х  нет
детей и никогда не будет.
     Уже девять лет живет с ними белый бульдог Детка, он - член семьи.  Ест,
сидя на полу возле их стола, берет  пищу  у  них  из  рук.  С  первого  дня,
беспомощным крохотным щенком,  лишенный  материнского  молока  и  пугающийся
темноты, он спал у них в ногах. В глубине души профессор Гуттен признавался,
что очень привязан к Детке, в сущности, он, как и  его  жена,  любил  собаку
горячей, нежной и верной любовью, несмотря на все хлопоты, которые доставлял
им Детка. Супруги  не  видели  в  этой  любви  ничего  смешного:  Детка  так
благороден, так бескорыстен, он вполне заслуживает  их  забот  и  платит  им
глубокой преданностью. Профессор видел по лицу жены, как  больно  ранили  ее
хохот  и  насмешки  на  редкость  грубых,  худшего  разбора  испанцев  -  их
попутчиков. Он разделял ее чувства, но к огорчению у  него  примешивались  и
досада, и, надо  признаться,  доля  стыда.  Он  вовсе  не  считал  для  себя
унизительным поддерживать голову  Детки,  однако  следовало  позаботиться  о
приличиях и  не  выставлять  себя  на  посмешище  перед  этими  неотесанными
грубиянами. В утешение он напомнил себе,  что  Детка  -  английский  бульдог
отличных кровей, с великолепной, если и не совсем  безупречной  родословной;
на весьма представительных выставках он получил несметное множество  наград.
Теперь он уже несколько состарился и давно не тренирован, но еще полон сил и
готовности защищать хозяина и хозяйку, а в случае  чего  и  себя  от  любого
нападения. Довольно слово сказать - и он ринется на любого из  этих  мерзких
черномазых насмешников, вцепится  ему  в  глотку  и  не  выпустит,  пока  не
прикажет  хозяин.  Профессор  Гуттен  наклонился  над  спящим  бульдогом   и
негромко, настойчиво произнес:
     - Куси его, Детка! Куси!
     Детка поднялся на ноги, его шатало, как  пьяного,  он  силился  обрести
равновесие, вращал глазами.  Глухо,  зловеще  зарычал,  покачнулся,  ткнулся
курносой мордой в палубу и распластался на ней.
     - Что ты делаешь? - изумилась фрау Гуттен. - Ему надо дать покой, не то
его опять стошнит.
     -  Мне  хотелось  проверить  его  выучку,  -  сказал  профессор,   явно
довольный. - Он прекрасно все помнит. Да, Кетэ, хорошая кровь и выучка - вот
на чем складывается и чем поддерживается характер. Пример - наш добрый  пес:
он никогда нас не подведет.
     - Теперь, когда мы  возвращаемся  на  родину,  он  так  напоминает  мне
прошлое, нашу прежнюю жизнь, - сказала фрау Гуттен.
     Она с нежностью смотрела на бульдога,  и  однако  в  мыслях  ее  царило
смятение, тревожно было и оглядываться назад, и заглядывать  вперед,  словно
прошлое никак не связано с будущим. Она почти  боялась  надеяться:  ведь  на
родине, должно быть, все стало по-другому, и к таким переменам она  едва  ли
готова. Она поделилась своими опасениями с мужем.
     - В нашем  отечестве  и  люди,  и  порядки,  и  обычаи  меняются  очень
медленно,  -  мягко  успокоил  профессор.  -  Мы  будем  жить  среди   наших
сверстников, они думают и чувствуют так же, как  и  мы;  они  были  друзьями
нашего детства и юности, не могли они стать нам чужими...  по  крайней  мере
надо на это надеяться, - храбро прибавил он.
     Фрау Гуттен промолчала, ей вспомнилось,  как  вся  немецкая  колония  в
Мехико смотрела кинохронику - похороны императрицы  Августы-Виктории.  Когда
на экране появился величественный катафалк, окруженный конными гвардейцами в
касках, все молча встали. Они плакали, точно братья и сестры, что  собрались
у могилы матери, они поворачивались  друг  к  другу  и  обнимали  того,  кто
оказался  рядом.  Они  всхлипывали,  плакали,  рыдали,   вскоре   весь   зал
переполнили горестные, но и утешительные звуки - голос  скорби  и  тоски  по
родине. Все еще со  слезами  на  глазах  они  пели  "Могучий  оплот",  и  "О
Tannenbaum" {Немецкий рождественский гимн.} и "Стражу на Рейне". Казалось, в
эти минуты они так близки к дому -  но  больше  никогда  уже  не  будут  так
близки,   слишком   велика   утрата:   они   потеряли    добрую,    кроткую,
многострадальную императрицу, а ведь она была  воплощением  всего,  что  они
чтили в семье и домашнем очаге, средоточием их самых дорогих воспоминаний.
     Как-то нам теперь будет дома, хотелось ей спросить, но она знала:  мужу
нечего ответить, он только и скажет, что надо надеяться на лучшее, так зачем
его тревожить.
     И профессор Гуттен тоже погрузился в раздумье: как усердно трудился  он
все эти годы в безрассудной надежде, что дождется дня, когда можно  будет  с
почетом и с кое-какими сбережениями выйти на пенсию  и  милосердный  Господь
позволит ему снова увидеть дом в Тодмоосе, в Шварцвальде, где он родился;  и
вот день этот настал, а меж тем его одолевают  дурные  предчувствия.  Как-то
оно будет? Сидя в шезлонге, он подался вперед, закрыл лицо руками, и  тотчас
желудок свело судорогой и порыв утешительного  благочестия  развеялся  перед
ужасающим приступом тошноты. Гуттен поднял голову, его бросило в пот.
     - Кетэ, помоги, - пробормотал он с отчаянием, - Ради Бога, скорее, пока
никто не видит.

     Один человек все же видел - это была  фрау  Риттерсдорф.  Но  она  была
поглощена  другим:  поисками  своей  пуховой  подушечки,  набитой  чистейшим
гусиным пухом, в чехле из розовой  тафты  в  кремовую  полоску,  -  это  был
подарок к Рождеству,  он  пришел  к  фрау  Риттерсдорф  в  Мехико  из  самой
Германии,  от  дорогой  матушки  ее  дорогого  покойного  супруга.  И   фрау
Риттерсдорф просто понять не могла, как это она  хоть  на  минуту  забыла  о
своей подушечке, где ее оставила. Без нее просто не  обойтись,  шезлонги  на
палубе на редкость жесткие, неудобные - по крайней мере так кажется, на этом
пароходе все далеко не  первого  сорта.  Наверно,  она  забыла  подушечку  в
шезлонге, а потому кто-то - скорее всего, палубный стюард  -  просто  обязан
был подобрать ее и сейчас же вернуть по принадлежности.
     И фрау Риттерсдорф не сердито, но решительно обратилась к  стюарду.  Он
оказался очень учтив и внимателен, говорил с австрийским акцентом...  "Meine
Dame" {Сударыня (нем.).} - называл он ее, и  это  звучало  гораздо  приятнее
обычного "Frau" {Госпожа (нем.)}.
     - Потеряться ничего не могло, - заверил он, - просто попало куда-нибудь
не туда, сейчас я  найду  и  верну  вам.  В  конце  концов,  пароход  у  нас
небольшой, а за борт она сама  не  прыгнула.  Так  уж  вы  не  беспокойтесь,
сударыня, я вам ее сейчас же отыщу и принесу.
     Фрау Риттерсдорф туго обернула голову зеленой вуалью  и,  завязывая  ее
над ухом, увидела  -  в  нескольких  шагах  стоят  эти  противные  маленькие
испанчата и с каким-то животным любопытством таращат на  нее  глаза.  Она  в
ответ прищурилась, сделала строгое лицо - этот ледяной,  с  прищуром  взгляд
безотказно действовал на ее питомцев, когда она была гувернанткой в  Англии,
в одной провинциальной семье.
     - Вы чего-то потеряли? - тонким голоском дерзко спросила девчонка.
     - Да, а ты это украла? - сурово осведомилась фрау Риттерсдорф.
     Услыхав такой вопрос, дети странно оживились - задергались всем  телом,
проказливо переглянулись, и мальчик спросил:
     - А кто видал?
     Они отрывисто, совсем не  по-детски  засмеялись  и  убежали.  Отчетливо
представив себе, как бы она с ними поступила, окажись маленькие негодяи в ее
власти, фрау Риттерсдорф подошла к  борту  неподалеку  от  того  места,  где
оперлась на перила молодая парочка, очевидно  американцы...  кстати,  отчего
это американцев сразу отличишь, не ошибешься? В этой несносной стране совсем
не осталось людей чистой крови, столько всякого перемешалось - и подонки  со
всей Европы, вроде тех,  на  нижней  палубе,  и  черные,  вот  и  получилась
какая-то неописуемая заурядность и по внешности, и по уму. Однако любопытно,
о чем постоянно толкует эта парочка, они добрую  половину  времени  проводят
вдвоем, кажется, могли уже исчерпать все темы для разговора. Вот они стоят -
непринужденно склонились друг к дружке, взоры устремлены на сверкающую гладь
океана - и лениво перебрасываются словами.
     Издали фрау Риттерсдорф не рассчитывала ни толком  что-либо  расслышать
(она  была  туговата  на  ухо),  ни  разглядеть  в  подробностях  (она  была
чрезвычайно близорука). Но, учитывая эти свои слабости, она подошла  поближе
к молодому человеку, облокотилась на перила  и  с  одного  быстрого  взгляда
удостоверилась, что он  моложе,  чем  она  думала.  Светлые  волосы  премило
подстрижены, красивый прямой нос, красиво очерченный рот,  внешность  хорошо
воспитанного юноши (несомненно, обманчивая).  Светло-серая  рубашка  на  нем
совершенно свежая, но белый полотняный костюм пора бы отдать в стирку.
     На молодой женщине бесформенное, некрашеной рогожки платье с поясом, но
без рукавов, мешок  мешком.  Лицо  бледное  и  чересчур  худощавое,  глубоко
посаженные глаза, острый подбородок - она  смахивает  на  ведьму.  Но  глаза
светлые, довольно  красивые,  черные  волосы  причесаны  просто,  на  прямой
пробор, - судя по всему, она из этих молодых, передовых и  эмансипированных,
богема. Оба умолкли, и фрау Риттерсдорф заметила, что, когда они  молчат,  у
него лицо угрюмое, а у женщины - нетерпеливое. Но вдруг оба вскинули головы,
дружно рассмеялись, и лица у обоих  преобразились  -  веселые,  добродушные,
немножко шалые. Фрау Риттерсдорф невольно улыбнулась, услышав этот  славный,
звонкий смех, такой молодой и счастливый, - и они  заметили  ее  улыбку.  И,
словно отрезвленные, равнодушно отвернулись от нее.
     Но она видела достаточно,  чтобы  убедиться:  это  странная,  необычная
пара, что-то в них есть непонятное и очень неприятное. С такими  попутчиками
она отнюдь не намерена заводить знакомство. Она вернулась к своему шезлонгу,
старательно расправила юбку  на  коленях,  откинулась  назад  (ей  очень  не
хватало мягкой подушечки) и достала записную книжку.
     У фрау Риттерсдорф была плохая память и притом  страсть  записывать  до
малейших мелочей  все,  что  случилось  с  нею  за  день  -  даже  если  она
неосторожно проглотила ложку чересчур  горячего  супа  или  забыла  наклеить
марку  на  письмо,  -  перемежая  такие  вот   подробности   философическими
замечаниями, наблюдениями, воспоминаниями и размышлениями. Долгие  годы  она
краткими заметками, выведенными  мелким,  четким  почерком,  заполняла  одну
записную книжку за другой, а исписанные аккуратно прятала и  никогда  в  них
больше не заглядывала. И  сейчас,  встряхнув  самопишущую  ручку  с  золотым
ободком, она принялась писать по-английски:
     "У этих молодых американцев престранная  манера,  они  всегда  называют
друг друга полностью по  имени  и  по  фамилии  -  кажется,  никаких  других
формальностей они между собой не соблюдают, и выходит это у них очень gauche
{Неловко, неестественно (франц.).}, а может быть, это для  них  единственный
способ обратить на себя  внимание.  В  их  поведении  и  одежде  чувствуется
какая-то нравственная неустойчивость - не могу определить и описать  точнее.
От них исходит некий неуловимый душок. А имена у  них  даже  красивые,  хотя
звучат немного сентиментально: Дженни-Ангел - на самом деле, наверно, Джейн,
по-немецки, наверно, было бы куда лучше - Иоганна, - и  Дэвид-Лапочка.  Это,
по-моему, очень распространенная у американцев  фамилия  и  в  то  же  время
ласковое обращение, среди холодных чопорных англичан оно встречается гораздо
реже... по совести сказать, семь долгих лет в Англии были для меня каторгой,
и я так и не привыкла к их манере разговаривать.  Разумеется,  английским  я
овладела в совершенстве, еще  когда  училась  в  Мюнхене,  привыкла  слышать
отличное произношение, и английская небрежная речь после этого казалась  мне
очень грубой. Ох уж эти горькие годы изгнания! Ох уж эти ужасные,  двуличные
маленькие англичане! Мне так и не удалось добиться их привязанности,  и  они
совершенно не способны выучиться немецкому... Что до американцев,  они  даже
свой язык изучают просто фонетически, "по слуху", как они выражаются, потому
что терпеть не могут читать... В какой-то мере это даже любопытно".
     Перечитав  написанное,  фрау  Риттерсдорф  решила,  что  такие   тонкие
наблюдения жаль оставлять втуне - она вставит их в  письмо  к  своей  лучшей
приятельнице, подруге далеких школьных лет, Софи Бисмарк  -  Софи  из  очень
знатной семьи, несчастлива в замужестве, живет в Мюнхене и поистине  утопает
в роскоши. У  глупенькой  Софи  голова  кругом  пойдет,  она-то  никогда  не
блистала умом, нелегко ей будет  уследить  за  блистательными  рассуждениями
школьной подруги. И фрау Риттерсдорф сделала на полях  пометку:  "Fur  liebe
Sophie {Для милой Софи (нем.).}, перевести на случай, если  она  уже  забыла
английский", положила  записную  книжку  в  свою  большую  плоскую  сумку  и
отправилась  на  обычную  прогулку:  девять   кругов   по   палубе.   Моцион
предохраняет от морской  болезни,  полезен  для  печени,  повышает  аппетит,
короче говоря - прекрасная вещь, хоть и скучная; а могучий океан, катящий из
края в край свои валы, наводит на возвышенные мысли.
     Всему этому научил фрау Риттерсдорф ее дорогой супруг. Он  был  человек
необычайно деятельный и непоколебимо верил (как же он был  прав!),  что  без
прочного здоровья нет прочных нравственных устоев. Сколько  раз,  когда  они
пересекали Ла-Манш, он буквально силой таскал ее взад и вперед по  палубе  в
самую мерзкую погоду (он даже  радовался  мерзкой  погоде  как  приятнейшему
испытанию бодрости и мужества), и приходилось хвататься за что попало, чтобы
удержаться на ногах и не захлебнуться, и не смыло бы волной. И  конечно  же,
сейчас ее дорогой Отто, олицетворение мужества,  павший  в  расцвете  сил  и
красоты в битве под Ипром, одобрительно смотрит с  безмятежно  синих  небес,
как его добродетельная, послушная Наннерль круг за кругом  прогуливается  по
палубе - и притом одна, Отто, одна! - ради своего здоровья, как этого  желал
бы он. На седьмом круге она  почувствовала,  что  больше  не  в  силах  шагу
ступить  на  высоченных  трехдюймовых  каблуках,  присела  на  ручку  своего
шезлонга и опять достала записную книжку. "Если эти  молодые  американцы  не
женаты, им следовало бы пожениться. Но в этой ужасной стране все  отношения,
особенно между мужчинами и женщинами, настолько  извращены,  что  невозможно
подходить к ним с мерками истинной цивилизации".
     Фрау Риттерсдорф перечитала запись и решила, что это ее недостойно. Где
же тем временем блуждали  ее  мысли?  Она  жирно  зачеркнула  весь  абзац  и
надписала сверху:
     "Божественная погода, хотя, пожалуй, чересчур жарко, чудесная прогулка,
свежее дыхание моря овевает  мое  лицо,  думаю  о  моем  дорогом  Отто  и  о
блаженных днях нашего счастливого, но слишком недолгого супружества.
                         R. I. Р. {Да почиет в мире (лат.).}, августа года".
     И добродетельно отправилась совершить еще два круга  (не  мелочь  ли  -
боль в ногах перед блаженным сознанием, что ты верна своему Отто?), держа  в
руках  раскрытый  дневник,  точно   молитвенник.   Навстречу   ей   попались
новобрачные -  они  тоже  прогуливались,  взявшись  за  руки  и  слегка  ими
покачивая на ходу, оба во всем белом и очень красивые;  и  они  казались  на
удивленье свежими и беззаботными, а ведь  это  начало  медового  месяца.  Но
когда  пара  приблизилась,  фрау  Риттерсдорф  заметила,  что  хоть  лицо  у
новобрачной безмятежное, она бледновата, а под глазами темные круги -  может
быть, ей  нездоровится?  Что  ж,  так  и  надо,  одобрительно  подумала  сия
многоопытная матрона. Очень подозрительны молодые жены, чей облик  и  манеры
после свадьбы нисколько не меняются. Как  ни  счастлива  ты  в  новом  своем
качестве, а все-таки переход от девичества  к  испытаниям  и  тяготам  брака
Даром не дается. Что ни говорите, а нет розы без шипов. Фрау Риттерсдорф еще
поразмыслила и решила, что мысль ее сворачивает на запретный путь.  "Даже  в
самых пылких объятиях мужа чистая женщина не позволит себе нечистых мыслей",
- не раз наставлял ее покойный  Отто.  Сурово  сказано,  но,  без  сомнения,
справедливо. И она решительно обратилась умом к предметам более возвышенным,
снова отложив память об Отто в пеструю сокровищницу священного прошлого.


     Ранним  прохладным  утром,  когда  между  небом  и  океаном   разлилась
прозрачная голубизна, Дженни  выпила  на  палубе  кофе  и  принялась  делать
наброски пером:  похожий  на  смирное  привидение  с  распростертыми  руками
парусиновый навес над зарешеченным люком, под которым помещается  "столовая"
пассажиров третьего класса; тяжеловесно разлегшийся на брюхе пес Детка - он,
видимо, поправляется после морской болезни; Эльза, соседка по каюте  (Дженни
рисовала ее по памяти), причесывается, подняв большие, полные  руки;  матрос
несет ведро с водой; украдкой огляделась и наскоро набросала силуэт  Глокена
- удивительное уродство, в  нем  даже  есть  своеобразная  гармония.  Дженни
чувствовала себя свободно и легко,  ее  маленькое  складное  тело  почти  не
доставляло ей хлопот, разве что по любви изголодалось, и она лениво подумала
- каково-то существовать в таком уродливом  туловище,  как  у  Глокена.  Эта
мысль ужаснула ее,  она  вздрогнула,  уронила  самопишущую  ручку,  едва  не
задохнулась в безумном, слепом страхе, как когда-то ребенком, когда  бабушка
заперла ее в стенной шкаф, тесный, точно гроб. Крепко зажмурилась,  а  когда
опять открыла глаза, перед нею пошли радужные круги - и из яркого  радужного
сияния к ней размашисто, но не без  изящества  шагнул  Вильгельм  Фрейтаг  и
протянул упавшую ручку.
     Он остановился перед нею, с виду такой  жизнерадостный  и  приветливый,
выслушал благодарность и ждал, не предложит ли она ему сесть. Она  подвинула
ноги, давая ему место на подножке шезлонга.
     - А я не помешаю вашим занятиям? - спросил он.
     - Это так, от нечего  делать,  -  сказала  Дженни.  -  Вроде  пасьянса.
Предпочитаю немножко поболтать.
     Наклонилась к нему и вновь ощутила, как вечная досада, горечь и грусть,
что одолевают ее, едва она останется одна, мгновенно рассеиваются  от  звука
голосов, от близости людей - даже если люди эти ей безразличны  и  слова  их
ничего не значат. Этого малого избаловали женщины, подумалось ей, он слишком
уверен, что неотразим, - а впрочем, в  обществе  человека,  у  которого  нет
особых забот и неприятностей, можно бы, пожалуй, отдохнуть, уж очень  тяжело
даются отношения с Дэвидом.
     Фрейтаг рад был посплетничать и весело рассказал ей,  что  на  пароходе
есть таинственный  пассажир,  самый  настоящий  политический  изгнанник,  по
слухам высланный с Кубы в связи со студенческими волнениями,  из-за  которых
закрыли тамошний университет. Этого человека  держат  взаперти  в  каюте,  а
потом высадят в городе Санта-Крус-де-Тенерифе.
     - В цепях, надо думать, - сказала Дженни. - А что он натворил?
     - Собственно говоря, это женщина.
     - А не все ли равно?
     - Надеюсь, что нет, - сказал  Фрейтаг.  -  И  ко  всему  она  испанская
графиня, а нашему капитану, скажу я вам, это очень даже  не  все  равно.  Он
всем приказал окружить  ее  величайшим  вниманием  и  всякий  раз  самолично
посылает узнать, не надо ли ей чего. Нет, нашей узнице  живется  неплохо.  У
нее отдельная роскошная каюта на верхней  палубе  -  я  и  сам  хотел  такую
получить, да не вышло!
     - На таких условиях я тоже не прочь бы стать узницей, - сказала Дженни.
     - Ну еще бы. Я больше всего люблю простор,  а  попал  в  одну  каюту  с
Хансеном - знаете, швед, детина семи футов ростом, он спит на верхней койке,
ноги у него торчат наружу, не умещаются, и я  каждое  утро  стукаюсь  о  них
головой.
     - Моя соседка тоже не маленькая, -  сказала  Дженни,  -  но  она  очень
славная, и мы почти не мешаем друг другу.
     - Как, а я думал, вы тут с мужем? - удивился Фрейтаг, и в глазах у него
вспыхнуло живое, откр