й, он с самого начала ходил
за ней по пятам.
     Фрейтаг побрился, заодно  пересмотрел  свои  галстуки,  выбрал  один  и
подумал - на корабле почти все продолжают вести себя как на суше, а тут  для
этого просто не хватает места. Каждый пустячный поступок больше бросается  в
глаза и выглядит куда хуже, потому что нет  для  него  привычного  фона.  Не
видно, какая цепь событий привела к  этому  шагу  и  объясняет  его,  нельзя
проследить,  чем  он  вызван,  оценить  его  и  взвесить  соразмерно   всему
остальному поведению человека. Если не пожалеть труда и времени, можно  было
бы что-то и разузнать про кого-то одного или двоих, но времени маловато и не
стоит  труда;  даже  американка  Дженни  Браун   -   и   та   не   настолько
привлекательна, чтобы стараться узнать ее поближе. Сама по себе она довольно
милая: отлично танцует, занятно разговаривает - бойко и с  юморком,  забавно
ее послушать, хотя после ни словечка из этой болтовни не вспомнишь. Но из-за
странного малого, ее спутника, она и сама выглядит сомнительно;  к  примеру,
вчера вечером, когда он,  Фрейтаг,  танцевал  с  Дженни  Браун  вальс,  этот
молодчик вдруг влез  между  ними,  схватил  девушку  за  локти,  оторвал  от
партнера и с минуту кружил с  ней  в  манере,  какую  увидишь  разве  что  в
кабачках самого  низкого  пошиба.  Не  без  труда  Дженни  Браун  вырвалась,
обернулась, помахала Фрейтагу на прощанье, и тут Дэвид Скотт  опять  мертвой
хваткой вцепился ей в руку, и она сдалась и ушла с ним. Совершенно  дурацкая
и пошлая сцена, решил Фрейтаг, лишнее доказательство того, как опасно  иметь
дело с чужими людьми, впутываться в их взаимоотношения, в которых  сам  черт
ногу сломит.
     Он, Фрейтаг, предпочитает держаться с чужими приветливо  и  равнодушно,
соблюдая чисто  внешнюю  любезность.  Этого  вполне  достаточно  для  любого
путешествия, для любого вечера, который приходится провести среди чужих,  но
как раз этого очень многие не понимают и не умеют, сказал про себя  Фрейтаг,
теперь он по привычке мысленно разговаривал с Мари,  своей  женой,  хоть  ее
рядом и не было. Знаешь, Мари, пассажиры здесь, на корабле, вечно  бросаются
из крайности в крайность: либо они чопорны, недоверчивы и вовсе  тебя  знать
не желают, либо навязчивы  и  несносно  любопытны.  Иногда  это  любопытство
довольно дружелюбное, иногда хитрое и злобное, но все равно, чувство  такое,
словно тебя поедает заживо хищная жадная рыбешка. Ты  забыл,  я  никогда  не
плавала на корабле, мысленно услыхал он слова Мари. Да, но поплывешь,  скоро
поплывешь. И тогда сама увидишь. Можешь себе представить, я танцевал с одной
девицей, ее зовут Дженни как-бишь-там-дальше, выпил с ней по стаканчику -  и
ее спутник, на мой взгляд изрядный грубиян и  пошляк,  устроил  из-за  этого
нелепейшую сцену. Спутник? Фрейтаг вдруг сообразил, что про этот случай Мари
не расскажешь. Бессмысленная, дурацкая история, бесконечно от них далекая, к
тому времени, когда он опять увидит Мари, он обо всем этом забудет.  А  если
бы Мари услыхала эту историю, она  бы,  пожалуй,  сказала  лукаво,  как  уже
говорила не раз, когда он рассказывал ей о своих подчас  премилых  (казалось
ему) дорожных приключениях:
     - Тоже иноверцы, надо полагать?
     И ему всегда приходится это подтверждать. И тогда она замечает:
     - Как странно, когда ты ездишь один, ты никогда не встречаешь ни одного
еврея.
     Однажды  он  попытался  ей  объяснить,  что   с   ее   стороны   просто
возмутительно говорить ему  такое,  и  они  тогда  чуть  не  поссорились;  в
подобных  случаях  она  отказывалась  признавать  истину,  которую  и   сама
прекрасно знала, - что евреи держатся особняком и не принимают  ни  общения,
ни дружбы. Но в разговорах с Мари это была скользкая тема, и он научился  ее
избегать. Он чувствовал: его жизнь, недосягаемая ни для каких  бед,  надежно
скрыта у него внутри, словно  нечто  неприкосновенное,  в  такой  твердой  и
гладкой оболочке, что никакой хищной рыбешке не запустить в нее  зубы.  Нет,
он будет держаться подальше от Дженни Браун и ее забот, каковы бы они там ни
были. Она, похоже, не  слишком  строгих  правил  и  не  прочь  поразвлечься.
Разговаривает  слишком  откровенно,  слишком  непринужденно;  задает  всякие
вопросы и сама готова поверять  свои  секреты  и  все  про  себя  объяснять.
Слишком тщеславна - воображает, что она куда интереснее, чем на самом деле.
     А он ничего не хочет  поверять  и  объяснять  никому,  кроме  Мари.  Он
просто-напросто переправляет себя, точно неодушевленный предмет, точно багаж
в трюме, из дома, который он нашел и почти уже обставил для Мари в Мехико, в
дом в Мангейме, где Мари его ждет. Пока он  туда  не  попал,  ничто  его  не
касается, ему нет никакого дела до  чужих.  И  когда  они  поплывут  обратно
вместе, им тоже не будет дела до корабля и  пассажиров,  ведь  это  плаванье
круто повернет всю их жизнь. Никогда больше они не  увидят  Германию,  разве
что совершится чудо. Мари должна стать ему родиной, а он -  ее  родиной,  и,
куда бы они ни поехали, им придется перенести с собою  свой  особый  климат;
этот климат и надо будет называть родиной, и они постараются не  вспоминать,
что его подлинное имя - изгнание. В памяти Фрейтага возникло видение -  Мари
за роялем, она играет и поет, и он стал насвистывать ей в лад ту же песенку:
"Kein Haus, keine Heimat..." {Ни дома, ни отчизны... (нем.)}
     Вот так оно и будет. И каково-то будет всегда сознавать, носить в  себе
это сознание как тайную вину, что, куда бы они ни приехали, они попали  туда
не по доброй воле и не по своему выбору, но потому, что их туда загнали; что
они бегут, пересекают одну границу за другой, ибо они - гонимые и не  вольны
ни выбрать  себе  пристанище,  ни  отказаться  от  того  убежища,  какое  им
предложат. Гордость  его  страдала.  Такая  жизнь  унизительна  для  всякого
человека и вдвойне унизительна для немца! Что бы он из вежливости ни говорил
про свою смешанную кровь, по существу, он самый  настоящий  немец,  истинный
сын могучего германского племени, оно достаточно  сильно,  чтобы  уничтожить
всякую примесь чужеземной крови в своих жилах и восстановить  чистоту  крови
немецкой; и весь мир был  прежде  для  него  вольным  простором,  где  можно
всласть поохотиться  на  любую  добычу,  и  поразвлечься,  и  поживиться,  а
настанет день - и он навсегда вернется домой, но  в  душе  он  родного  дома
никогда и не покидал. В самых далеких краях он всегда ощущал немецкую  почву
под ногами и немецкое небо над головой: нет для него другой родины - так как
же случилось. Мари, что у нас ее отняли? Ты уже не еврейка, ты - жена немца;
кровь наших детей будет такой же чистой, как моя, в их  немецких  жилах  она
очистится от порчи, которая таится в твоей крови...
     Фрейтаг  спохватился,  резко  одернул  себя,  отер  лицо,  по  которому
струился пот. Куда занесло его в мечтах, какие мучительные  восторги,  какие
несбыточные грезы им завладели, он бредит, безумец, а меж тем  земля  уходит
из-под ног, опять и опять надо будет спасаться бегством, и  как  знать,  чем
все это кончится. Будущее - словно огромный полый шар,  и  в  этой  странной
пустоте - ни звука, ни живой души, никаких вех и примет; и однако он знал  -
с виду, быть может, еще долго ничего не изменится; возможно, перемены  будут
так медленны, что их почти и не заметишь, а потом однажды  схватишься  -  но
будет  уже   слишком   поздно.   Наверно,   он   останется   третьестепенным
администратором в немецкой нефтяной компании, пока не придет время подыскать
другое место, в какой-нибудь фирме, где никого не возмутит, что он женат  на
еврейке. Даже подумать страшно о том, чтобы ввести Мари в круг его  знакомых
в Мехико - их-то не обманут  светлые  волосы  и  вздернутый  носик.  Сам  он
когда-то обманулся, но ведь он полюбил ее с первого взгляда в  самом  прямом
смысле этих слов; она почти сразу ему сказала, но ему было все равно,  и  он
не видел в ней ничего еврейского... а вот немцы, что живут в  Мехико,  мигом
поймут, кто она такая, еще издали учуют. Он видел, как это бывает в Германии
- в ресторанах, в театрах, всюду и везде, среди самых разных людей... что ж,
так оно вышло, невозможно в это  поверить  и  нечем  помочь,  остается  одна
надежда - быть может, когда это докатится и до них, он найдет другую  работу
где-нибудь еще, не хуже, а  может,  и  получше.  Может  быть,  даже  заведет
собственное дело в Мексике, в Южной Америке, на худой конец в Нью-Йорке.
     Возвратись к этому вечному вопросу, он стал рассуждать сухо и деловито.
Нет, он не чувствует, что обречен,  что  его  ждет  катастрофа;  нет,  он  и
вообразить не может, что его и вправду откуда-то выгонят и жизнь его будет в
опасности; конечно же, его с Мари никогда не посадят силой  на  корабль,  не
отправят без гроша в кармане еще невесть в какую страну, где они тоже никому
не нужны, - вот как эту помешанную испанскую графиню с ее дикими россказнями
об ужасах террора. Бедная женщина, вдруг подумал он с  какой-то  равнодушной
жалостью, ее судьба не так уж его трогала - с избытком  хватало  собственных
тревог. Он облокотился на поручни и снова заглянул на нижнюю палубу.
     Поблизости стоял доктор Шуман, он тоже в раздумье смотрел  вниз.  Мягко
поздоровался с Фрейтагом, покачал головой.
     - Кажется, им сегодня получше, - сказал Фрейтаг.
     Люди на нижней палубе двигались вяло и неловко, но  все  же  двигались,
руки заняты были делом - как могли, они приводили  в  порядок  себя  и  свои
пожитки. Некоторые мужчины курили, среди них, широко расставив  ноги,  стоял
толстяк в темно-красной рубашке, тот, что  пел,  когда  корабль  отходил  из
Веракруса, - сейчас он орал еще  какую-то  песню,  ветром  доносило  обрывки
слов. Другие мужчины, сворачивая в узел свои пожитки или расставляя складные
стулья, минутами прислушивались к песне, широко улыбались, изредка подпевали
строчку-другую. Женщины ухитрились постирать кое-что  из  одежды  -  линялое
платье, пеленки, распашонки; все это  тряпье  теперь  болталось  на  длинной
веревке, протянутой так низко, что каждый, кто проходил  по  палубе,  должен
был наклоняться. Казалось, там, внизу,  стало  просторней  и  никто  уже  не
маялся всерьез морской болезнью.
     - Им будет не так уж плохо, лишь бы нам не угодить в  шторм,  -  сказал
доктор Шуман. - А тогда - сломанные руки и ноги, пробитые головы, кто-нибудь
и совсем шею свернет, - хмуро продолжал  он.  -  В  такой  тесноте  им  даже
уцепиться не за что... их слишком много... просто позор для нашего  корабля.
Надеюсь, погода продержится  хотя  бы  до  Бискайского  залива,  там  больше
половины их высадят в Санта-Крусе-де-Тенерифе.
     - В Бискайском заливе всегда штормит, - сказал Фрейтаг. - Что  ж,  этим
людям хоть в одном смысле повезло - они возвращаются на родину.
     - Да, верно, - согласился Шуман. - Надеюсь, до  конца  плаванья  им  не
придется больше мучиться.
     Он был хмур, сам казался измученным и едва кивнул  на  прощанье,  когда
Фрейтаг отошел.
     ...В проходе, ведущем к кают-компании, перед доской объявлений по утрам
всегда толпился народ. Дэвид еще издали увидел Дженни - она стояла у доски с
миссис Тредуэл и казалась очень свежей и миловидной. Он решительно подошел к
ним - сейчас он ее отведет в сторону и сразу выяснит отношения.
     - А, Дэвид, лапочка, привет! - как ни в чем не бывало сказала Дженни  и
взяла его под руку. Он чуть пожал ее локоть и в то же время слегка оттолкнул
ее. Дженни тотчас отняла руку и на  шаг  отступила.  Миссис  Тредуэл  кивком
поздоровалась с Дэвидом, и они стали читать хиленький перечень  развлечений,
уже  несколько  приевшихся  за  эти  дни:  утром  -  богослужение  (все-таки
разнообразие, ведь нынче воскресенье), в два часа - "бега", весь день открыт
плавательный бассейн, в пять на палубе музыка, в баре чаепитие, после  ужина
концерт и потом на палубе танцы под оркестр.
     Флажки на булавках, которые  перекалывали  каждый  день,  показывая  на
карте путь корабля, описывали плавную кривую на голубом поле  Атлантического
океана.
     - Мы и правда далеко ушли, - сказала Дэвиду миссис Тредуэл.  -  У  меня
сильный бинокль, но я нигде не вижу берегов.
     От Карибского моря до Канарских островов предстояло две недели ходу; от
Канарских островов до Виго, до Хихона, Саутгемптона и, наконец, Бремерхафена
еще дней восемь, а то и десять.
     - Пожалуй,  уже  появляется  надежда,  что  это  плаванье  когда-нибудь
кончится, - сказал Дэвид.
     На  доске  вывешены  были  известия  сугубо  мореходные,  сочли  нужным
сообщать о движении кораблей, чьи названия сухопутным жителям  ровно  ничего
не говорили, мельком упоминалось, что в Сан-Франциско, Нью-Йорке,  Лиссабоне
и  Хихоне  почти  одновременно  забастовали  докеры.  На   клочках   бумаги,
пришпиленных к доске, пассажиры объявляли, кто  из  них  нашел  или  потерял
гребень,  украшенный  бирюзой  или  Рубинами,  пуховую   подушечку,   кисет,
маленький фотоаппарат, карманное зеркальце, четки. Тут  же  красовалось  имя
того, кто накануне выиграл корабельную пульку.
     Ноготь  миссис  Тредуэл,  покрытый  ярко-красным  лаком,  прочертил  по
голубой карте путь корабля.
     - Да, это правда,  в  Булонь  мы  не  зайдем,  -  сказала  она,  видимо
обращаясь к Дэвиду. На ее приветливом  лице  появилась  застенчивая  улыбка.
Дэвид следил, как сверкающий красный ноготь скользнул в Булонскую гавань.  -
А это единственное место, куда мне так хотелось бы попасть,  -  сказала  она
Дэвиду, глядя не на него, а куда-то в пространство.
     - Тогда почему вы не сели  на  другой  пароход?  -  спросил  Дэвид.  Он
уверенно ждал - сейчас  она  ответит  что-нибудь  чисто  по-женски  нелепое.
Конечно же, она из тех женщин, что вечно теряют ключи, опаздывают на  поезд,
забывают о назначенном свидании и, написав друзьям письма, полные нескромных
сплетен,  перепутывают  конверты.  Но  нет,  он  услышал   вполне   разумное
объяснение.
     - Агент Северогерманского отделения Ллойда в Мехико продал мне билет до
Булони и сказал, что "Вера" туда зайдет, - сказала она спокойно, не злясь  и
не  жалуясь.  И  прибавила,  что  в  этом  нет  ничего   необыкновенного   и
удивительного. Дорожные агенты часто так  делают.  -  На  моем  билете  ясно
сказано...
     Она  открыла  сумочку  и  осторожно,  одним  пальцем  стала  перебирать
содержимое. Из-за ее локтя Дэвид увидел в сумочке ворох дорогих безделушек -
золотых, серебряных, черепаховых, кожаных. Миссис  Тредуэл  достала  плоский
футляр красной страусовой кожи с  золотой  застежкой,  куда  вложен  был  ее
паспорт.
     - Билет должен быть тут, -  неуверенно  пробормотала  она.  И  погромче
спросила себя: - Куда только все девается? - Потом прибавила:  -  Во  всяком
случае, на нем ясно сказано - Булонь.
     - А вы его не потеряли? - испугалась Дженни.
     - Он не при мне, но где-нибудь да есть. И не одна я еду в  Булонь.  Эти
кубинцы, студенты-медики...
     - Да, знаю, им надо в Монпелье, - сказал Дэвид.
     - Интересно, а что они там будут делать? - сказала миссис Тредуэл. - Уж
наверно, не медицину изучать?
     - Бедная Куба! - лениво заметила Дженни. - Прежде всего непонятно,  как
они туда доберутся, - сказал Дэвид.
     Миссис Тредуэл предположила, что и  ее,  и  этих  студентов  высадят  в
Саутгемптоне, а уже оттуда...
     - Вот было бы мило, если б  капитан  мог  просто  посадить  их  всех  в
дырявую спасательную шлюпку, - вдруг сказала Дженни. - Ну и дал  бы  им  два
весла, бочонок с водой, в  которой  уже  завелись  головастики,  и  немножко
червивых сухарей... вот бы я поглядела, как они поплывут! И  спорим  на  что
угодно, они доплывут.
     - А я как же? Я тоже хочу в Булонь, для меня это самый короткий путь  в
Париж.
     - Ox, я тоже очень хочу в Париж! - сказала Дженни. -  Чем  дальше,  тем
мне противней даже думать о Германии. Тот агент в Мехико нам говорил -  если
мы  передумаем  насчет  Германии,  всегда  можно  будет  получить   визу   у
французского консула в Виго, я теперь только на это и надеюсь.
     Миссис Тредуэл с улыбкой повернулась к Дэвиду  -  и  поразилась:  стоит
бледный, зубы стиснуты, молчит, но похоже, взбешен.
     - Как мило, - сказала она слова, которые  хотела  сказать  прежде,  чем
увидела его лицо. - И вы тоже собираетесь в Булонь?
     - Ни в коем случае, - был ответ. - Я еду в Испанию.
     - А я - в Париж, - резко сказала Дженни.
     Миссис Тредуэл вдруг почувствовала, что очутилась между двух огней. И с
натянутой улыбкой, бочком, почти крадучись, начала отступать, прикрывая  это
бегство каким-то лепетом: прекрасное сегодня утро и уже  пора  завтракать...
Неужели они способны вот так, прямо при ней,  взять  и  поссориться?  Это  и
смутило ее, и ужаснуло. И вот она торопливо идет прочь, а  улыбка,  наверно,
так и осталась на лице, иначе почему бы Вильгельм Фрейтаг  спросил,  с  чего
она такая веселая с утра пораньше? Она ответила, что  понятия  не  имеет,  и
заметила, как внимательно он посмотрел на Дженни и Дэвида - они прошли мимо,
в ярком утреннем свете лица у обоих  бледные,  застывшие;  с  Фрейтагом  оба
поздоровались коротким  кивком.  Фрейтаг,  еще  под  впечатлением  вчерашней
дурацкой сцены, немножко позлорадствовал: он уверен, да, он знает  наверняка
- хоть они и прикидываются, и что-то там изображают, все равно они не  пара;
ничуть они не счастливы  вдвоем  и  никогда  не  будут  счастливы,  это  все
ненадолго. Он обернулся, поглядел им вслед, словно хотел удержать  в  памяти
уже сейчас меняющийся, бледнеющий образ, - и внезапно, прежде чем  он  успел
понять, оборвать, задушить  эту  ужасную  мысль,  в  пробудившемся  сознании
прозвучало, точно крик:  "Если  бы  там  сейчас  шла  Мари,  даже  на  таком
расстоянии с первого взгляда каждый, каждый - даже я сам! - увидел  бы,  что
она - еврейка... Мари, Мари, что же я сделал с тобой и с собой... что же мне
делать?"
     И мгновенно разлетелась вдребезги картина его жизни, какою  он  рисовал
ее себе до этой минуты. С ошеломленным  лицом  Фрейтаг  опять  повернулся  к
миссис  Тредуэл  и  несколько  громче,  чем  надо   бы,   предложил   вместе
позавтракать на палубе.
     - С удовольствием, - чуть подумав, согласилась она.
     Они сели, подозвали стюарда. Ярко  светило  солнце,  за  бортом  весело
блестела вода. Принесли кофе, на подносах - окутанные жарким  паром  телячьи
котлеты, горячие булочки, масло и  мед.  Отражаясь  от  больших  белоснежных
салфеток, ложился на лица смягченный  свет,  и  внезапное  ощущение  полного
благополучия ненадолго озарило предчувствием  радости  весь  долгий,  ничего
хорошего не сулящий день.
     Мимо проходили другие пассажиры, и миссис Тредуэл заметила, что  добрая
половина их  не  здоровается  друг  с  другом  -  не  от  неприязни,  но  по
равнодушию; видно, вчерашнее празднество не очень-то всех  сблизило,  ничего
не переменилось, сказала она Фрейтагу. Он ответил, как ей показалось,  очень
весело, что кое-какие мелкие  происшествия  все  же  приключились,  в  конце
концов, пожалуй, будут  и  перемены.  Миссис  Тредуэл  припомнила  кое-какие
случаи, которые наблюдала сама, и, как всегда, сочла за благо промолчать.
     Лутц,  который  в  приятном   одиночестве   прогуливался   по   палубе,
остановился, поглядел на их подносы и укоризненно покачал головой.
     - Ай-ай! Опять кушаем? Дай Бог еще сто лет по три раза в день, а?
     И миссис Тредуэл сразу показалось, что перед нею  на  подносе  чересчур
много всего и чересчур грубая это еда; уже не в первый раз она  чувствовала:
от одного присутствия герра Лутца все вокруг становится грубым и вульгарным.
Фрейтаг щедро намазывал половину булочки маслом и медом.
     - Вы совершенно правы, - весело отозвался он и с наслаждением  запустил
зубы в булку.
     Слишком он красив - не так, как надо,  уж  очень  по-немецки,  подумала
миссис Тредуэл, и слишком тщательно одевается, и  вообще  уж  слишком  пышет
здоровь