поистине из самых глубин ее существа.
     - Объясни же мне, что к чему, - сказал Дэвид. - Я тоже хочу посмеяться.
     - Нет, тогда уже не будет забавно,  -  возразила  Дженни.  И,  все  еще
весело улыбаясь, сказала нежно: - Дэвид,  лапочка,  знал  бы  ты,  какой  ты
сейчас красивый, просто не налюбуюсь. Давай никогда-никогда не будем старыми
и толстыми.
     -  Ладно, кузнечик. Во всяком случае, не толстыми. - (Они давно сошлись
на   том,   что   растолстеть   -  значит  совершить  смертный  грех  против
нравственности и красоты духовной и телесной, против всего, что есть в жизни
хорошего.) - Не будем такими, как Гуттены.
     - И такими, как их Детка, - прибавила Дженни. - Кстати, что ты  говорил
про этих танцоров и их общественную деятельность?


     Когда ревнивый любовник-доктор разлучил кубинских студентов с графиней,
им отчего-то довольно быстро наскучило их тайное общество, в  которое  никто
не стремился проникнуть, и газета, которую, кроме них самих, никто не читал,
- и они взялись за шахматы и пинг-понг. Но  по-прежнему  напускали  на  себя
таинственность,  словно  за  их  многозначительными  словечками  и  ужимками
хранятся хитроумнейшие и завлекательные секреты, доступные лишь посвященным.
Однако мало-помалу до них дошло, что их просто не замечают;  никому  они  не
мешали настолько, чтоб стоило обращать на них внимание. И они  приготовились
к атаке. Танцоры-испанцы только впивались в свою жертву злобным взглядом  да
обдавали ее язвительным смехом, который  неизменно  вызывал  на  всех  лицах
краску гнева или стыда; студенты  же  придумали  способ  издеваться,  по  их
мнению, более утонченный и убийственный. Они  пресерьезно  совещались  между
собой, потом обводили намеченного пациента  холодным  невозмутимым  взглядом
хирурга, и кто-нибудь достаточно громко говорил другому:
     - Тяжелый случай?
     - Безнадежный, - откликался тот.
     Они качали головами, напоследок пронизывали пациента взглядами и  опять
склонялись над шахматной доской.
     Прогуливаясь по палубе, они мимоходом обменивались "диагнозами".
     -  Хронический  скелетонизм,  -  сказали  они  о  Лиззи  и  насладились
мгновенным испугом, отразившимся на ее лице: - Случай безнадежный.
     - Врожденный  альбондигитис!  -  закричали  они  друг  другу  при  виде
Гуттенов, которые тяжело ступали им навстречу  и  вели  на  поводке  еле-еле
ковыляющего Детку. - Случай безнадежный!
     Профессор Гуттен  быстро  взглянул  на  жену  -  слышала  ли?  Конечно,
слышала, и вновь уязвлена в лучших чувствах. Профессор вспомнил: он с самого
начала  не  одобрял  этих  молодых  дикарей  и  поражался,  что  они   среди
нечленораздельной  своей  болтовни  запросто  перебрасываются  благородными,
священными именами Ницше, Канта, Шопенгауэра; уж не ослышался ли  он  -  или
они и вправду осмелились помянуть всуе самого Гете? Мелькали в их болтовне и
менее чтимые, но все же достойные имена, например Шекспир и Данте. Лица этих
мальчишек даже в относительно спокойные минуты никогда не бывают серьезными,
в речи не слышно осмысленных интонаций. Трещат как мартышки и тут  же  смеют
произносить имя Ницше - уж наверно, толкуют его вкривь и вкось и унижают,  и
находят в  этом  гнусное  удовольствие.  Никакой  почтительности,  ни  следа
смирения, какое надлежит испытывать пред истинным величием, - таковы  пороки
всех рас,  кроме  нордической,  пороки,  особенно  характерные  для  иберов,
латинян и галлов; легкомыслие присуще им от природы, это чума,  которую  они
принесли  в  Новый  Свет  -  недаром  он  угнетает  совершенным  отсутствием
трезвости ума. Казалось бы,  раз  и  навсегда  можно  утратить  веру  в  РОД
человеческий, но нет, нет, остается  какая-то  надежда,  что  все  переборет
древний германский дух. Итак, профессор Гуттен встряхнулся, овладел собой  и
попытался утешить жену:
     - Не слушай их, дорогая, это  просто  хулиганы,  недоумки,  а  глупость
всегда зла, ни на что другое она не способна.
     Он и сам приуныл от своих слов, они  отдались  у  него  в  мозгу  точно
эхо... чего? Не верит же он, будто человек, любой человек, сколь глубоко  он
ни погряз бы во грехе, неисправим? Что это на него нашло? Просто непостижимо
- и однако он вынужден себе признаться: эта столь ему чуждая мысль  потрясла
его как бесспорная истина, как откровение.  Да,  есть  в  душе  человеческой
неизлечимая страсть к злу! Профессор  вдруг  ощутил  во  рту  такую  горечь,
словно все содержимое желчного пузыря излилось ему на язык.
     - Но я слышала, что они  говорят,  -  как  ребенок,  пожаловалась  фрау
Гуттен. - Я думала, они про футбол, а они сказали про нас - мясобол.
     Ничего хорошего она от них и не ждала; но  уж  очень  утомительно,  что
люди совсем не жалеют друг друга.
     - На самом деле, - решительно заявил профессор, - они на своей кухонной
латыни, на которой изъясняются все студенты-медики, сказали, что мы страдаем
тяжелой формой врожденного мясоболизма, это, как ты  знаешь,  воспалительный
процесс. Если уж не можешь не слушать неприятных вещей, хотя бы  слушай  как
следует. И во всяком случае, это шутовство не может нам повредить.
     - Они-то, конечно, шуты, - кротко согласилась фрау Гуттен, - но я  ведь
над ними никогда не насмехалась. Почему же они насмехаются над нами?
     Вот о чем профессор Гуттен рад  был  порассуждать!  До  конца  утренней
прогулки и потом за кружкой пива он  не  умолкая  разъяснял  жене,  в  каком
непостижимом разнообразии сочетаются в  каждом  отдельном  человеке  обычные
черты  и  свойства,  составляя  неповторимый  характер,  -  да  ведь   и   с
четвероногими так, и со всякой живой тварью, будь то насекомое, рыба, цветок
или птица, даже  на  дереве  нельзя  отыскать  двух  в  точности  одинаковых
листьев! А отсюда - бесконечное разнообразие  самых  неожиданных  воззрений,
страстей и желаний, счету нет  разнородным  стремлениям,  за  то,  чтобы  их
удовлетворить, люди нередко борются не на жизнь, а на  смерть,  и  одни  при
этом  опускаются  до  любой  гнусности,   до   оскорблений,   жестокости   и
преступления, а другие возвышаются  до  истинной  святости  и  мученичества.
Когда низменный  по  природе  ум,  не  способный  усвоить  высокие  понятия,
получает образование, превышающее его возможности, он органически не в силах
обратить это образование во благо - и вынужден по-скотски тащить все высокое
вниз, до своего  жалкого  уровня,  -  кубинские  студенты  прискорбный  тому
пример. Этим ничтожествам попросту невыносима, даже ненавистна самая мысль о
каком бы то ни было благородстве и величии.
     - Они воображают, будто если сумеют плюнуть на Микеланджелова "Моисея",
то тем самым докажут, что он нисколько не лучше их  самих,  -  с  торжеством
сказал профессор. - Но это с их  стороны  большая  ошибка,  -  утешил  он  в
заключение, - придет время, и они получат хороший урок.
     фрау  Гуттен  постаралась  не  выдать  изумления  -  уж   очень   круто
переменились взгляды мужа, теперь они вполне совпадают  с  ее  собственными!
Почтительно помолчав в знак согласия, она вновь заговорила  о  том,  что  ее
занимало:
     - Они опять выпускают свою газетку. Что-то насчет испанских танцоров. Я
видела, они всей компанией читали какой-то печатный листок и смеялись.
     Но у профессора Гуттена был свой ход мыслей.
     - Нас это, во всяком случае, не  касается,  -  сказал  он  и  продолжал
развивать  и  разъяснять  свою  точку  зрения.  -  У  нас   позиция   вполне
определенная, тут нечего сомневаться. Нам,  как  и  прежде,  не  следует  их
замечать, не следует отвечать им ни словом, ни взглядом, не надо обращать на
них ни малейшего внимания - этого удовольствия мы им не  доставим.  Если  же
они станут упорствовать в своих диких выходках, так что  молчать  будет  уже
невозможно или несовместимо с нашим достоинством, -  тогда  последует  кара,
быстрая, суровая и неотвратимая. Я найду способ дать  им  почувствовать  всю
тяжесть моего негодования. Не тревожься, дорогая. Нам не впервые иметь  дело
с бунтовщиками.
     Фрау Гуттен, лаская уши Детки, улыбнулась мужу.
     - Ну конечно, - сказала она.
     И невольно подумала о будущем: ее супруг уже соскучился по  слушателям,
по  кафедре  и  просторной  аудитории.  Очевидно,  в  голове  у   него   уже
складывается солидный цикл новых лекций. Что ж, она  предложит  записать  их
под его диктовку, надо  попробовать  подыскать  в  Шварцвальде  какой-нибудь
скромный институт, где он мог бы прочитать курс лекций, а может  быть,  даже
удастся  напечатать  кое-что  в   журнале   или   каком-нибудь   философском
периодическом издании. А может быть, когда он снова очутится  за  письменным
столом, среди своих рукописей и книг, а у нее столько будет хлопот по  дому,
он с удовольствием  запишет  свои  лекции  сам  и  даст  ей  хоть  небольшую
передышку.  Наконец-то  фрау  Гуттен  созналась  себе,  что  ей  до   смерти
опостылели Идеи. Не слышать больше никаких новых идей - вот было бы счастье!
Она все гладила Детку и продолжала улыбаться мужу...
     - Череп не проломлен, - сказал  доктор  Шуман  капитану  Тиле,  выбирая
слова так, чтобы и  непосвященному  все  стало  ясно,  -  просто  длинная  и
глубокая рана, проникающая до кости, и небольшое сотрясение. Сознание к нему
еще не вернулось.
     Капитан Тиле помешал ложечкой кофе, отпил глоток и сказал размеренно:
     - Было бы к лучшему, если бы оно совсем не вернулось.
     Доктор Шуман тоже помешал кофе, но пить не стал.
     - Исход может оказаться и смертельным, но это не обязательно. У него на
зависть крепкое сердце, я бы сказал, как у быка.
     - У таких  свиней  всегда  завидное  здоровье.  -  Капитан  тоже  сразу
почувствовал, что сравнения, взятые со скотного двора, тут самые подходящие.
- Я вот что хотел бы знать, - прибавил он с досадой. - Это оружие...
     - Гаечный ключ, - подсказал доктор Шуман.
     - Гаечный ключ,  -  повторил  капитан  Тиле,  с  достоинством  принимая
поправку. - Откуда он взялся? И  кто  нанес  удар?  Мы  должны  найти  этого
человека.
     - Гаечный ключ валялся неподалеку от того места, где разыгралась драка,
- сказал доктор Шуман. - И, похоже, никто про него ничего не знает.
     - Все это вздор и пустяки, - сказал капитан. - Пускай они перебьют друг
друга, но только не на моем корабле. Удивляет меня отец Гарса - был тут же и
не заметил, и не опознал преступника!
     Доктор Шуман улыбнулся и отпил кофе.
     - Отец Гарса лиц не различает, - сказал он. - Он видит только души.
     Капитан немного поразмыслил: похоже, шутка  отчасти  направлена  против
поповского важничанья - что ж, тогда можно ее и  оценить,  не  роняя  своего
достоинства.
     - Ему нужны очень зоркие глаза, чтоб разглядеть  в  этой  помойке  хоть
одну душу, - сказал он почти весело. Наклонился к доктору ближе  и  заметил,
словно бы снисходя до великодушия,  которого  от  него  не  требуют  никакие
правила: - Корабль переполнен, на нижней палубе возбуждают  брожение  крайне
враждебные элементы, возможна вспышка беспорядков и насилия в самых скверных
проявлениях, а потому я, признаться, не стремлюсь прибегать к суровым мерам,
хоть они и оказались бы наиболее действенными.
     Произнеся эту речь, он еще немного поразмыслил и прибавил:
     - В конце концов, у пассажиров  первого  класса  есть  какие-то  права,
которые следует принять во  внимание.  -  На  миг  он  брезгливо  скривился,
принимая их во внимание, потом  продолжал:  -  Откровенно  говоря,  от  этих
священников толку  нет.  Мои  помощники,  разумеется,  действовали  во  всех
отношениях превосходно, но не могут же они разорваться! Пароходные  компании
слишком перегружают второразрядные пассажирские суда, и в таких вот  случаях
эта привычка...
     Он запнулся, изумленный: как же с языка у него слетело и словно повисло
перед ним в воздухе это слово "второразрядные"?  И  как  случилось,  что  он
нескромно упомянул  о  сухопутных  крысах,  которые  заправляют  пароходными
компаниями, а сами не уважают ни корабли, ни моряков? Эти обиды - его личное
дело, доктора Шумана они не касаются. Капитан  Тиле  поджал  губы  и  угрюмо
насупился.
     - Во всех отношениях предосудительная привычка, - пожалуй, уж  чересчур
охотно согласился доктор Шуман.
     Капитан круто переменил тему беседы.
     - Что мне делать с этим отребьем, пока я не высадил  их  в  Испании?  -
откровенно спросил он. - Что вы мне посоветуете, дорогой доктор?
     - Если бы вы дали мне  немного  времени,  дорогой  капитан,  я  мог  бы
всесторонне это обдумать, - сказал доктор Шуман. - Но вот  первое,  что  мне
приходит в голову: не надо ничего предпринимать.  Безусловно,  самое  худшее
уже позади, единственный зачинщик и подстрекатель выбыл  из  игры  до  конца
плавания. Я уверен, это профессиональный агитатор от какой-нибудь  захудалой
политической партии. Куда он ни совался, везде сразу начинались  беспорядки.
Вообще же, на мой взгляд, на нижней палубе люди все неплохие,  безобидные...
ничего худого за ними не водится, просто они от рожденья неудачники...
     - Уже одно то, что они родились на свет, для всех несчастье,  -  сказал
капитан. - Нам только и остается прятать их подальше и не давать  этой  чуме
распространяться.
     Доктор промолчал; эту его манеру отмалчиваться  капитан  считал  весьма
сомнительным способом уклоняться от прямого разговора; порой казалось  даже,
что доктор безмолвно соглашается с разными  проявлениями  зла,  которое  он,
капитан, столь быстро распознает и столь усердно  подавляет.  Капитан  Давно
уже обнаружил, что, когда дело так или иначе касается судовой дисциплины, на
доктора положиться нельзя - и это его равнодушие к жизненно важным вопросам,
полагал капитан Тиле, есть признак  опасной  нравственной  вялости.  А  ведь
доктор Шуман из  хорошей  семьи,  из  доброго  старого  юнкерства;  все  его
побуждения, воспитание, взгляды  безусловно  и  естественно  должны  служить
опорой великому, издавна сложившемуся строю, тому обществу, в котором  обоим
им от рожденья предназначено занять подобающее место, исполнить свой долг и,
когда настанет срок, получить заслуженную  награду,  и  каждый  должен  быть
истинным юнкером - железным, непоколебимым во всем и до конца.
     - Когда мы не управляем твердой рукой и становимся  слишком  уступчивы,
мы изменяем тем самым своему классу и своему отечеству, - сказал он сурово.
     Доктор Шуман поднялся.
     - Совершенно  верно,  -  сказал  он  любезно.  -  Мы  за  многое  несем
ответственность.
     Он пожелал капитану спокойной ночи и скрылся за  дверью,  уклоняясь  от
спора - и это не в первый раз, хмуро подумал капитан Тиле. Только теперь  он
запоздало вспомнил, что  не  осведомился  о  здоровье  пленницы  -  condesa,
похоже, не очень-то процветает на попечении доктора Шумана.


     Доска объявлений вызывала у всех тревожное любопытство. Объявлений было
множество - броских, хлестких, каждое четко  выведено  на  отдельном  листе,
пришпиленном канцелярскими кнопками.
     Больное брюхо не решается купить билет на праздник в честь  капитана  -
боится, что не хватит денег оплатить счет в баре, а сам  глушит  коньяк  без
передыха. Да здравствуют его язвы!
     - Какая гадость! - горячо воскликнула фрау Баумгартнер  и  с  нежностью
сжала локоть мужа. - Не обращай внимания, милый!
     Она была глубоко тронута - так горестно сморщилось его лицо. Они  пошли
дальше,  и  он  храбро  ей  улыбнулся,  высморкался,  утер  глаза,  а   фрау
Баумгартнер в душе сокрушалась: самое печальное, что жестокие  слова  эти  -
правда.
     - О других они еще хуже понаписали, - напомнила она, и  муж  постарался
сделать вид, будто его это утешает.
     Левенталь прочел:
     Если уж еврея пустили к людям, пускай пользуется случаем, а другой раз,
глядишь, так не повезет.
     Он жирно вывел карандашом на полях: "К каким это людям?"  -  и  зашагал
прочь, удовлетворенно улыбаясь.
     - Вот об этом я и говорил, - сказал Дэвид Дженни, мельком  просматривая
утреннюю выставку оскорблений. Смотри.
     Американские горе-художники уткнулись носом в свои  альбомы  -  боятся,
вдруг все поймут, что читать они не умеют,  вот  и  рисуют  друг  для  друга
карикатуры.
     - Меня это мало трогает, - сказал Дэвид, - они ошиблись в расчетах. Мне
даже и не обидно.
     - И мне, - сказала Дженни. - Давай нарисуем карикатуры на  них  и  тоже
прилепим сюда.
     - А зачем? - возразил Дэвид. - Только поднимется скандал. Какой смысл?
     - Люблю затевать такие скандалы, - сказала Дженни.
     - Что ж, только меня не впутывай, - сказал Дэвид. - Они того не стоят.
     Дженни вспыхнула, как только что запаленный костер.
     - Пассивное  сопротивление,  -  презрительно  фыркнула  она.  -  Гордое
молчание. Надменная сдержанность. Не падать духом. Подставляйте другую щеку,
но непременно с достоинством. Пусть они не воображают,  будто  вы  побоялись
дать сдачи. Просто не глядите на них, и им надоест плевать вам в  глаза.  Да
не скажет никто...
     Четко, точно солдат на параде, Дэвид повернулся кругом и  пошел  прочь.
Дженни крепко зажмурилась, затопала ногами и закричала ему вслед:
     - Трус, трус, трус, всегда был трусом... трус, трус!
     Она открыла глаз - в трех шагах стоял Вильгельм Фрейтаг  и  смотрел  на
нее с живейшим интересом. Дженни попробовала изобразить взрыв  смеха,  будто
она вовсе не злится, а просто шутит, но обмануть  Фрейтага  не  удалось.  Он
подошел совсем близко, с обаятельной улыбкой заглянул ей в глаза.
     - А вы изумительны, - сказал он. - Вот не  думал,  что  в  вас  столько
пылу. Мне казалось, вы  такая  холодная,  сдержанная.  Любопытно,  что  надо
сделать, чтобы так вас взбесить?
     - Вы не поверите, - сказала Дженни, - но Дэвид ничего не делает,  ровно
ничего - он не желает ни говорить, ни слушать, ни отвечать, никогда ни в чем
не уступит, не поверит ни одному моему слову, он не желает...
     - Не желает,  значит,  и  не  станет,  -  мягко,  рассудительно  сказал
Фрейтаг. - Разве ваша мама вас этому не учила?
     - Меня много чему учили, но  от  всего  этого  нет  никакого  толку,  -
сказала Дженни, к ней разом вернулось хорошее настроение. - А если бы кто  и
учил чему-нибудь полезному, я бы не стала слушать.
     - Может, послушаете меня? - предложил Фрейтаг. - Хотите, выпьем кофе?
     - Кофе - не особенно, - сказала Дженни. - Но я не  прочь  с  кем-нибудь
пообщаться.
     - С кем же, например? - самоуверенно спросил Фрейтаг.
     Она пошла с ним рядом, но не ответила, лицо ее  замкнулось,  и  Фрейтаг
понял, как она расценивает этот его ловкий ход. И тем легче, уже не в первый
раз, заключил, что совсем она не привлекательна - по  крайней  мере  на  его
вкус, да и на вкус своего кавалера,  видимо,  тоже.  И  очень  напрасно  она
задается и разыгрывает недотрогу.
     Рибер с Лиззи подошли  к  доске,  чтобы  еще  раз  посмеяться  шуточкам
испанцев по адресу других пассажиров, и прочитали вот что:
     Жирный боров, бросил бы наливаться пивом да строить глазки индюшке, так
было  бы  от тебя больше проку. И тут же приписка наспех красным карандашом:
Arriba  Espana!  Arriba  la  Cucaracha!  Mueran  a  las Indeferentistas! {Да
здравствует Испания! Да здравствует Тараканиха! Смерть равнодушным! (исп.).}
     - А мы тут при чем? - вскинулась Лиззи, ее трясло от  злости.  -  Какое
нам дело до их дурацкой политики?
     В одиннадцать часов доктор Шуман зашел в бар выпить, как всегда в  этот
час, темного пива. Один из  студентов  прикреплял  к  доске  новую  бумажку,
маленькая  Конча  стояла  и  смотрела.  Доктор  остановился,  надел  очки  и
прочитал:
     Самозваная графиня с фальшивыми бриллиантами  и  поддельными  жемчугами
любит развлекаться на дармовщинку - анархисты все такие. Надо бы ее  верному
доктору вместо наркотиков прописать ей билет на праздник в честь капитана.
     Доктор  Шуман  замигал  и  сморщился,  словно  ему  запорошило   глаза.
Осторожно отколол листок, взял