доктор Шуман. - Очень жаль,
но, боюсь, мне некуда его положить. Я пришлю стюарда ухаживать за ним.
     - Ухаживать? - охнул Левенталь. - С ним так плохо?
     При свете фонарика доктор Шуман  наскоро  оглядел  рану,  обтер  голову
Рибера спиртом, сделал укол в лоб и наложил на рану  семь  аккуратных  швов.
Связал черные шелковые нитки, подрезал кончики, и стало казаться, что  Рибер
отрастил на лысине какие-то совсем лишние ресницы. Во  время  этой  операции
Рибер крепко зажмурился, а впрочем,  лежал  смирно,  не  шелохнулся.  Доктор
Шуман сделал ему еще укол и послал за стюардом, чтобы тот раздел раненого  и
уложил в постель. Левенталь вконец расстроился.
     - Боже мой, Боже мой! - опять и опять бормотал он себе под нос.
     - Он проспит долго, - пообещал ему Шуман. - Думаю,  он  вам  больше  не
доставит хлопот. Но если я вам понадоблюсь, позовите меня.
     Он и сам услышал, как хрипло от изнеможения прозвучали эти обязательные
слова.
     Только он лег и приготовился уснуть, в дверь опять постучали.  На  этот
раз вызывали к молодому техасцу Дэнни; он столкнулся с какими-то  неведомыми
силами, которые обратили все его лицо, от лба  до  подбородка,  в  бугристое
месиво непонятного цвета, сплошь иссеченное маленькими, но прескверного вида
порезами и ссадинами - они полны были запекшейся крови и уже вспухали.
     Глокен, его сосед по каюте, беспомощно трепыхался и дрожал от страха.
     - Я послал за вами, доктор, ума не приложу, что с  ним  стряслось?  Его
принесли два моряка и сказали, что нашли  его  в  таком  состоянии,  и  один
сказал - он знает, отчего это,  он  и  прежде  такое  видал,  это  следы  от
каблука, от женской туфли.
     Он суетился и скулил за плечом у доктора, а тот первым делом взял шприц
и ввел пациенту сыворотку против столбняка. Потом  осторожно  обмыл  избитое
лицо спиртом.
     - И еще это можно было сделать сапожным молотком, - сказал он. - Или на
каблуках были металлические набойки.
     Доктор Шуман тоже не впервые видел  такие  ранки  и  сразу  решил,  что
острые каблучки испанских танцовщиц придутся как раз впору  любому  из  этих
следов.
     - Что же это случилось, доктор? - бормотал Глокен.  По  его  лицу  было
видно, ему отчаянно жаль себя. "Почему меня всегда преследуют такие напасти?
Что мне делать, кто мне теперь поможет?" - было ясно написано на этом  лице.
- Доктор, вы же знаете, я больной человек. Не  оставляйте  меня  тут  с  ним
одного! Между нами говоря, милый доктор, он чудовище какое-то, а не человек,
я ведь видел и слышал, что он такое. Как же мне быть?
     Доктор Шуман от души улыбнулся ему.
     - Вы один из немногих пассажиров,  кто  нынче  вечером  остался  трезв.
Почему бы вам не поискать Дэвида Скотта? Приведите его сюда, и  он  поможет.
Но я думаю, помощь вам не понадобится. Не волнуйтесь, герр Дэнни будет спать
крепким сном. Спокойной вам ночи.
     Глокен вышел за ним из каюты, но дальше, на палубу, поплелся  в  унылом
одиночестве, а доктор поспешил к себе, он боялся, что  вот-вот  упадет,  что
ему уже не добраться до своей каюты, до иллюминатора, не успеет он  глотнуть
свежего воздуха и выпить спасительные прозрачные капли. В эти минуты он ждал
смерти и во всех этих навязчивых чужаках видел заклятых врагов. Нет,  он  не
приемлет их, все они ему отвратительны,  все  до  единого,  он  отказывается
признавать, что и они тоже люди,  отказывается  даже  от  своего  врачебного
долга, разве что надо сохранять какую-то видимость. Что бы там с кем из  них
ни стряслось, ему все равно. Пусть живут  своей  гнусной  жизнью  и  умирают
своей гнусной смертью, как угодно и когда угодно, все они - падаль, туда  им
и дорога... Доктор Шуман перекрестился, сложил руки на груди и вытянулся  на
постели; он дышал очень осторожно, медленно, поворачивал голову  то  вправо,
то влево, отгоняя горькие мысли, а они опять и опять всплывали и пронизывали
болью все его  существо,  будто  самая  кровь  его  ощетинилась  шипами.  Но
благословенное лекарство еще раз сотворило чудо. Его заворожил сон наяву,  и
привиделась condesa - одно лишь ее лицо всплыло  перед  ним,  ближе,  ближе,
заглянуло ему прямо в глаза, и отступило, и вновь подплыло,  глядя  в  упор,
безмолвный призрак. Вот голова ее отпрянула куда-то вдаль, стала  крохотная,
как яблочко, и опять метнулась к нему,  белая,  раздувшаяся,  точно  детский
воздушный шар, подброшенный невидимой рукой, точно голова покойницы пляшет в
воздухе и улыбается. Доктору Шуману привиделось: он поднялся, протянул  руку
и поймал эту пляшущую голову, а она все улыбается, но из глаз  текут  слезы.
"Что же ты сделал? - спрашивает она, но это  не  упрек,  не  жалоба,  только
недоумение. - Зачем, зачем?" А он ласково сжимает эту  голову  в  ладонях  и
целует в губы, чтобы замолчала; и снова он ложится в постель,  а  ее  голова
невесомо покоится у него на груди, безмолвная, без слез и без улыбки...  сон
его стал еще глубже, и он не знал, что все это ему приснилось.


     В одиннадцать часов  оркестр  сыграл  "Auf  Wiedersehen"  {До  свиданья
(нем.).}, и все музыканты скрылись, кроме пианиста - у него  был  лотерейный
билет. Испанская труппа начала свое представление под  орущий  во  всю  мочь
патефон. Первым номером танцевали болеро с участием Рика и Рэк; всякий  раз,
оказываясь лицом к лицу, они обменивались свирепыми взглядами, точно вот-вот
перервут друг другу глотки.  Студенты-медики  уселись  поблизости  в  тесный
круг, хлопали в ладоши и по ходу  танца,  когда  надо,  кричали:  "Ole!"  Но
предполагаемые зрители почти все разбрелись, а те, что оставались на  местах
или подходили и опять отходили, лотерейными  билетами  не  обзавелись.  Арне
Хансен  после  расправы  над  Рибером  сменил  запачканную  кровью  рубашку,
вернулся на палубу и теперь опять сидел в своем  шезлонге,  а  рядом  стояла
бутылка пива. Казалось, он вполне спокоен, глаза закрыты,  можно  было  даже
подумать, что он уснул, но время от времени он протягивал руку к  бутылке  и
основательно к ней прикладывался. А порой выпрямлялся, взмахом руки подзывал
палубного стюарда и коротко распоряжался:
     - Еще одну!
     Ампаро несколько преждевременно решила, что в этот вечер  можно  больше
его не опасаться.
     Фрау Шмитт, зажав в руке лотерейный  билет,  робко  сидела  на  краешке
складного стула почти рядом с эстрадой.
     - Спокойной ночи,  желаю  удачи!  -  бросила  ей,  проходя  мимо,  фрау
Риттерсдорф.
     И эти слова укололи маленькую  фрау  Шмитт  больнее,  чем  если  бы  та
вонзила ей в тело дюжину булавок.
     Левенталь первую половину вечера провел в маленькой гостиной  -  курил,
пил пиво, писал родным, друзьям и деловым знакомым открытки, чтобы отправить
их авиапочтой из Саутгемптона, уж очень противно было возвращаться в  четыре
стены, где никуда не денешься от Рибера; наконец он сдался, устало спустился
в каюту, и ему тут же пришлось заботиться об избитом Рибере. Теперь он снова
вышел на палубу и намерен был тут оставаться,  пока  не  погаснут  последние
огни. Мелькнула даже мысль - не прикорнуть ли на кожаном диване в  гостиной.
Его и так отчаянно мутит, не в силах он отравляться зловонным дыханием этого
борова. Никто его не заставит, лучше  уж  спать  прямо  на  палубе.  Или  он
спустится в третий класс, там теперь  места  вдоволь,  по  крайней  мере  на
палубе... И он стоял в невеселом раздумье, прислонясь спиной к борту,  хмуро
курил, затягиваясь сигарой так, что по ветру летели искры, и  неодобрительно
смотрел, как Ампаро искусно исполняет танец под названием "качуча" - никогда
прежде он не видел этого танца, вовсе не жаждет еще раз его увидеть и  хотел
бы понять - чем может соблазниться в  такой  женщине,  что  бы  она  там  ни
вытворяла, какой бы то ни было мужчина, если он в здравом уме?! Сколько  раз
приходилось слышать, будто христианки очень недурны в постели,  надо  только
разумно к ним относиться, вовсе незачем считать их  такими  же  людьми,  как
еврейки, просто пользоваться их телом, - но нет, его эти  разговоры  никогда
не убеждали... Левенталь пошел в бар, спросил  кружку  пива  и  кусок  сыру,
вернулся в гостиную и с наслаждением подкрепился. Погасил свет, вытянулся на
кожаном диване. Ой-ой-ой, как стало  спокойно,  как  тихо,  впервые  за  все
плаванье!
     ...Его назойливо дергали за рукав. Было  уже  совсем  светло,  над  ним
стоял стюард.
     - Вы тут,  наверно,  заснули,  сэр,  -  сказал  он  Левенталю  холодно,
безнадежно, не впадать же в отчаяние оттого, что надо прибирать еще в  одном
углу, когда вечный, неустранимый хаос царит везде и всюду.
     Левенталь мгновенно очнулся от сна, сел,  крепко  потер  лицо  ладонью,
спустил ноги на пол и спросил язвительно:
     - А вы как думали?
     Стюард сердито передернул плечами и пошел к дверям.
     - Эй, послушайте! - крикнул ему вдогонку Левенталь.
     Он хотел спросить  кофе,  притом  так  приятно  потребовать  услуги  от
всякого  подчиненного,  которому  вовсе  не   хочется   тебе   услужить.   К
удовольствию  Левенталя,  услыхав  окрик,  стюард  привычно,  как   автомат,
приостановился, но тотчас человек в нем взял верх над слугой - и он  выбежал
из гостиной, словно за ним гнались все дьяволы преисподней.
     Чувствуя себя со сна  несвежим  и  помятым,  Левенталь  пошел  в  каюту
умыться и переодеться. Что ж, так он будет поступать и дальше,  но  спать  в
этой каюте его больше никакими силами не заставят. А меж тем оказалось,  там
уже хлопочут вокруг Рибера доктор Шуман и  другой  стюард:  уложили  его  на
нижнюю койку, не спросясь Левенталя, ее законного  владельца;  он  с  одного
взгляда все понял и вспыхнул от гнева, но ничем себя не выдал,  только  чуть
дрогнувшим голосом сказал Шуману:
     - Что ж, раз он уже занял  мою  койку,  доктор,  пусть  лежит,  милости
просим. Мне она больше не нужна.
     Рибер, эта свинья, не открывает глаз, но  веки  дрожат  -  ясное  дело,
притворяется, что спит, или не слышит,  или  плохо  ему,  так  или  эдак,  а
притворяется, одно это может свести порядочного человека с ума.  Как  будто,
если тебя немножко стукнули бутылкой по голове, это уж так  страшно.  Доктор
Шуман меняет ему повязку, от йодоформа вонь такая - дышать  нельзя;  кивнул,
говорит рассеянно:
     - Да, я думаю, вам не обязательно нужна эта койка. Ведь есть еще диван.
     Беззвучный вопль, медленно нарастая,  поднялся  в  душе  Левенталя,  из
самых ее глубин, поднялся - и снова заглох. Это был и вопль, и песнь, полная
горьких слов: "Отнимите у меня ложе,  возьмите  мою  кровь,  раздробите  мои
кости - да будут они прокляты, о Господи, что им еще от  меня  нужно?"  И  в
ярости он закричал над ухом Шумана так, что доктор сильно вздрогнул  и  едва
не уронил бинт, которым обматывал лоб Рибера.
     - Поосторожнее, вы! - резко сказал доктор Шуман.
     Но его слова потонули в крике Левенталя:
     - А может быть, моя постель нужна мне самому, доктор? Может быть, раз в
жизни я хотел бы вернуться куда-то и чтобы меня не выталкивали  обратно?  По
какому закону мне не дают пользоваться тем, за что я заплатил? С какой стати
вы явились сюда, будто он один тут хозяин, и отдаете ему мою постель  только
потому, что он пьян, а я нет? Доктор, - теперь он говорил тише, с  искренним
волнением  праведника,  взывающего  к  сочувствию  и  справедливости,  каких
естественно ждать от другого  праведника.  -  Доктор,  я  хочу  это  понять,
объясните мне!
     Доктор Шуман возмутился: экий эгоизм, экий дурной характер! Мало  того,
что мучаешься с мерзким  пациентом,  так  еще  изволь  выслушивать  какие-то
попреки! И он спросил холодно:
     - Разве это уж такое тяжкое испытание - отдать свою постель тому, кто в
ней нуждается, да еще когда у вас есть другая, ничуть не хуже? Если  хотите,
я велю переложить его на диван, но качка усиливается, и  ему  безопаснее  на
койке, чтобы не упал.
     А я могу падать до скончания века,  до  тех  пор,  пока  все  евреи  не
возвратятся в Иерусалим, - кому какое дело? Голова разбита у меня,  но  кого
это волнует? Вслух Левенталь сказал, давая волю презрению:
     - Пускай остается один в этой вонючей каюте, мне она не нужна!
     - Благодарю вас, - надменно и устало уронил доктор Шуман.
     Левенталь надул губы, громко, пренебрежительно отфыркнулся  и  вышел  в
коридор, не высказав вслух всего, что он думает о такого рода благодарности.


     Капитан пригласил доктора Шумана выпить на мостике чашку утреннего кофе
и стал отводить душу.
     - Я выслушал доклады разных моих подчиненных, - начал он,  вытянув  шею
так, что дряблые складки вылезли из  воротничка,  и  опять  заправил  их  на
место. - Не говорю уже о неслыханной дерзости всей этой затеи,  о  том,  что
эти безобразные плясуны просто не представляют, как вести себя  в  приличном
обществе.  Но  вдобавок  ко  всему  они,  оказывается,  самые   обыкновенные
уголовники, мелкие воришки и  мошенники.  На  редкость  беспокойный  выдался
рейс...
     - Да, просто бедствие, - сказал доктор Шуман, даже не  пытаясь  скрыть,
как он устал и как опостылело ему нынешнее мерзкое плаванье.
     - Ну, это слово мы на море попусту не употребляем.  Вот  когда  корабль
идет ко дну, это  и  вправду  бедствие,  -  наставительно  заметил  капитан,
смягчая суровость своих слов тусклой улыбкой. - Старый морской  волк  хорошо
знает, что такое  опасность  и  бедствие,  и  не  станет  принимать  всерьез
хулиганство каких-то там пассажиров, - продолжал  он,  предоставляя  доктору
самому заключить, что за старый морской  волк  тут  подразумевается.  -  Они
просто не умеют надлежащим образом вести себя на корабле...
     - Некоторые и на суше тоже не умеют себя вести. Но  все  же  у  нас  на
борту есть несколько вполне порядочных людей.
     Капитан чуть не фыркнул, ему как на  блюдечке  поднесли  столь  удобный
повод посмеяться.
     - Буду вам чрезвычайно обязан, если вы мне  покажете  среди  пассажиров
хоть одного порядочного человека, - с наслаждением любезно съехидничал он.
     Доктор Шуман тоже сделал вид, будто его это забавляет.
     - Задача не из легких, - согласился он, - при том, что знакомство  наше
недолгое, а обстоятельства сложные и непривычные. Почти  все  показали  себя
отнюдь не лучшим образом.
     На это отвечать было нечего.
     - Мне доложили о краже, condesa лишилась своего  жемчуга...  несчастная
женщина! Все-таки я начинаю думать, что ее рассудок  не  совсем...  -  И  он
указательным пальцем коснулся лба.
     - Возможно, - коротко сказал доктор Шуман, чтобы сразу покончить с этой
темой. - А украден жемчуг или нет, мы не знаем. Condesa  сказала,  что  дети
сорвали с нее ожерелье. По словам горничной, которая за ней ухаживала, она в
тот день его не надевала. Дети что-то бросили за борт. При  этом  были  двое
свидетелей, супруги Лутц, но, к сожалению, их показания не  сходятся.  Стало
быть, ничего не доказано.
     Молодой стюард, стоявший поодаль, подошел налить им еще кофе, и капитан
предостерегающе поднял руку, призывая к молчанию.
     - В таких случаях плохо вот что, - сказал он, когда стюард отошел и уже
не мог услышать, - плохо, что человека, всякого человека, не только морского
офицера, - прибавил он великодушно, -  вовлекают  в  женские  пересуды.  Это
унизительно.  Поневоле  чувствуешь   себя   оскорбленным,   когда   вынужден
заниматься такими вот недостойными мелочами. Мне говорили, что в Санта-Крусе
эти испанцы ходили  по  магазинам  и  воровали  на  глазах  у  многих  ваших
"порядочных" пассажиров. Так что же, никто из свидетелей не  вмешался,  даже
не попробовал как-то остановить негодяев?
     - Некоторые пассажиры, как  раз  не  пассажирки,  -  подчеркнул  доктор
Шуман, - сегодня утром в беседе пришли к такому  заключению:  то,  чему  они
были свидетелями, выглядело сомнительно, и у них возникли  весьма  серьезные
подозрения, однако доказательств нет. Никто не счел своим  долгом  вмешаться
или хотя бы присмотреться повнимательней.
     - Весьма благоразумно с их стороны, - сухо сказал капитан. - Скажите, а
как ваши раненые? Что-то я  не  помню  фамилию  молодца,  которого  отделали
каким-то необычным оружием, то ли сапожным молотком, то ли женской туфлей. -
(Тут доктор Шуман подметил в белесых глазах капитана Тиле искорку блудливого
любопытства) - Как я подозреваю, у нас и в этом  рейсе  хватает  скоротечных
романов, неизбежных разочарований и  бурных  сцен,  -  со  смаком  продолжал
капитан. - Так что же, этому молодому человеку лучше?
     - Он выживет, и остальные тоже, - сказал  доктор  Шуман.  -  Опять-таки
возникает вопрос, кто учинил над  ним  такую  варварскую  расправу.  Сам  он
уверяет, что это была некая Пастора из  испанской  труппы.  Но  один  стюард
заступается за нее, уверяет, будто она ни в  чем  не  повинна  -  престранно
слышать это в применении к кому-либо из их компании, - а  виновата,  как  он
утверждает, некая женщина в маске, поэтому он не мог ее узнать.  Больше  ему
ничего не известно.
     - Ну а случай на палубе, когда герра Рибера стукнули по голове?
     - Вот это единственный случай, когда все ясно и понятно. Этот Хансен  с
самого начала плавания проявлял себя как человек вспыльчивый и  чудаковатый,
со странными взглядами, и по какой-то  прихоти  он  пивной  бутылкой  ударил
Рибера по голове, хотя тот не сделал ему ничего худого,  просто  танцевал  с
дамой...
     - С дамой... - задумчиво повторил капитан Тиле,  и  это  слово  повисло
между собеседниками, точно облачко.
     - Это всем известно, и, кажется, это единственное, что всем известно, -
без запинки продолжал доктор Шуман. - А  все  остальное  просто  дрянненькая
буря в стакане воды... очень пошлая загадка.
     - Condesa - вот кто для меня загадка,  -  сказал  капитан,  -  Красивая
женщина, не следовало ее оставлять одну на острове у дикарей. Какова  бы  ни
была ее вина - не следовало. Ни одна благородная дама не способна нанести  в
политике такой ущерб, чтобы заслужить столь  суровый  приговор.  Кстати,  вы
ведь не только ее лечили, но и пользовались ее доверием, так что  же  именно
она сделала?
     - Не знаю, - довольно резко ответил доктор Шуман.
     Капитан Тиле дернул головой, набычился, лицо его медленно багровело.
     - Так я и думал с самого начала, - злобно процедил он.  -  Очень  жаль,
что ваше лечение ей не помогло. Как я понимаю, под вашим присмотром ей стало
много хуже... что ж, доктор Шуман, всякая плоть - трава, как  сказал  пророк
Исайя. Врачу не следует унывать от неудач.
     Посреди этой речи  доктор  Шуман  порывисто  встал,  а  едва  дослушав,
коротко кивнул и удалился; он видел, что капитан взбешен и расстроен,  но  и
сам кипел от еле сдерживаемого гнева и лишь много  спустя  мельком  подумал,
что у капитана, похоже, сильно подскочило кровяное давление.


     После укола, который ему сделал доктор Шуман, Дэнни  уже  не  стонал  в
полный голос и не грозился страшно отомстить Пасторе, но его распухшие  губы
и кончик носа,  едва  видные  из-под  повязки,  превратившей  его  голову  в
огромный, как  тыква,  шар,  всю  ночь  источали  храп,  бульканье,  хриплое
бормотанье. Дэвид вошел и  остановился,  его  шатало  и  качало,  он  широко
расставил ноги и, с трудом сохраняя равновесие,  пытался  понять,  почему  в
каюте такой безобразный разгром. Глокен, жалкий и  несчастный,  чуть  не  со
слезами начал умолять, чтобы Дэвид не спал ночь  и  ему,  Глокену,  тоже  не
давал уснуть. На этом корабле боишься за свою жизнь, никто не может  считать
себя в безопасности, все под угрозой  -  и  невинные  и  виновные,  невинные
прежде всего...
     - Не всегда невинные, - возразил Дэвид и  с  пьяной  важностью  широким
жестом указал на Дэнни.
     - Всегда, - в свой черед упрямо возразил Глокен.
     - Ну, как угодно.
     Дэвид дотащился до своей койки, рухнул лицом в  подушку  и  отдался  во
власть опьянения. Сквозь волны тошноты он погружался все глубже в  бездонные
пучины забвения - и все же никак не мог потонуть.