si,  senora,  naturalmente  {Да,  да,  сеньора,  понятное  дело
(исп.).}.
     И ее передернуло от этого непрошеного сочувствия.
     На ходу ей сразу стало лучше, но все равно она недоумевала - что же это
с ней  случилось?  Она  решила  возвратиться  на  "Веру"  и  там  пообедать.
Осторожно ступая по камням, она увидела сеньору Ортега с няней  и  младенцем
(никаких  забот  у  женщины,  едет  в  Париж,   замужем   за   преуспевающим
дипломатом!) - они не спеша катили в нелепом с виду,  но  шикарном  открытом
экипажике, так называемой коляске, вернее сказать,  такая  коляска  была  бы
шикарна, если бы к ней - да приличных лошадей и приличного кучера. Тут  фрау
Риттерсдорф почувствовала, что очень устала, неплохо бы и ей нанять коляску.
Да, но ведь это расход. Если позволять себе столь легкомысленные траты, тебе
уготована одинокая старость и пойдешь в услуженье в  какой-нибудь  мещанский
дом, живущей гувернанткой,  за  стол  и  квартиру,  да  изредка  в  праздник
перепадут чаевые, и изволь подлаживаться к несносным сорванцам  в  заурядном
семействе, какое молодая, полная сил женщина не удостоила бы  и  взглядом...
Если б Отто мог предвидеть, что ее ждет  подобная  судьба,  неужели  он,  не
подумав о ней, пошел бы навстречу своей геройской гибели? Что он ей оставил?
Железный крест, парадный мундир и саблю. И если бы его родители не  передали
ей его скромное наследство, что было бы с нею сегодня? Ох, Отто, Отто,  если
бы ты видел меня сейчас, если б тебе приснилось во сне, что со мной  станет,
ты не расстался бы с жизнью понапрасну.
     С нею любезно раскланялись двое молодых помощников капитана. Когда  она
спускалась к себе в каюту, ей встретилась фрау Шмитт с вязаньем в руках.
     - Уже вернулись? Так быстро? - спросила фрау Риттерсдорф.
     - Довольно я насмотрелась, все одно и то  же,  -  хмуро  ответила  фрау
Шмитт.
     Фрау  Риттерсдорф  хотела  пройти  дальше,  но,  услыхав  такие  слова,
остановилась.
     -  Значит,  тут  все-таки  есть  на  что  посмотреть?  -  спросила  она
снисходительно.
     Это высокомерие всегда возмущало фрау Шмитт, не умела она  как  следует
ответить.
     - Для тех, кто умеет видеть, кое-что есть, - сказала она.
     И сразу  испугалась  собственной  смелости,  даже  чуточку  закружилась
голова, - и, прежде чем фрау Риттерсдорф успела  опомниться  и  отбрить  ее,
пошла дальше, в обезлюдевшую гостиную, где ее ждали тишина и покой.
     Фрау Риттерсдорф, конечно, не пропустила мимо ушей столь дерзкий выпад,
но решила пока оставить его без внимания. В  мыслях  она  переступила  некую
границу, о существовании которой раньше и не  подозревала,  но  граница  уже
осталась позади - и фрау Риттерсдорф  ощутила  странное  облегчение,  словно
сбросила с души груз, который долгие годы  тяготил  ее  и  изматывал...  Она
открыла сумочку, достала бумажник, где хранила паспорт,  осторожно  пошарила
двумя пальцами и извлекла из одного отделения маленькую  фотографию  мужа  в
плоской серебряной рамке. О нет, он был совсем  не  такой...  Блистательному
облику, что хранился в ее воображении, нанесен был тяжкий удар, как  всегда,
когда она смотрела на эту безжизненную армейскую фотографию:  ни  света,  ни
красок,  прозрачные  глаза  как-то  вытаращены,  пустые  и  холодные,  точно
камешки. Нет,  нет...  хватит,  довольно.  Она  сунула  фотографию  обратно,
отложила сумочку. Отныне она забудет  этого  героя,  ведь  он-то  ее  забыл,
оставил на произвол судьбы... какой эгоизм, какая жестокость - так поступить
с женой, которая его обожала! Нет-нет.  Она  забудет,  найдет  себе  другого
мужа, на сей раз настоящего. Когда это дурацкое  плавание  закончиться,  она
останется на родине, вот где ее место, она будет жить среди  людей,  близких
ей по духу, там мужчины сумеют  оценить  ее  достоинства...  В  мозгу  стали
всплывать имена, лица. Она открыла блокнот и принялась записывать... "Начнем
с самого важного", - мягко предостерегла она себя. Воображение увлекло ее  в
новые весенние края,  где  вполне  возможны  встречи  с  вполне  подходящими
женихами, знакомыми и незнакомыми, - восхитительные встречи, которые столько
сулят. Перед глазами разыгрывалась одна сцена за другой. На минуту  сюда  же
затесался дон Педро, но тотчас был изгнан, и  снова  длилось  восхитительное
шествие: она сама в сопровождении то и дело меняющихся  спутников...  и  все
время она приглаживала щеткой волосы, опять и опять, сотни раз,  не  считая.
Она забыла про обед. Прежде она опасалась  -  как-то  ее  примут  на  родине
друзья и знакомые и мужнина родня, после того как она (конечно же,  они  так
полагают) потерпела в Мексике неудачу: ведь все, кто окружал ее  в  Мексике,
старательно шаг за шагом сообщали им о ходе ее романа с доном Педро... да, и
о развязке тоже... И еще, вечно над нею нависала грозная  тень  Немезиды;  а
вдруг однажды тень эта обретет плоть и кровь и в дом  заявится  какой-нибудь
деревенский олух -  родственничек,  какой-нибудь  племянник  или  троюродный
братец? Разыщет единственную из семейства, о которой сложены  легенды,  что,
мол, получила образование и вышла в люди и, уж конечно, разбогатела  и  рада
будет помочь им добиться того же. Время шло, никто  не  появлялся,  и  страх
понемногу притуплялся, а все же эта опасность существует.  Фрау  Риттерсдорф
сосредоточенно изучала адреса, записанные  в  красной  с  золотом  книжечке,
медленно перелистывала страницы, то тут то там ставила против имени пометку;
меняются обстоятельства, меняются номера телефонов; люди переезжают в другие
дома, и сердца тоже находят для себя  новые  пристанища;  не  следует  ждать
чудес, а  все-таки  она  напишет  с  полдюжины  скромных  записочек  давним,
испытанным вздыхателям, тем, кто, надо полагать, обрадуется весточке от нее;
и еще есть один в Бремене, этому  она  сообщит,  куда  и  на  каком  корабле
прибывает, день и час прибытия - и, если женское  чутье  ей  еще  не  вконец
изменило, он встретит ее на пристани, да-да, пожалуй, что и с цветами, как в
лучшие времена.


     - Слушай, Дэвид, я ничего подобного не представляла, - сказала  Дженни,
когда они наконец выбрались на улицу. - Да как же ты терпишь этого малого  в
своей каюте?
     - Ну, это не только моя каюта, - не без оснований поправил Дэвид.
     - Не придирайся, - сказала Дженни. - Ты прекрасно понимаешь, о  чем  я.
Это же черт-те что!
     - Сперва я тоже так думал. На самом деле он просто зануда. Но сейчас-то
он вел себя как нельзя лучше. Я только диву давался.
     - Может, он выбился из сил после этой гонки,  -  догадалась  Дженни.  -
Давай посмотрим, что тут можно купить. На Кубе мы совсем ничего  не  купили.
Какие же мы после этого туристы?
     И они пошли к сплошному ряду лавчонок на другой стороне площади.
     - А чего тебе хочется? - спросил Дэвид.
     - Сама не знаю, давай что-нибудь друг другу подарим.
     В  них  встрепенулось  что-то  от  восторженной  беззаботности,   какая
овладела  обоими  в  Гаване;  на  миг  они