Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
ться.
- Ну, что вы об этом знаете? Скажите мне, скажите, что случилось?..
- Посмотрели бы вы на себя! - сказал Фрейтаг. - Вы очень странная
девушка, Дженни. У вас сейчас такое лицо, будто вам только что вынесли
смертный приговор. Послушайте-ка, - продолжал он запросто, по-братски, и
таким же спокойным движением, как старший брат, легонько взял ее за локоть,
повернул, вывел на середину палубы и зашагал с нею рядом. - Может быть, вы
мне не поверите, но ничего не случилось, ничего, ровным счетом ничего. Очень
об этом жалею, но оба мы слишком много выпили; я никуда не годился, а вы...
вы были вовсе не в себе, так сказать, витали в облаках; Дженни, все это
получилось, пожалуй, скучновато, безусловно нелепо, нам обоим тут не о чем
думать, и не стоит об этом вспоминать. Вы меня слушаете? - Он наклонился и
внимательно заглянул ей в лицо.
Дженни остановилась как вкопанная и, к его изумлению, весело, от души
рассмеялась.
- Вот глупость! - сказала она. - Стало быть, ничего. Из-за вас я попала
в такой переплет - и все зря! Хоть было бы ради чего! Вы-то можете про это
больше не думать, а вот Дэвид будет думать до конца жизни. Вчера вечером он
нас видел... видел что-то такое, что его совсем подкосило, по-моему...
- Ну, если он за вами шпионит и подглядывает, так очень жаль, что не
увидал чего-нибудь похуже, - дерзко сказал Фрейтаг.
Дженни долго молчала, потом медленно отошла от него на несколько шагов.
- Так мне и надо, - скучно, ровным голосом сказала она. - Всего
хорошего.
По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и простилась она,
мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг.
Не вдруг удалось ему отделаться от самолюбивой досады и странной обиды,
вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз он напомнил себе,
что в этой девчонке нет ничего хорошего - подумаешь, ничтожество, смотреть
не на что, просто капризная, пустая, дерганая американка, только пыжится,
воображает себя художницей, хочет придать себе важности... но как он ни
старался ее принизить, ничто не успокаивало уязвленного самолюбия и не
утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться на
миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи... в сущности,
он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась сделать
еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских отношениях,
а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком (у него есть
для этого множество уловок!) - не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе, а
как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить. Он был очень
доволен, когда она с легкостью согласилась еще раз с ним позавтракать,
словно после того первого завтрака между ними уже установилась какая-то
близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него так же
грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она - женщина более воспитанная; что
ж, возможно, все американки грубы. Фрейтаг помотал головой, будто хотел
вытряхнуть из нее неудобные мысли... лучше думать о Мари, но вот что
странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает перед
ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она его ждет,
они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали... да
нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто получился
перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их супружества
- но разве в супружеской жизни что-то может перемениться или пострадать,
если на время люди поневоле расстались? Фрейтаг глубоко вздохнул, шумно
перевел дух.
В баре сгорбился над кружкой пива Хансен и смотрел в нее, точно в
разверстую могилу. Испанцы за столом пили кофе, Рик и Рэк поминутно
запускали лапы в сахарницу; все они, молчаливые, угрюмые, поглощены были
только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на
борту покончено, больше незачем как-то выказывать свою ненависть и
презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели и погрустнели, словно
победа обошлась им слишком дорого и вымотала все силы. Фрейтаг мельком
оглядел посетителей и прошел через бар, не останавливаясь: среди этой
публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.
Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От нечего
делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:
- Что вы читаете?
- Библию, - отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.
- Вы уже завтракали?
- Да, - ответила Эльза. - Там были испанцы, и, когда мы проходили мимо
них, мама сказала довольно громко: "Осторожно, берегите кошельки!" - но они
притворились, что не слышат. А папа, бедный, так мне его жалко стало,
наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с
такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама возьми и скажи в
полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то всех называли
гораздо хуже. Я чуть не умерла, - неожиданно докончила Эльза.
Она вдруг захлопнула Библию, повалилась боком на диван, потом
опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями потекли по вискам ей на
волосы.
- Бесполезно... - всхлипывала она. - Ничего не помогает. В Библии тоже
нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко
мне даже не подходит, никто не хочет со мной танцевать! Когда-то мама
заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась и все равно играю
хуже всех, никто не хочет меня слушать...
Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:
- Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся
и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а эти
мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле станет гораздо лучше,
приятнее.
- Нет-нет, - сказала Эльза. - Никуда я не пойду. Идите без меня.
Иоганн спал недолго, но крепко и проснулся с ощущением блаженного
довольства, разлитого во всем теле; потянулся, зевнул, по-кошачьи
перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он
вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно, без шума,
но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не спал, но не
задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит
глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины разгладились, кожа,
отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным
испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям - дышит ли? -
потом к груди - не остановилось ли сердце? - Рука его дрожала.
- Дядя! - громко позвал он. - Проснись!
Старик открыл глаза, жалостно охнул.
- Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.
Иоганн отдернул руку, смущенно забормотал какие-то извинения. Дядя
ничего не ответил, опять закрыл глаза. Иоганн неуверенно ждал новых
признаков жизни, силился вспомнить свои обещания, подавить досаду,
нетерпение, страх перед этим полутрупом... ну что бы ему испустить дух - и
кончилась бы эта гнусная история!
- Дядя! - Против его воли это прозвучало слишком резко. - Тебя сейчас
умыть и накормить завтраком? Или после?
Старик открыл глаза.
- Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера. Делай по-прежнему все,
что надо. Но сначала преклони колена вот тут, рядом со мной, и вместе
помолимся.
Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением
и не стал повторять за дядей "Отче наш". Конча будет его ждать, она обещала,
что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к губам,
его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть - обрушилась, как внезапный
удар неведомо откуда, удар такой силы, словно это и не наслаждение, а
смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что
так бывает, и никто его не предостерег.
- ...и избави нас от лукавого, - сказал дядя. - Аминь.
Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз, все,
что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от
ярости и страха, от того, что мятежное тело едва его не опозорило: уж
конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал
бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть на миг ощутить такое... Иоганн
делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых
мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак,
даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе не спешит уйти. Но,
едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец, и засвистал
песенку "Das gibt's nur einmal, das kommt's nicht wieder..." {Это раз в
жизни дается, это назад не вернется. (нем.)}.
В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу. Она лежала в
шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и прихлебывала
горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала и до конца плаванья
сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время
оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или только
что получила какое-то недоброе известие. Миссис Тредуэл с ней не
заговаривала, и они вполне естественно стали держаться как чужие, каждая
замкнулась, точно шелковичный червь в своем коконе, - обеих это вполне
устраивало. Однако Бог весть почему, по какой-то злой прихоти, миссис
Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:
- Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он чувствует себя гораздо
лучше.
Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто заживо
сдирала с кого-то кожу.
- Ну и пусть его, - сказала она и впилась зубами в апельсин.
Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами к
выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили на верхнюю палубу и
спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса. Рука
об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не
простясь. Ушла кубинская чета с крохой дочкой и сынишкой; на ходу муж
поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и жена им кивнула на
прощанье. Дэвид и Дженни отправились вдвоем получать французские визы -
наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской
труппой; танцоры ни разу не взглянули на своих недавних сообщников -
студентов с Кубы, даже бровью не повели в их сторону; они стремительно
уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной на
Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так же,
как при посадке на корабль в Веракрусе. День выдался на диво теплый,
погожий, и вся компания сразу же расположилась в тенистом скверике
неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти или шести скамейках и,
казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.
Дженни и Дэвид, радуясь минутам перемирия, пошли к французскому
консулу; этот весьма серьезный бородатый молодой человек был преисполнен
важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но у него нет права
предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их до дверей, самым
суровым, непреклонным тоном повторяя изъявления сочувствия. Дэвид взял
Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока спускались с крыльца, Дженни
старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:
- Что ж, едем в Испанию?
- Нет, - сказал Дэвид. - Знаешь, куда мы сначала поедем?
Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь, необычно
тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом сели на скамью поодаль, и
Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на
билет.
- В Бремерхафен поедем, вот куда, - сказал он.
И тут оказалось, что на билете стоит "Саутгемптон".
- О Господи! - вырвалось у Дэвида. - Пошли...
Они помчались на корабль и кинулись к казначею, тот уже готов был
переправить Дэвида в Саутгемптоне на английский катер - от одной мысли об
этом Дэвид пришел в ужас. Казначей немного поворчал в усы насчет людей,
которые посреди океана по пять раз передумывают, куда им плыть, - что ошибка
вышла не по вине пассажира, он, конечно, не верил. Дженни хотела его
переубедить, но Дэвид решительно вывел ее за дверь; впрочем, он не успел
помешать ей на ходу чересчур горячо поблагодарить казначея.
- Наш капитан - вот кто сам не знает, куда плывет, - сказала Дженни.
И они снова вспомнили о толках, что передавались по кораблю: кто-то
слышал, будто капитан не раз клятвенно заявлял, что после Виго, где он
избавится от постылого быдла с нижней палубы, следующая стоянка будет только
в Бремерхафене. Он не зайдет ни в Хихон, ни в Булонь, а не захочет, так не
остановится и в Саутгемптоне. Если верить слухам, капитан полагал, что
плавает по вражеским водам и его долг - в целости и сохранности привести
немецкий корабль в родной немецкий порт без каких-либо международных
осложнений. Вильгельм Фрейтаг с нетерпением ждал Булони - хоть бы скорей
высадились эти студенты, и век бы их больше не видать, не говоря уже о
миссис Тредуэл. Но и сейчас корабль, казалось, почти обезлюдел. Кроме Дэвида
Скотта и Дженни, никто не сходил на берег - пассажиров предупредили, что,
если у них нет в Виго неотложных дел, следует оставаться на борту, так как
"Вера" должна до темноты снова выйти в море; что тому причиной: портовые
правила, погода или забастовка докеров - им не объяснили. От казначея Дэвид
узнал! что дальше от Виго до любого порта билетам одна цена и что теперь
капитан вправе высадить пассажиров, где пожелает, или всех скопом отвезти в
Бремерхафен.
- Если уж наш добрый капитан отдал приказ, он не потерпит, чтоб ему
кто-то там возражал, - благодушно прибавил казначей. - Но уж в
Саутгемптон-то, я так считаю, мы наверняка не зайдем.
- Что ж, я все равно собираюсь в Бремерхафен, - сказал Дэвид.
И Дженни мигом подхватила:
- Да, а там мы сможем получить испанские визы.
Дэвид промолчал. Они вышли на палубу, оба внутренне как-то странно
смягчились, будто они незнакомы, встретились впервые и каждый сразу открыл в
лице другого что-то очень милое. Недавняя вспышка ярости довела до белого
каления все привычные мысли, взгляды и чувства, какие вызывала в Дэвиде
Дженни, все это расплавилось, смешалось и теперь отливалось в какие-то
совсем иные формы, до того новые, до того неожиданные, что он и сам себе
показался другим, незнакомым; и та прежняя Дженни, которую он, как ему
казалось, знал, вдруг исчезла. Молча он следил, как у него на глазах она
превращается в совсем другое, неведомое существо - эту женщину он прежде не
знал, быть может, он ее и не узнает никогда, и однако перед ним - та, кого
он сам создал для себя, как раньше создал ту, прежнюю: из клочков и обрывков
всего, о чем так сбивчиво, так бестолково мечталось. Они оперлись рядом на
борт, руки их скользнули по перилам, нашли и тихо сжали одна другую.
- Как же мы решаемся вступить в этот недобрый мир без хранителей? -
сказала Дженни. - Право, не знаю, кого на этот раз клясть, кто виноват -
паршивенький мошенник-агент в Мехико говорил, что я могу получить
французскую визу в любом порту, а этот старый враль казначей в Веракрусе,
когда было еще не поздно, уверял, что мы не зайдем в Булонь, но не беда,
мол, вы только поговорите в Виго с французским консулом...
- А я ничуть не огорчаюсь, - сказал Дэвид. - Мне все равно, где нас
высадят, лишь бы рано или поздно нам с тобой где-нибудь высадиться вместе.
Мне только этого и надо, Дженни, ангел, и ты ни о чем не беспокойся.
- А может, я сама виновата, - с притворно покаянным видом сказала
Дженни и на минуту блаженно прижалась щекой к его рукаву. - Дэвид, лапочка,
когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим
ребром!
- Ты мне больше нравишься такая, как есть, - сказал Дэвид.
Хоть я и не могу помешать тебе забираться в темные углы с другими
мужчинами, прибавил он мысленно. Но когда-нибудь и это станет неважно,
только поможет со всем покончить... А пока переменим тему.
- Да, тут мы явно не задержимся, - сказал он. - И здешний лоцман пойдет
с нами до самого Хихона.
- Интересно, а тот лоцман благополучно вернулся на Тенерифе? - сказала
Дженни.
- Лоцманы всегда возвращаются благополучно, - сказал Дэвид.
Между Виго и Хихоном, как оно здесь и положено, разыгралась непогода.
Огромные валы вздымались, круто изгибались, громоздились гневными зелеными
горами, внезапно рушились, за ними разверзались новые бездны. Еще не дойдя
до Бискайского залива, "Вера" едва не сбилась с курса. Дженни не могла
уснуть, почти до утра она просидела у иллюминатора, смотрела, как
вспыхивают, кружатся и снова вспыхивают яркие огни огромных маяков на
побережье. Да, Испания прекрасна, ей и во сне не снилась такая красота:
суровый скалистый мыс, потом встает из вод огромное плоскогорье, дальше
невысокие горы, словно зеленые-зеленые мшистые кочки, потом опять гневно
вздымаются скалы, будто чьи-то яростные кулаки, но окрашены они мягко,
отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились громадные сердитые
тучи.
Что же это прежде на меня нашло? - с недоумением спросила себя Дженни.
Конечно, надо было ехать не куда-нибудь, а в Испанию. Мы едем прямо в
Испанию, твердо пообещала она себе и все смотрела, как там, над бурными
волнами, кружатся и вспыхивают огни маяков... хорошо бы запомнить их
навсегда. А "Вера" вскинется на дыбы, словно заартачился конь-великан,
взревет всеми своими моторами, так что кровь стынет в жилах, и опять очертя
голову бросается вперед.
Когда они входили в Хихонскую гавань, за бортом раздались отрывистые
вопли, и Фрейтаг высунулся в иллюминатор поглядеть, что происходит. "Вера"
медленно, лениво поворачивалась. Вокруг вертелось с полдюжины лодчонок, а в
них полно каких-то восторженных личностей - вопят, размахивают пестрыми
шарфами, почти все повскакали с мест, того гляди опрокинут свои утлые
скорлупки и пойдут ко дну. А вдоль причалов снова тянется аккуратный ряд
неподвижных испанских судов, будто машины на автомобильной стоянке. После
Фрейтаг прочитал на доске объявлений что здесь к всеобщей забастовке
присоединились портовые эабочие и никто не разгружает прибывающие суда, с
чем бь они ни пришли. Все выглядит уныло, гнетуще, и от крикунов, которые,
раскачиваясь в лодках, шумно приветствую! корабль, никакого веселья, одна
суматоха. Еще не успев толком выйти из гавани, "Вера" опять начала с маху
зарываться носом, и доктор Шуман объяснил профессору Гуттену, что предстоит
поистине классический переход, придется давать всем огромное количество
снотворных и успокоительных - хорошо хоть, уже высадили весь народ с нижней
палубы, это немалое облегчение. Профессор Гуттен воспользовался случаем и
попросил каких-нибудь таблеток для жены, она страдает бессонницей.
В конце концов они все-таки остановились на рейде перед Булонью; была
полночь, ревела в тумане сирена маяка, на полупустом корабле горели все
огни, торопливо снова