.. Я... ох, я так  надеюсь,  что
ты не пресытишься мною до тошноты!
     Он не простил ей этих слов. И никогда не простит.
     - Еще выпьете? - спросил он и взялся за бутылку.
     Дэнни кивнул.
     - Да, - сказал он, -  попробуй  найти  на  этом  корыте,  где  бы  эдак
запросто завалиться в  постель!  -  И  в  ужасе  стал  разглядывать  ноготь,
врастающий в мякоть пальца на ноге. - Ух ты, кажется, эта дрянь воспалилась!
     И, позабыв про все на свете, стал всюду рыться в поисках йода.


     До этого плаванья Ганс никогда не видел, чтобы отец и мать  раздевались
в одной комнате. Смутно вспоминалось: когда он  был  совсем  малыш,  они  по
утрам брали его к себе в кровать и играли с ним. Но  однажды,  он  не  знает
точно, когда это было, мать сказала ему:
     - Нет, Ганс, довольно ребячиться, ты уже не маленький.
     Раньше можно было отворить  дверь  и  войти  к  ним  в  спальню,  когда
захочется. А с того дня, хоть он изредка брался за ручку, дверь всегда  была
заперта; отец с матерью только заходили вечером к  нему  в  детскую,  и  они
вместе читали молитву на сон грядущий.
     А здесь, в  маленькой  тесной  каюте,  ничего  не  поделаешь,  деваться
некуда. Когда приходит время ложиться спать,  мать  завязывает  Гансу  глаза
носовым платком и говорит: "Ну вот, не снимай повязку, пока я не  скажу,  да
не подглядывай!" Он то,  конечно,  подглядывает.  Но  ничего  особенного  не
видно. И непонятно, чего  ради  так  секретничать.  Они  оба  поворачиваются
спиной к нему и друг к другу и раздеваются, снимая по одной вещи за раз, и в
то же время понемногу натягивают свои ночные одеяния, так что ни  на  минуту
не остаются совсем раздетыми, лишь иногда мелькнут пухлое плечо  матери  или
худой,  с  проступающими  ребрами,  отцов  бок.  Такая  таинственность   тем
непостижимей, что на пляже средь бела дня  он  видел  их  обоих  куда  более
голыми. Значит, раздеваться перед тем, как лечь в постель, наверняка  совсем
не то, что раздеваться днем, -  и  надо  попробовать  выяснить,  в  чем  тут
секрет. Но не успеешь опомниться, а они уже повернулись, совсем  одетые:  на
отце длинная и узкая ночная рубаха, обшитая  красной  бумажной  тесьмой,  на
матери широченный белый балахон с длинными  рукавами.  "Готово!"  -  говорит
она, как будто они играют, и сдергивает с Ганса повязку,  и  он  старательно
прикидывается сонным.
     В каюте душно, даже когда иллюминатор открыт настежь, но  его  на  ночь
закрывают, ведь ночная сырость всегда опасна для здоровья, а на море  просто
убийственна. Пока отец с матерью раздевались, каюту наполнял запах их тел, и
Ганс готов был умолять, чтобы иллюминатор открыли, но  не  смел  хоть  слово
сказать. От отца пахло горько и остро, как в аптеке, в  Мехико,  отец  часто
ходил туда  с  бумажкой,  которую  ему  написал  доктор;  от  матери  пахнет
тошнотворно сладко, такой странный смешанный запах стоит в жаркий полдень на
Мерседском рынке, где торгуют рыбой и  тут  же  рядом  цветами.  Ганс  знал,
который запах - отца,  а  который  -  матери,  его  нередко  обдавало  этими
запахами и не в каюте, а на прогулке в Мехико, или за столом,  или  даже  на
палубе этого корабля. И ему становилось тошно,  иногда  казалось  даже,  что
отец и мать ему чужие, он их боялся, чудилось:  что-то  неладно  с  дыханием
отца, с подмышками матери... а может быть, что-то неладно с ним самим? Опять
и опять Ганс наклонял голову к плечу и старался вдохнуть поглубже  или  даже
утыкался носом в расстегнутый  ворот  рубашки  и  втягивал  ноздрями  воздух
снизу. Но всегда пахло просто самим собой, ничего плохого не было, и  он  на
время успокаивался.
     Мать опустилась на колени возле его кровати, и Ганс тоже стал рядом  на
колени. Она обняла его за плечи, от ее руки  приятно  пахло  свежим,  чистым
бельем. Отец стал на  колени  по  другую  сторону  от  Ганса,  и  они  хором
вполголоса прочитали молитву. Потом оба обняли и поцеловали его  и  пожелали
спокойной ночи; в нем вдруг всколыхнулись нежность и доверие, он  снова  сел
на постели и сказал:
     - Мама, Рик и Рэк сегодня грозились  бросить  меня  за  борт,  а  я  не
испугался!
     - Когда помолился на ночь, больше нельзя разговаривать, Ганс, -  строго
оборвала его мать.
     Но отец так и подскочил.
     - Что ты такое говоришь? - чуть не закричал он на жену. -  Ты  что,  не
слышала? Эти ужасные испанские хулиганы ему угрожают...
     - Глупости, - перебила жена и напустилась на Ганса: - Ты почему бегаешь
играть с этими детьми? Я кому велела - держись от них подальше!
     - Ну а ты где была, почему за ним не присмотрела? - спросил отец.
     - У парикмахера была, а ему велела сидеть смирно  в  шезлонге  и  ждать
меня. У тебя, конечно, всегда я виновата... ни минуты покоя нет!
     - Смотри за своим ребенком и перестань мучить своего мужа! -  выкрикнул
отец, и Ганс понял, что они совсем про него забыли.
     - Я с шезлонга не вставал, - сказал  он  чуть  не  плача.  -  Они  сами
пришли, стали передо мной  и  говорят,  мы  тебя  бросим  за  борт.  И  всех
побросаем, и бульдога. Вот как они сказали, а я не  виноват.  Я  им  говорю,
уходите отсюда, а то я папе скажу. А они засмеялись и стали дразниться...
     - Это чудовищно! - возмутилась мать. - Бросить за борт  такую  славную,
добрую, беспомощную собаку?  Ну,  Ганс,  если  у  тебя  когда-нибудь  хватит
жестокости обидеть несчастное бессловесное животное... Смотри, чтоб я ничего
подобного не слышала!
     - Я Детке никогда больно не сделаю, ни за что на свете, - добродетельно
произнес Ганс, радуясь, что мать снова обратила на него внимание.
     - Вот я с ними поговорю, а если надо будет, так и  с  их  бессовестными
родителями, - сказал отец. - Не забудь, они и Ганса тоже  грозились  бросить
за борт, хороши шутки.
     - А я считаю, что нечего с ними разговаривать,  их  совсем  не  следует
замечать, они для нас не существуют, а ты, Ганс, никуда от меня не отходи  и
делай, что я велю, и не заставляй меня по два раза все повторять.
     - Хорошо, мамочка, - с величайшей покорностью сказал Ганс.
     Свет погасили, и все стихло. Ганс уснул не сразу, ему было не по  себе:
мать, видно, так и не услышала того, что он пытался ей объяснить -  что  его
едва не утопили, пока она сидела в парикмахерской, а про него  совсем  и  не
думала.


     Рибер настроился  на  решительный  лад:  хватит  миндальничать  с  этой
девицей,  с  фрейлейн  Лиззи  Шпекенкикер.  Прежде  всего,  никакая  она  не
фрейлейн, а особа вполне опытная,  искушенная;  женское  кокетство,  игривое
сопротивление очень приятны, однако надо же и меру знать, а сверх  меры  это
уже насмешка и прямое нахальство, настоящий мужчина  такого  от  женщины  не
потерпит, будь она хоть сама Елена Прекрасная. В таком вот расположении духа
он после ужина взял ее под руку и  повел  на  обычную  прогулку.  Краем  уха
слушая музыку, направился наверх, на палубу, где  стояли  шлюпки,  и  молча,
решительно, словно замыслил преступление, увлек  ее  в  тень  за  пароходной
трубой. Без предупреждения, не давая жертве ни секунды на то, чтобы закатить
ему пощечину или кинуться наутек, он обхватил  Лиззи,  стараясь  прижать  ее
руки к бокам, рванул к себе и жадно приоткрыл рот для пылкого поцелуя.
     Это было все равно, что схватить в  объятия  ветряную  мельницу.  Лиззи
как-то странно, сдавленно взвизгнула и длинными руками стиснула его  грузное
туловище. Ее тонкогубый рот устрашающе распахнулся чуть не до ушей, и даже в
полутьме видно было, как блестят острые зубы. Она  изо  всей  силы  толкнула
Рибера, и так, вцепясь друг  в  друга,  они  повалились  на  палубу;  молотя
длинными ногами, точно цепами, Лиззи опрокинула Рибера на обе лопатки, и  ее
острые тазовые кости больно впились  ему  в  круглое  брюшко.  Рибер  ощутил
мгновенную вспышку восторженного изумления, о таком жарком отклике он  и  не
мечтал, - но тотчас ужаснулся: скорей собраться с силами, не то ему  уже  не
быть хозяином положения!
     Он напряг все мышцы, пытаясь перекатиться из противоестественной позы и
вернуть себе  мужское  превосходство,  но  Лиззи  раскинулась  на  нем,  как
поваленная ветром палатка со множеством шестов, и впилась  зубами  в  жирную
мясистую  складку  под  подбородком.  Боль  взяла  верх  над  всеми  прочими
ощущениями  -  молча,  со  слезами  на  глазах  Рибер  отбивался,   стараясь
высвободиться, и все же борьба наполняла его безмолвным весельем.  Когда  он
одолеет эту женщину (если только одолеет!), это будет славная добыча! Однако
пока что  она  и  не  думала  сдаваться,  она  стиснула  его  коленями,  как
непослушного коня, длинные жилистые руки с небольшими, но крепкими, точно  у
мальчишки, мускулами сжали его нестерпимо - не продохнуть.
     Никогда еще Рибер не встречал женщины, которая  не  поддалась  бы,  как
полагается, в самую подходящую минуту - женское чутье должно бы  подсказать,
что минута настала. Им овладело отчаяние, шея тупо ныла от укуса,  он  повел
по сторонам блуждающим взглядом, словно  искал  помощи.  В  полутьме  что-то
белело - то был Детка: дверь каюты Гуттенов оказалась  приоткрытой,  бульдог
вышел, долго бродил в одиночестве и теперь остановился в двух шагах от  этой
пары и застыл, откровенно их разглядывая.
     - Лиззи, душенька, - ахнул Рибер. - Лиззи, собака!
     Этот возглас, почти стон,  вывел  Лиззи  из  плотоядного  экстаза.  Она
разжала зубы.
     - Где?
     Рибер отдернул голову подальше от этих зубов. Она ослабила объятия,  он
сжал ее запястья и начал поворачиваться на бок, и  вот  они  лежат  хотя  бы
рядом.  Наконец,  постепенно,  но  решительно  высвобождаясь  (Лиззи  теперь
безвольно подчинялась каждому его движению), он приподнялся и сел, и ее тоже
усадил.
     Детка пошатывался на кривых ногах в лад пароходной качке,  стараясь  не
потерять равновесие, ноздри  его  подергивались,  выражение  морды  лукавое,
понимающее- так смотрит человек, хорошо  знакомый  с  неприглядной  изнанкой
жизни, под таким взглядом впору сквозь землю провалиться. Без  сомнения,  он
смекнул, чем они тут занимаются,  разгадал  их  намерения,  но  был  все  же
несколько озадачен:  фигуры  у  них  странные,  звуки  они  издают  какие-то
дикие... непонятно и довольно  противно.  Нет,  сочувствия  они  у  него  не
вызывали.
     - Уходи, пошел вон! -  приказал  Рибер,  прорычал  глухо,  как  мог  бы
зарычать сам Детка;  но  притом  Детка  -  существо  четвероногое,  обросшее
шерстью, а потому неприкосновенное, о более суровых мерах и  думать  нечего.
По этой части Рибер всегда был воплощенная чувствительность:  в  детстве  он
однажды горько разрыдался при виде лошади, которая  везла  фургон  с  пивом,
поскользнулась на льду, упала и запуталась в упряжи. Он  жаждал  поколотить,
больше того, убить бессердечного возницу,  который  допустил,  чтобы  лошадь
упала. Никто не мог бы превзойти герра Рибера в нежных чувствах по отношению
ко всему животному миру - он и теперь полагал, что всякого, кто обидит самое
ничтожное существо в этом загадочном мире, просто повесить мало. Сердце  его
разрывалось  всякий  раз,  когда   неумолимые   воспитательные   соображения
вынуждали его побить собственных собак. И сейчас он заговорил с  Деткой  так
вкрадчиво, как только мог.
     -  Уходи,  песик,  будь  умницей,  -  сказал  он,  озираясь  в  поисках
чего-нибудь тяжелого, чем бы запустить в бульдога. - Ты хороший песик.
     Лиззи схватилась  обеими  руками  за  голову  и  неудержимо  захохотала
пронзительным металлическим смехом, будто ктото дергал натянутую  проволоку.
И тогда Детка молча пошел прочь, неслышно ступая большими лапами; ему тут не
рады, ну и пускай, у него своих забот довольно. Но этим двоим он на сей  раз
все испортил. У Рибера не хватило духу начать сызнова, хотя теперь это  было
бы, пожалуй, легче, ведь Лиззи немного попритихла. Но он только взял ее руки
в свои и заговорил успокоительно: - Ну-ну, ничего, все прошло!  Она  неловко
поднялась на ноги, пробормотала что-то несвязное, легонько  толкнула  Рибера
кулаком в грудь и, не оглядываясь, побежала вниз по трапу.  Рибер  пошел  за
нею, но не торопясь, задумчиво ощупывая укушенную шею. Ни в коем  случае  не
следует признавать себя побежденным. В конце  концов,  она  только  женщина,
знает он ихнюю сестру - наверняка  найдется  способ,  справимся  и  с  этой.
Хороший был в древности обычай - первым делом ударить по голове...  понятно,
не так, чтобы изувечить, просто стукнуть как следует, чтобы приглушить  этот
их бабий дух противоречия.


     Немного раньше в тот вечер, за ужином, профессор Гуттен,  которому  все
еще не шел кусок в горло, едва не выскочил из-за стола: хотелось  оттолкнуть
тарелку и пойти глотнуть свежего воздуха; но жена ест с аппетитом - смотреть
на это не очень-то приятно, но зачем же ей мешать. Остальные соседи по столу
держатся как всегда - доктор Шуман доброжелательно безмолвствует, от  Рибера
и фрейлейн Лиззи исходит мерзкий душок бесстыдной интрижки,  фрау  Шмитт  по
обыкновению  неприметна;  только  фрау  Риттерсдорф  без  умолку  болтает  о
пустяках, поглядывая на капитана, -  очень  легкомысленная  женщина,  суетна
совсем не по  возрасту!  Профессор  Гуттен  не  надеялся  услышать  что-либо
полезное или поучительное, однако слушал  в  тщетной  надежде  хоть  немного
отвлечься от ощущения, что внутри у него неладно.
     Фрау Риттерсдорф заметила его внимание, заметила, что и другие начинают
прислушиваться; не упуская из виду капитана Тиле,  она  и  на  других  стала
бросать понимающие взгляды и заговорила погромче;  уж  наверно,  их  тоже  в
последнее время смешили и возмущали дурацкие выходки этих испанских актеров,
у которых такие outre {Здесь: дикие, нелепые (франц.).} понятия об  этикете,
принятом для всяких празднеств на корабле (если слово  "этикет"  можно  хоть
как-то применить к этой компании). Есть у них такой наглец по имени Тито,  и
он,  представьте,  пытался  ей  всучить  какие-то  билеты,  какое-то  мелкое
жульничество они там придумали, ничего нельзя понять.
     - Да-да, - вмешалась Лиззи, - вещевая лотерея. Я купила  один  билет  и
сразу от них отделалась.
     - Что ж вы мне не сказали! - вскинулся Рибер. - Я два билета купил, так
вы один свой отдайте!
     Лиззи хихикнула, тряхнула головой.
     - Я им верну билет и получу обратно свои деньги! - заявила она.
     - Интересно было бы посмотреть, кто это сумеет - получить обратно  хотя
бы пфенниг с этих бандитов, ведь они, безусловно, бандиты, - вмешалась  фрау
Риттерсдорф. - Нет,  дорогая  фрейлейн,  всем  известно,  какая  вы  деловая
женщина, но тут и этого мало.
     - Зато с ними очень приятно  танцевать,  правда,  фрау  Риттерсдорф?  -
весело подковырнул Рибер.
     Лиззи с досадой хлопнула его по  руке,  она  сама  хотела  задать  этот
вопрос.
     - Постыдились бы, - сказала она. - Это невеликодушно. Не всегда же есть
с кем потанцевать, если будешь чересчур разборчивой, можно и вовсе  остаться
без партнера.
     Фрау  Риттерсдорф  была  ошеломлена,  она  только  собралась  остроумно
описать этот странный случай,  и  вдруг  разговор  принял  столь  неприятный
оборот; и она воскликнула громко, но весьма изысканным сопрано, как подобает
светской даме:
     - Да, но бывает же, что совершенно неожиданная дерзость  застигнет  вас
врасплох, и вы просто беззащитны, тогда лучше положиться на свое чутье...  и
на воспитание, разумеется, и вести себя так, как будто ничего особенного  не
произошло... не могла же я предвидеть, мне и во сне не снилось...
     Она откинулась на спинку стула, зажала себе рот салфеткой и с отчаянием
уставилась на Лиззи,  а  та  засмеялась  так,  словно  в  кухне  рассыпались
бесчисленные кастрюли.
     - Ну что вы, дамам как раз и должны сниться такие штучки! - в  восторге
закричал Рибер и весь подался вперед, чтобы его услышали, несмотря на  хохот
Лиззи. - И что тут плохого, скажите на милость?
     Ах, свинья, подумала фрау Риттерсдорф, по крайней мере я не  так  низко
пала, чтобы танцевать с тобой! Отчаяния как не бывало,  она  с  наслаждением
дала волю бешенству. Оскалила зубы, подняла брови, прищурилась. И спросила с
угрозой:
     - А вы разбираетесь в том, что снится дамам? Вы в  этом  уверены,  герр
Рибер?
     Тактика эта имела успех: герр Рибер не раз и не два получал пощечины от
слишком обидчивых дам,  и  сейчас  фрау  Риттерсдорф  своим  видом  и  тоном
напомнила ему всех этих оскорбленных дам. С такой ходячей добродетелью  надо
быть поосторожней, даже если она вроде и заигрывает. Он мигом увял  и  пошел
на попятный.
     - Я  только  хотел  пошутить,  meine  Dame,  -  сказал  он  смиренно  и
почтительно.
     - Не сомневаюсь, - сказала фрау Риттерсдорф таким  тоном,  который  был
для  Риберова  уязвленного  самолюбия  как  нож  острый.  -   Нисколько   не
сомневаюсь.
     Сдаться окончательно было свыше его сил, он все еще барахтался.
     - Просто я косвенно  намекнул  на...  э-э...  теорию  Фрейда  насчет...
насчет значения снов...
     -  Я  прекрасно  знакома  с  его  теориями,  -  холодно  сказала   фрау
Риттерсдорф. - И не вижу ни малейшей связи между ними и темой нашей беседы.
     Рибер откачнулся на  стуле,  выпятил  нижнюю  губу  и  принялся  угрюмо
орудовать вилкой. А фрау Риттерсдорф,  очень  довольная,  что  так  отчитала
этого наглеца - Фрейд, не угодно ли! - вновь обрела уверенность в себе  и  с
самой ослепительной своей улыбкой обратилась к капитану.
     - Мы все относимся к этим испанцам очень  терпимо,  тут  уж  ничего  не
поделаешь, видно, надо терпеть, пока они не высадятся в  Виго.  Но  скажите,
как могло случиться, что такие люди путешествуют первым классом на приличном
немецком судне? Иногда они ставят человека просто в невозможное положение...
     Капитана Тиле покоробило: не очень-то приятно слышать, как твой корабль
называют "приличным" и при этом явно  подразумевают,  что  назвать  его  так
можно лишь с натяжкой; и мало радости слышать, что ты берешь  на  борт  кого
попало (хотя в душе капитан из всех своих пассажиров уважал одну графиню, да
и та оказалась престранной особой и совсем его  разочаровала).  Он  вздернул
подбородок и сказал со всей резкостью, какую мог себе позволить:
     - Мексиканское правительство заплатило за их проезд; несомненно, стоило
это сделать, лишь бы от них избавиться.
     - О да, несомненно! - весело согласилась фрау  Риттерсдорф.  -  Все  мы
вздохнем с облегчением, когда в Виго с ними распрощаемся и можно будет плыть
дальше спокойно  и  чувствовать  себя  в  безопасности...  ведь  я  уверена,
капитан, это  преступные  типы.  За  такими  зловредными  личностями  должна
смотреть полиция, они на все способны.
     - Даже танцевать с вами? - мгновенно съязвила Лиззи, чтобы отплатить за
Рибера.
     Волна некоторого смятения прокатилась по всему застолью,  даже  доктора
Шумана, кажется, испугала эта дерзкая атака. Но сейчас же, как  и  надлежало
ему по праву и долгу, вмешался капитан и нанес решающий удар. Он ударил фрау
Риттерсдорф, которая только рот раскрыла от  неожиданности,  коротким  косым
взглядом, в глазах его блеснула сталь.
     - Вы о них слишком лестного мнения, сударыня, - сказал он.  -  Опасному
преступнику требуется известная сила духа, а это, я полагаю, просто  мелкие,
жалкие людишки, подонки общества и не заслуживают нашего внимания.  На  моем
корабле, как и на любом другом, пассажиры бывают  самые  разные.  Я  облечен
достаточными полномочиями, чтобы поддержать порядок. И уж будьте так  добры,
предоставьте мне самому судить, насколько они опасны.
     Маленькая фрау Шмитт с невольным удовлетворением  увидела,  что  пришел
черед фрау Риттерсдорф  испытать  горечь  несправедливости  -  та  изумленно
вздрогнула, чуть не расплакалась, покраснела до корней волос, что,  впрочем,
оказалось ей очень к лицу,  даже  шея  в  скромном  вырезе  платья  залилась
краской. Но тотчас же, на глазах у фрау Шмитт, фрау  Риттерсдорф  с  большим
достоинст